Серотонин

– Да, правда, – подтвердил Эмерик, поймав, видимо, мой взгляд, – мне сейчас в общем-то не до музыки. Знаешь, у меня с самого начала не задалось, я до сих пор так и не вышел в ноль, поэтому вечерами я сижу, что-то прикидываю, пересчитываю, но раз уж ты приехал, давай что-нибудь поставим, пока что подлей себе вина.

Порывшись пару минут на полках, он вытащил Ummagumma.

– Хотя нам по теме была бы их обложка с коровой… – сказал он, поставив иголку на начало Grantchester Meadows. Это было невероятно; я никогда не слышал и даже не подозревал о существовании звука такого качества, все птичьи трели и мельчайшие всплески воды в реке слышны были с потрясающей четкостью.

– Сесиль скоро вернется, – продолжал он, – у нее встреча в банке, как раз по поводу отеля.

– По-моему, ты не особенно веришь в этот проект.

– Не знаю, а что, тебе тут в округе много туристов попалось?

– Практически ни единого.

– Вот именно… Заметь, я абсолютно согласен с ней в одном: надо что-то делать. Нельзя ежегодно терять такие деньги. Мы сводим концы с концами только благодаря сдаче в аренду, а главное, продаже земель.

– У тебя много земли?

– Несколько тысяч гектаров; нам принадлежала практически вся территория между Карантаном и Картере. Ну, «нам» это я хватил, все это по-прежнему является собственностью отца, но с тех пор, как я занялся фермерством, он решил оставить мне доходы от аренды земель, тем не менее мне то и дело приходится продавать какой-нибудь участок. А хуже всего, что я продаю их не местным фермерам, а иностранным инвесторам.

– Из каких стран?

– В основном это бельгийцы и голландцы, а теперь все чаще появляются китайцы. В прошлом году я продал пятьдесят гектаров какому-то китайскому концерну, дай им волю, они купили бы в десять раз больше и по двойной цене. Местным фермерам за ними не угнаться, им и так сложно выплачивать кредиты и справляться с арендой, некоторые просто сдаются и прикрывают лавочку; не могу ж я на них давить, когда они в беде, я слишком хорошо их понимаю, я сам оказался в таком же положении, отцу было легче, он долго жил в Париже, до того как переселиться в Байё, он-то был настоящим господином. А, да, я, конечно, сомневаюсь в этом гостиничном проекте, но кто знает, вдруг это выход.

По дороге сюда я раздумывал, надо ли говорить Эмерику, какую именно должность я занимаю в РДСЛ. Я с трудом представлял себе, как сообщу ему, что имею непосредственное отношение к проекту по продвижению экспорта нормандских сыров, что следовало бы скорее назвать моим провалом в деле продвижения экспорта нормандских сыров. Поэтому я сделал упор на свои административные задачи, связанные с переводом французских AOC в европейский AOP[24]; кстати, я не покривил душой – все эти юридические заморочки, приводившие меня в бешенство, действительно отнимали все больше времени, надо было бесконечно «следовать правилам» – каким именно, я так и не понял, вообще нет ни одной области человеческой деятельности, от которой веяло бы такой тоской, как от юриспруденции. Тем не менее я порой добивался успеха в этой новой для меня сфере: например, именно по моей рекомендации, изложенной в аналитической записке, несколько лет спустя, когда ливаро включили в категорию AOP, было принято решение, что этот сыр должен в обязательном порядке производиться из молока нормандских коров. Вот и сейчас я занимался процедурным конфликтом, который уже почти разрешился в нашу пользу, с группой Lactalis и кооперативом «Изиньи-Сент-Мер», желавшими отказаться от обязанности использовать сырое молоко при производстве камамбера.

Мое повествование было в самом разгаре, когда появилась Сесиль, симпатичная брюнетка, стройная и элегантная, правда, лицо у нее было напряженным, даже страдальческим, видимо, день выдался нелегким. Тем не менее она проявила любезность в разговоре со мной, заставила себя приготовить ужин, хотя чувствовалось, что она еле стоит на ногах и, не будь меня, сразу легла бы, приняв обезболивающее. Очень хорошо, сказала она, что я навестил Эмерика, а то они совсем заработались и одичали, практически заживо себя похоронили, притом что им нет еще и тридцати. По правде говоря, я находился в той же ситуации, разве что работа у меня была не бей лежачего, да, в сущности, все вообще находились в той же ситуации, студенческие годы – это единственный счастливый период жизни, когда кажется, что все дороги открыты, что нет ничего невозможного, а потом взрослая жизнь и работа оборачиваются медленно, но верно засасывающим тебя болотом; наверняка именно по этой причине юношеская дружба, возникшая в студенческие годы – и, откровенно говоря, единственная настоящая дружба, – не выдерживает испытания взрослой жизнью, мы пытаемся избегать встреч с друзьями юности, не желая сталкиваться со свидетелями своих обманутых надежд и лишний раз убеждаться в собственном крахе.

