Семь смертей Эвелины Хардкасл

– Спасибо.

– Вот еще глупости какие. Это я вас должна благодарить, иначе мне пришлось бы остаться на балу, где меня бы все разглядывали, – заявляет она, поднимая фонарь. – Ну что, пойдем? А то мне не поздоровится, если я не вернусь к тому времени, когда начнут произносить речи.

Над кладбищем тяжело нависла мгла, гнет чугунную ограду, клонит деревья над покосившимися надгробиями. Могилы задыхаются под грудами гниющей листвы, могильные плиты растрескиваются, имена покойников крошатся и исчезают.

– Я расспросила Мадлен о вчерашней записке. – Эвелина открывает скрипучую калитку и входит на кладбище. – Надеюсь, вы на меня не обидитесь.

– Нет, конечно. – Я опасливо озираюсь. – Если честно, я об этом совсем забыл. И что она сказала?

– Записку дала ей миссис Драдж, наша повариха. Я с ней отдельно побеседовала. Она говорит, что кто-то оставил записку на кухне. Кто – неизвестно. Вчера там было настоящее столпотворение.

– А Мадлен ее прочла? – спрашиваю я.

– Разумеется, – с усмешкой отвечает Эвелина. – Сразу призналась, даже не покраснела. Послание было коротким: приходите немедленно на условленное место.

– И все? Без подписи?

– Да. Простите, Себастьян. Я так хотела узнать побольше.

Мы подходим к склепу в дальнем конце кладбища. Громадный мраморный склеп охраняют два разбитых ангела. С манящей руки одного свисает фонарь, мерцает в темноте, но освещать ему нечего. Кладбище пустынно.

– Может быть, Анна опаздывает? – говорит Эвелина.

– А кто тогда оставил зажженный фонарь?

С отчаянно колотящимся сердцем я бреду по щиколотку в палой листве, насквозь промочив манжеты брюк. Наручные часики Эвелины подтверждают, что назначенное время настало, но Анны нигде нет. Только проклятый фонарь с протяжным скрипом раскачивается на ветру. Минут пятнадцать мы стоим, окутанные светом, выглядываем Анну в скольжении теней и в шорохе листьев, в шелесте ветвей, склоненных до земли. Мы с Эвелиной то и дело касаемся друг друга, привлекая внимание то к внезапному шуму, то к вспугнутому зверьку в густых зарослях.

Чем дольше мы ждем, тем труднее сдерживать пугающие мысли. Доктор Дикки утверждал, что мои раны получены в попытке увернуться от ножа. А что, если Анна – не друг, а враг? Может быть, поэтому я запомнил ее имя? Вдруг она написала и ту записку, из-за которой я ушел в лес вчера, и записку, которой меня заманили на кладбище сегодня, чтобы здесь прикончить.

Под напором этих мыслей моя и без того хрупкая отвага надламывается, пустоту под ней заполняет страх. Без Эвелины у меня бы уже давным-давно подкосились ноги, но ее храбрость помогает мне устоять.

– По-моему, она не придет, – говорит Эвелина.

– Да, похоже на то, – шепчу я, старательно скрывая облегчение. – Пожалуй, пора возвращаться.

– Конечно, – соглашается она. – Я вам очень сочувствую, милый.

Дрожащими пальцами беру фонарь из ангельской руки и следую за Эвелиной к калитке. Через пару шагов Эвелина хватает меня за руку и подносит свой фонарь к земле. Свет озаряет груды палой листвы, залитые кровью. Я опускаюсь на колени, растираю клейкую кровь большим и указательным пальцем.

– И вот здесь, – негромко произносит Эвелина.

Следы крови ведут к соседнему надгробью, где под листьями что-то поблескивает. Я разгребаю листву, нахожу компас, который утром вывел меня из леса. Он перемазан кровью, стекло разбито, но стрелка упрямо показывает на север.

– Это тот самый компас, который вам дал убийца? – приглушенно шепчет Эвелина.

– Да, – говорю я, взвешивая его на ладони. – Даниель Кольридж сегодня утром унес компас с собой.

– А теперь кто-то отобрал компас у него.

Опасность, о которой, возможно, хотела предупредить меня Анна, очевидно, постигла ее саму, и каким-то образом в этом замешан Даниель Кольридж.

– Пожалуй, вам лучше уехать из Блэкхита, – продолжает Эвелина. – Идите к себе, а я пришлю за вами экипаж.

– Надо найти Даниеля, – неохотно возражаю я. – И Анну.

– Здесь творится что-то ужасное, – шипит она. – Ваши раны, наркотики, Анна, а теперь еще и компас. Все это части какой-то игры, правила которой нам неизвестны. Прошу вас, Себастьян, ради меня, уезжайте! Пусть с этим разбирается полиция.

Я киваю. У меня нет сил спорить. Я задержался здесь только из-за Анны, потому что жалким остаткам моей храбрости удалось убедить меня в том, что согласиться на таинственную встречу – дело чести. Кроме этого, меня здесь ничто не удерживает.

В молчании мы возвращаемся в Блэкхит. Эвелина идет впереди, наставив револьвер во тьму. Я тихо плетусь позади, как верный пес. Вскоре, попрощавшись с Эвелиной, я распахиваю дверь спальни.

