Семь камней
Часть 85 из 96 Информация о книге
– Он был в здравии, когда мы расстались сегодня в полдень. А что до завтрашнего дня… – Он не хотел ничего говорить Тому до утра, незачем лишать его сна и душевного покоя. Но посмотрел на его лицо и понял, что уже слишком поздно для такой щадящей отсрочки. – Садись, – сказал Грей. – Или, пожалуй, возьми себе кружку и садись. Когда он объяснил Тому всю ситуацию, от еды остались только крошки. – И капитан Стаббс хочет заставить тех рабов прийти в Гавану и… это сделать? – с ужасом и любопытством спросил Том. – К счастью, это проблема капитана Стаббса. А моя мать что-нибудь говорила о состоянии Оливии и ее дочек? Насколько они больны? Том покачал головой: – Нет, милорд. Но по выражению ее лица – то есть лица ее светлости – я понял, что там все очень плохо. Мне жаль это говорить. Она даже оставила свои истории. – Лицо Тома, освещенное мигающим пламенем свечей, было суровым. Он зажег полдюжины толстых свечей, и, несмотря на муслин, закрывавший окна, тучи насекомых просочились в комнату словно пыль, и их крошечные тени плясали на белых стенах. При виде их у Грея начался зуд. Весь день он игнорировал насекомых, на его руках и шее остались укусы москитов. Тонкое, пронзительное зииии! зазвучало возле его уха, и он машинально махнул рукой. Тут лицо Тома неожиданно прояснилось. – О! – воскликнул он. – Постойте, милорд, у меня тут есть кое-что для вас. Он вернулся почти сразу с закупоренным голубым флаконом, довольный собой. – Попробуйте это, милорд, – сказал он, протягивая флакон. Грей вынул пробку, и из флакона заструился восхитительный запах. – Кокосовое масло, – гордо сообщил Том. – Повариха пользуется им, и она дала мне немного. Я подмешал туда мяты, для порядка, но повариха говорит, что москиты не любят масло. Мухи любят, – добавил он для справедливости, – но большинство мух тут не кусачие. – Спасибо, Том. – Грей уже сбросил перед едой камзол, теперь он завернул рукава рубашки и намазался, втирая мазь в каждый дюйм кожи. Тут ему пришла в голову еще одна мысль. – Что ты имел в виду, Том? Ты сказал, что моя мать даже оставила свои истории – что, она пишет какую-то книгу? – Не знаю, может, это и книга, – неуверенно ответил Том. – Ее еще нет, но слуги говорят, что ее светлость пишет каждый день, так что рано или поздно… – Она пишет книгу? – Так сказала Долорес, милорд. Это там. – Он повернул голову и кивнул на секретер, который Грей уже видел утром. Боже, неужели это было всего лишь утром? Снедаемый любопытством, Грей встал и открыл секретер. И точно, там лежала маленькая пачка исписанных листков, аккуратно перевязанных голубой лентой. Верхний листок был титульным – очевидно, мать точно задумала написать книгу. Название было простое – «Моя жизнь». – Мемуары? Том пожал плечами: – Не знаю, милорд. Никто из слуг не читает по-английски, так что они не знают. Грей разрывался между веселым удивлением, любопытством и некоторой неловкостью. Насколько он знал, жизнь его матери была довольно бурной, и он понимал, что знает далеко не все – по молчаливому обоюдному согласию. В его жизни тоже были вещи, о которых мать не знала, поэтому он уважал ее секреты. Впрочем, раз она решилась написать… Он слегка прикоснулся к рукописи, потом закрыл крышку секретера. Еда, пиво и живая, освещенная свечами тишина в Касе Эчеваррии успокоили его тело и ум. Он мог придумать тысячу вариантов, но на самом деле сделать только одно: как можно скорее ехать на плантацию Вальдес и оценить ситуацию там, на месте. Две недели – примерно столько – до прибытия британского флота. Две недели минус один день. С Божьей помощью достаточно времени, чтобы все уладить. – Что ты сказал, Том? Том складывал на столик пустую посуду, но тут перестал и ответил ему: – Я спросил, какое слово вы сказали – huevón? – Да, я слышал его от молодой