Посещение Эмерика оказалось ошибкой, но не смертельной, оба дня, что я провел у него, нам удавалось сохранить хорошую мину при плохой игре, после ужина он поставил пластинку с записью концерта Джими Хендрикса на острове Уайт, это был не самый удачный его концерт, зато последний, состоявшийся менее чем за две недели до его смерти, я чувствовал, что ностальгия Эмерика по юности слегка раздражает Сесиль, она, разумеется, в те времена далека была от гранжа, мне она скорее виделась типичной католичкой из Версаля, типичной, но все же умеренной, отдававшей дань скорее традиции, чем интегризму, Эмерик женился на девушке своего круга, обычное дело, и, в принципе, это дает неплохие результаты, ну, так считается, в моем случае проблема заключалась в том, что у меня не было своего круга, во всяком случае строго очерченного.



На следующее утро, встав около девяти, я застал его за обильным завтраком, состоящим из глазуньи с жареной кровяной колбасой и беконом, все это он запивал сначала кофе, потом кальвадосом. Он уже давно на ногах, ему приходится вставать в пять утра, чтобы подоить коров, объяснил Эмерик, доильную установку он не стал приобретать, на его взгляд, овчинка не стоит выделки, большая часть фермеров, которые в нее вложились, вскоре разорились; кроме всего прочего, коровы любят, когда их доят вручную, ну, это его личное мнение, конечно, но все же так оно человечнее. Он предложил мне пойти проведать стадо.

Новый с иголочки металлический ангар, который я заметил накануне, когда приехал, оказался четырехрядным коровником, почти все стойла были заняты, и – тут же констатировал я – исключительно коровами нормандской породы.

– Да, это сознательное решение, – сказал Эмерик, – молока они дают немного меньше, чем коровы голштино-фризской породы, но зато оно гораздо вкуснее, мне кажется. Поэтому меня так заинтересовало то, что ты говорил вчера про AOP ливаро, хотя сейчас я продаю молоко в первую очередь производителям пон-левека.

В глубине коровника за фанерными перегородками он оборудовал себе крохотный рабочий кабинет с компьютером, принтером и металлической картотекой.

– У тебя компьютер управляет раздачей кормов? – спросил я.

– Ну, в принципе, с компьютера можно заполнять кормушки кукурузным силосом; можно запрограммировать и добавку витаминных комплексов, так как баки соединены между собой. В общем, это все игрушки, на самом деле компьютером я пользуюсь в основном для бухгалтерского учета.

От одного только упоминания бухучета он помрачнел. Мы вышли на воздух, безоблачное небо было ярко-синего цвета.

– До РДСЛ я работал в «Монсанто», – признался я, – но вряд ли ты используешь генно-модифицированную кукурузу.

– Нет, я всегда четко следую экологической регламентации, к тому же пытаюсь ограничить использование кукурузы, вообще-то нормальная корова ест траву. Словом, стараюсь действовать по правилам, сам видишь, промышленным животноводством тут и не пахнет, у коров полно места, и они выходят на воздух практически каждый день, даже зимой. Но чем строже я соблюдаю правила, тем труднее мне приходится.



Что я мог на это ответить? Вообще-то много чего, я с легкостью бы выдержал трехчасовые дебаты на эту тему на любом новостном канале. Но вот Эмерику, лично Эмерику, в его ситуации я ничем не мог помочь, он не хуже меня знал, что к чему. Утренний воздух был настолько прозрачен, что вдалеке виднелся океан.

– Мне предлагали после стажировки работать в «Даноне»… – сказал он задумчиво.

Остаток дня я посвятил изучению замка и часовни, где, видимо, некогда молились сеньоры Аркура, но больше всего меня поразил обеденный зал гигантских размеров, его стены были увешены портретами предков, и я мгновенно вообразил, глядя на камин шириной метров семь, как в нем поджаривали целых кабанов и оленей во время бесконечных средневековых трапез, так что идея шарм-отеля показалось мне уже не такой бредовой, но я не осмелился поделиться своими соображениями с Эмериком, хотя мне представлялось сомнительным, что ситуация животноводов в ближайшее время сильно улучшится, до меня дошли слухи, что Брюссель рассматривает вопрос об отмене молочных квот. Это решение, которому суждено будет обречь тысячи французских фермеров на нищету, доведя их до банкротства, окончательно приняли только в 2015 году, когда президентом был Франсуа Олланд, но уже в 2002-м, когда на основе Афинского договора к Европейскому союзу присоединились десять новых стран и Франция оказалась в меньшинстве, принятие его стало практически неизбежным. Мне становилось все труднее общаться с Эмериком, ведь хотя все мои симпатии были на стороне фермеров и я готов был защищать их при любых обстоятельствах, я не мог не признаться себе, что стою на позициях французского государства, так что я очутился фактически в другом лагере.