В комнате кое-что изменилось.

На кровати лежит коробка, обвязанная красной лентой. Я срываю ее, сдвигаю крышку, и желудок болезненно сжимается, желчь подступает к горлу. В коробке – дохлый кролик, пронзенный кухонным ножом. Свернувшаяся кровь, размазанная по дну коробки и по шерсти кролика, наполовину скрывает записку, приколотую к уху:



Ваш друг,

Лакей.



Тьма застит мне глаза.


И я теряю сознание.





9


День второй

Я подскакиваю в кровати от оглушительного грохота, зажимаю уши руками. Морщусь, озираюсь в поисках источника шума и понимаю, что ночью меня куда-то переселили. Вместо просторной спальни с ванной и камином я оказался в тесной комнатушке с белеными стенами и узкой железной кроватью; в оконце струится тусклый свет. У противоположной стены стоит комод, с крючка на двери свисает ветхий бурый шлафрок.

Я сажусь на кровати, ноги касаются холодного каменного пола, по спине пробегает озноб. Очевидно, лакею мало было дохлого кролика, и он решил подстроить мне еще какую-то пакость. Непрекращающийся грохот мешает думать.

Я накидываю на плечи шлафрок, от которого тошнотворно разит дешевым одеколоном, и выглядываю в коридор. Пол покрыт растрескавшейся плиткой, штукатурка на стенах отсырела, вздулась пузырями. Окон нет, только лампы отбрасывают дрожащие пятна тусклого желтого света. Здесь громыхание слышно намного громче. Закрыв уши, иду на звук, дохожу до хлипкой деревянной лестницы, которая ведет наверх, в господский дом. Доска на стене увешана большими жестяными колокольчиками, под каждым табличка с названием комнат и помещений. Колокольчик входной двери дергается так яростно, что чуть ли не сотрясает фундамент особняка.

Не отрывая рук от ушей, смотрю на колокольчик, но прекратить трезвон можно, только сорвав его со стены – или открыв входную дверь. Потуже завязываю пояс шлафрока, взбегаю по ступенькам и оказываюсь в дальнем конце вестибюля. Здесь намного тише, слуги с охапками цветов и прочими украшениями чинной вереницей пересекают вестибюль. Все заняты уборкой зала после вчерашнего ужина и вряд ли слышат звон.

Раздраженно встряхиваю головой, открываю дверь. Передо мной стоит доктор Себастьян Белл.

С безумно вытаращенными глазами, промокший до нитки и дрожащий от холода.

– Ох, бога ради, помогите, – испуганно восклицает он.

Мой мир исчезает.

– У вас есть телефон? – продолжает он; в глазах плещется отчаяние. – Надо позвонить в полицию.

Не может быть.

– Да не стойте же столбом! – кричит он, трясет меня за плечи, и холод его замерзших пальцев пробирает меня даже через пижаму.

Не дожидаясь ответа, он протискивается мимо меня в вестибюль и лихорадочно оглядывается.

Я пытаюсь осознать, что происходит.

Это я.

Это я вчера.

Со мной заговаривают, дергают за рукав, но я не в состоянии сосредоточиться ни на чем, кроме самозванца, с которого вода ручьями льется на пол.

На верхней площадке лестницы появляется Даниель Кольридж.

– Себастьян? – Он кладет руку на перила.

Я смотрю на него, ожидая какой-то подвох, притворство или шутку, но он, как и вчера, легко, чуть ли не вприпрыжку сбегает по ступенькам, такой же самоуверенный, такой же всеобщий любимец.

Меня снова дергают за рукав. Передо мной стоит служанка, озабоченно глядит на меня, шевелит губами.

Я сконфуженно моргаю и перевожу взгляд на нее, вслушиваюсь в ее слова:

– …мистер Коллинз, что с вами, мистер Коллинз?

Ее лицо мне знакомо, но я не могу понять откуда.

Смотрю поверх ее головы на лестницу, по которой Даниель уже ведет Белла в спальню. Все происходит в точности как вчера.

Отшатнувшись от служанки, бросаюсь к зеркалу на стене. Глаза б мои не глядели… Обожженное лицо, складки и пятна шрамов, кожа загрубелая, как шкурка плода, провяленного жарким солнцем. Я знаю, кто это. Каким-то образом я проснулся дворецким.

С бешено колотящимся сердцем я поворачиваюсь к служанке.

– Что со мной? – хриплю я, сжимаю горло, из которого рвется грубый говор северянина.

– Сэр?

– Как это…

Нет, ее бесполезно расспрашивать. Ответ, заляпанный грязью, поднимается по лестнице к спальне Даниеля.

Я подхватываю полы шлафрока и направляюсь к лестнице, следуя цепочке палых листьев и грязных лужиц дождевой воды. Служанка меня окликает. Поднимаюсь до половины лестничного пролета, но тут она подбегает ко мне и преграждает дорогу, упирая мне в грудь раскрытые ладони.

– Вам туда нельзя, мистер Коллинз, – говорит она. – Вот увидит леди Хелена, как вы в одном исподнем гуляете по господской половине, так вам не поздоровится.