леди, которую встретил по дороге, когда ехал из Кохимара. Ты знаешь, что оно значит? – Ну, я знаю, как его объяснил Хуанито, – ответил Том, поборник точности. – Оно означает парня, который ленивый и не любит шевелиться из-за слишком больших яиц. – Том искоса взглянул на Грея. – Леди сказала это вам, милорд? – Она говорила это мулу – во всяком случае, я надеюсь, что она обращалась к мулу. А не ко мне. – Грей сонно потянулся, так, что щелкнули суставы на его плечах и руках. – Ступай спать, Том. Боюсь, что завтрашний день будет длинным. Выходя из комнаты, он задержался возле картины. Ангелы с крыльями были изображены грубовато, но, странное дело, эта простота делала их трогательными. Четыре ангела парили над младенцем Христом, спящим в яслях на соломе. А где спал сегодня Стаббс? На холодной земле в поле, в полутемном табачном сарае? – Да благословит тебя Бог, Малкольм, – прошептал он и отправился искать свою кровать. Деликатный кашель разбудил его утром, далеко не на рассвете. Возле постели стоял Том Бёрд и держал поднос с завтраком, дымящейся чашкой местного аналога чая и запиской от матери. – Ее светлость встретила Родриго и Азил вчера поздно вечером, – сообщил Том. – Они спешно ехали назад, за ней, и так случилось, что она остановилась в той же гостинице, где они задержались, чтобы напоить лошадей. – Она – моя мать – ехала ведь не одна? – От нее можно было всего ожидать, но в ее возрасте… – О нет, милорд, – заверил его Том с легким укором. – Она взяла с собой Элену с Фатимой и трех крепких парней. Ее светлость не боится трудностей, но она совсем не такая легкомысленная, как вам кажется. Грей отметил, что Том особенно подчеркнул слово «она», что можно было воспринять как укоризненный намек ему, но решил это игнорировать и стал читать записку матери. «Дорогой Джон. Я надеюсь, Том Бёрд сообщил тебе, что Оливия написала мне и просит приехать к ней в гасиенду Вальдес. Я встретила двух твоих слуг по дороге, они возвращались назад с таким же, но более подробным посланием, которое написал местный священник. Падре Сеспедес пишет, что в доме почти все поражены болезнью, и он, повидав много случаев болезни за годы служения Богу поблизости от болот Сапата, уверен, что это не возвратная болезнь наподобие трехдневной лихорадки, а почти наверняка «желтый Джек». Грей вздрогнул от шока. «Лихорадка» было неопределенным словом, которое могло означать что угодно: от последствий чрезмерного пребывания на солнце до малярии. Даже «трехдневная лихорадка» была не так страшна, больного просто сотрясала дрожь. Но вот «желтая лихорадка» была грозной и определенной, как удар ножом в грудь. Армейская карьера была связана у него с северным климатом, к этой ужасной болезни он был ближе всего, когда – время от времени – видел в Кингстон-Харбор корабли с желтым карантинным флагом. Но он видел и как выносили трупы с тех кораблей. У него похолодели руки, и он обхватил ладонью горячую глиняную чашку, дочитывая письмо. «Не приезжай сюда, пока я не позову тебя. Про желтую лихорадку говорят, что она ужасающе быстрая. Скорее всего, все разрешится – так или иначе – в течение недели. Поэтому останется достаточно времени для осуществления твоего первоначального плана. Если не… не… Думаю, что еще увижусь с тобой, но если Господь рассудит иначе, передай Полу и Эдгару, Хэлу и его семье, что я люблю их, скажи Джорджу – ну, скажи ему, что он знает мое сердце и что я сказала бы ему, будь мы вместе. А ты, Джон… ты мой любимейший сын, и я пронесу мысли о тебе через все, что нас ждет впереди. Твоя нежно любящая мать». Грей судорожно вздохнул несколько раз, прежде чем смог взять чашку и выпить чаю. Если мать ехала всю ночь, что казалось ему возможным, то теперь она могла уже быть на плантации. И встретить… Грей еле слышно проговорил по-немецки грубое бранное слово. Поставил чашку и