Я уехал на следующий день после обеда, под сияющим воскресным солнцем, с которым никак не вязалась моя растущая печаль. Сейчас мне странно вспоминать ту печаль, учитывая, что я не спеша катил по пустынным дорогам департамента Манш. Мы всегда надеемся на какие-нибудь предчувствия или особые знаки, но, как правило, ничего такого не случается, так и в этот безжизненный солнечный день ничто не предвещало, что уже на следующее утро я познакомлюсь с Камиллой и этот понедельник положит начало лучшим годам моей жизни.



Но прежде чем перейти к моей встрече с Камиллой, вернемся к другому ноябрю, гораздо более тоскливому, почти двадцать лет спустя, когда мои жизненные шансы (или, как говорится, прогноз дожития) уже были во многом определены. К концу месяца первые рождественские украшения запестрели в торговом центре «Итали-II», и я начал подумывать, не уехать ли мне из «Меркюра» на праздничную неделю. Никакой особой причины уезжать у меня не было, никакой другой, кроме стыда, что, в принципе, уже само по себе является уважительной причиной, ведь расписаться в полном своем одиночестве не так просто даже в наши дни, и я принялся размышлять, куда податься, вот, например, монастырь, что может быть естественнее, в дни празднования Рождества Христова многие испытывают потребность в духовном обновлении – во всяком случае, что-то в этом роде я прочел в специальном выпуске «Пелерен магазин», – в этой ситуации одиночество не только в порядке вещей, оно даже рекомендуется, да, я посчитал это наилучшим выходом из положения, теперь надо побыстрее навести справки о пригодных для этой цели монастырях, время поджимает и практически уже не терпит, понял я, покопавшись в интернете (собственно, почитав «Пелерен магазин», я был к этому готов), все монастыри, на сайты которых я заходил, были битком набиты.

Впрочем, у меня нашлись дела и посрочнее – мне надо было немедля раздобыть новый рецепт на капторикс, целебное действие этого препарата уже не вызывало сомнений, благодаря капториксу моя общественная жизнь протекала теперь без сучка без задоринки, каждое утро я производил минимальные, но вполне достаточные гигиенические процедуры, тепло и непринужденно приветствовал официантов в кафе «О’Жюль», однако у меня не возникало ни малейшего желания посещать психиатра, и не только карикатурное подобие психиатра с улицы Сенк-Дьяман, а вообще психиатра, в широком смысле слова, мне блевать хотелось вообще от всех психиатров; и вот тут я вспомнил про доктора Азота.

Кабинет этого терапевта с причудливым именем находился на улице Атен, в двух шагах от вокзала Сен-Лазар; в те времена, когда я каждую неделю мотался из Кана в Париж и обратно, я как-то зашел к нему проконсультироваться по поводу бронхита. В моих воспоминаниях это был человек лет сорока, с порядочной лысиной, оставшиеся волосы у него были седые, длинные и довольно сальные, в общем, он напоминал скорее басиста хард-рок-группы, чем врача. Я также вспомнил, что в самый разгар приема он закурил «Кэмел» – «Извините, это дурная привычка, я сам решительно не советую…», а главное, я помню, что он без всяких выкрутасов выписал мне сироп от кашля с кодеином, который уже тогда был под подозрением у его коллег.

Он постарел на двадцать лет, зато лысина его не увеличилась (но, само собой, и не уменьшилась), волосы были по-прежнему длинные, седые и сальные.

– Ага, капторикс – стоящая вещь, у меня о нем хорошие отзывы, – сдержанно заметил он. – Вам на полгода?


– А что вы делаете на праздники? – спросил он чуть позже. – Праздники вообще опасное время, а уж для людей, страдающих депрессией, это вообще может закончиться трагически, у меня было полно пациентов, которые вроде бы вошли в норму, и бац, тридцать первого декабря ребята пускают себе пулю в лоб, причем именно вечером тридцать первого; если им удается пережить полночь, их отпускает. Вы только представьте, по ним уже и так Рождество шандарахнуло, потом они целую неделю раздумывали о своей дерьмовой жизни, может, даже строили планы, как сбежать тридцать первого числа, но планы рухнули, и вот уже оно, тридцать первое, тут как тут, и мочи нет, и вот они подходят к окну и выкидываются; или стреляются, кто как. Ну, это я к слову, моя работа, по идее, в том и состоит, чтобы не дать людям умереть, ну хотя бы в течение некоторого времени, сколько получится.