вскочил с постели, сунув письмо Тому – он не мог говорить связно, чтобы пересказать содержание. Ему надо было отлить, и он сделал это. Такой элементарный акт вернул ему ощущение контроля, он задвинул посудину под кровать и выпрямился. – Том, ступай и спроси, где тут найти поблизости доктора. Я сам оденусь. Том посмотрел на него, но не с глубоким сомнением, как можно было ожидать после слов Грея. Он посмотрел терпеливо, как человек, проживший долгую и нелегкую жизнь. – Милорд… – сказал он очень мягко и положил письмо на комод. – Не кажется ли вам, что, если бы ее светлость хотела, чтобы вы прислали доктора, она бы так и написала? – Моя мать не верит докторам. – Грей тоже им не верил, но, черт побери, что еще мог он сделать? – Это еще не значит, что какой-нибудь доктор не… поможет. Том смерил его долгим взглядом, затем кивнул и вышел. Джон действительно мог одеться и сам, но его руки дрожали так сильно, что он решил пожертвовать бритьем. Ужасный парик Малкольма лежал на комоде рядом с письмом матери, похожий на дохлое животное. Стоит ли его носить? «А что?» – подумал он. От доктора он не скроет, что он англичанин. Правда, к доктору он мог послать Хасинто. Но, черт побери, он не мог торчать дома и ничего не делать. Он взял остывшую чашку и выпил ее горьковатое содержимое. Господи, что это была за гадость? Он втер в открытые участки кожи мазь на кокосовом масле, которую принес Том, расчесал волосы и просто перевязал их лентой, после чего вышел посмотреть, что выяснил Том у других слуг. Они были во дворе, который, казалось, был центром дома. Но обычная веселая болтовня как-то приутихла. Увидев Грея, Ана-Мария перекрестилась и сделала реверанс. – Lo siento mucho, señor,[68] – сказала она. – Su madre… su prima y los ninos[69]… – Она грациозно махнула рукой от себя, объединив в этом жесте его мать, Оливию и детей, затем к себе, обозначив всех слуг вокруг нее, и приложила ладонь к сердцу, глядя на Грея с большим сочувствием. – Tenemos dolor, señor.[70] Грей ясно понял ее, хоть и не каждое слово, и низко поклонился ей, а выпрямившись, кивнул остальным слугам. – Muchas gracias… – Señora? Señorita? Замужем она? Он не знал, поэтому просто повторил: – Muchas gracias, – еще выразительнее. Среди слуг Тома не было. Вероятно, он пошел к Хасинто поговорить насчет докторов. Джон еще раз поклонился слугам и повернул к дому. В передней части дома звучали голоса: кто-то тараторил по-испански, иногда в этот монолог вклинивалось удивленное возражение Тома. Заинтересовавшись, Джон прошел через sala в маленькую прихожую и обнаружил там Хасинто и Тома, блокировавших входную дверь. За дверью слышался взволнованный женский голос, произносивший его имя. – Necessito hablar con el Señor Grey! Ahorita![71] – Что происходит? – резко спросил он. Слуги повернулись к нему, и он увидел желтую бандану и взволнованное лицо Иносенсии. Воспользовавшись моментом, она проскользнула между дворецким и Томом, выхватила смятую записку из-за пазухи и сунула в руку Грея. Потом упала на колени и вцепилась в полы его камзола. – Por favor, señor! Записка была мягкая от пота, чернила расплылись, но пока еще можно было ее прочесть. В ней не было ни обращения, ни подписи, и она была очень короткой. «Старик, меня сцапали. Шар на твоей стороне». – Что это значит, сеньор? – Хасинто прочел записку, заглянув через его плечо, и даже не пытался это скрыть. – Это… не англичанин, да? – Англичанин, – заверил он дворецкого, аккуратно сложил записку и сунул в карман. Ему казалось, будто кто-то ударил его в грудь, очень сильно, и теперь ему стало трудно дышать. Это был английский, да – но такой английский, который никто, кроме англичанина, не поймет. И даже такой англичанин, как Том – сейчас он озадаченно и хмуро смотрел на Иносенсию, – едва ли поймет смысл этой последней, парализующей фразы.