Я поделился с ним своей затеей с монастырем.

– Ага, круто, – одобрил он, – кто-то из моих пациентов пошел по этому пути, но, по-моему, вы поздно спохватились. Как вариант – есть еще шлюхи в Таиланде, в Азии само понятие Рождества мгновенно выветривается из головы, новогоднюю ночь можете спустить на тормозах, тамошние девочки вам помогут, билеты, думаю, еще есть, монастыри пользуются гораздо большим спросом; кстати, о Таиланде у меня тоже много хороших отзывов, в отдельных случаях это возымело почти целебный эффект, некоторые мои пациенты обрели там буквально второе дыхание, свято уверовав в свою мужскую силу, ну, такие лохи ведутся на раз, увы, это, судя по всему, не ваш случай. Кроме того, вам, боюсь, подгадит капторикс, из-за капторикса у вас еще не факт, что встанет, этого я не могу обещать, даже на шестнадцатилетних шлюшек, увы, тут я не даю никаких гарантий, в этом смысле капторикс – засада, однако я бы не советовал вам резко с ним завязывать, все равно не поможет, не забывайте про двухнедельный переходный период, ну, если что, знайте, что виноват капторикс, в худшем случае будете загорать и обжираться карри с креветками.

Я обещал обдумать его предложение, которое и впрямь заслуживало внимания, хотя вряд ли годилось для меня, дело в том, что я не просто потерял всякую способность к эрекции, у меня и желание напрочь пропало, так что теперь сама идея отправиться на блядки казалась мне нелепой и утопической, две тайские шлюхи шестнадцати лет моему горю не помогут, понятное дело, как ни крути, Азот прав, это вариант для английских лохов из народа, которые всегда готовы принять на веру любое проявление любви или даже просто признаки сексуального возбуждения у женщины, и, как ни парадоксально, они выходят обновленными из их рук, рта и пизды, их буквально не узнать, просто западные женщины их сломали, англосаксонки в этом особенно преуспели, так что они правда преображаются, но увы, не с моим счастьем, женщин мне не в чем упрекнуть, все равно я уже не при делах, у меня больше никогда не встанет, секс вообще исчез с моего ментального горизонта, в чем, как ни странно, я не рискнул признаться Азоту, ограничившись упоминанием «эректильных нарушений», но все же он прекрасный врач, и, выходя от него, я почувствовал, что ко мне возвращается вера в человечество, медицину и мир, и, чуть ли не пружиня шаг, свернул на улицу Амстердам, но, дойдя до вокзала Сен-Лазар, допустил ошибку, впрочем, как знать, было ли это ошибкой, я пойму это только в самом конце, конец, собственно, уже не за горами, но все-таки это еще не совсем, не вполне еще конец.



Мне показалось, что, войдя в зал потерянных шагов Сен-Лазара, я стал персонажем автофикшн, этот зал, превратившийся в банальный коммерческий центр, заставленный магазинчиками с модным ширпотребом, тем не менее оправдывал свое название, мои шаги и в самом деле потерялись, да и слова тоже, я бродил между непонятными вывесками, честно говоря, термин «автофикшн» вызывал у меня весьма смутные ассоциации, я запомнил его, читая роман Кристин Анго (точнее, первые пять страниц), но все же, подходя к перрону, я подумал, что это слово очень метко описывает мою ситуацию, и вообще оно было придумано специально для меня, мое существование стало просто невыносимым, ни одно человеческое существо не в состоянии выжить в таком беспросветном одиночестве, поэтому, видимо, я и пытался создать какую-то альтернативную реальность, вернуться к изначальной временной развилке, в каком-то смысле получить еще немного очков, дополнительных жизней, возможно, они прятались тут все эти годы, поджидая меня между платформами, дополнительные жизни, невидимые под слоем пыли и смазочных материалов, и тут мое сердце бешено заколотилось, как у какой-нибудь землеройки, замеченной хищником, чистая прелесть эти землеройки, я как раз подошел к платформе 22, и вот тут, именно тут, в нескольких метрах отсюда, у первого вагона на платформе 22, каждую пятницу вечером в течение почти целого года, меня встречала Камилла, когда я возвращался из Кана. Заметив, как я тащу свою «ручную кладь» на жалких колесиках, она бежала ко мне, бежала вдоль платформы, бежала изо всех сил, насколько ей хватало дыхания, и мы наконец воссоединялись, и никакой мысли о разлуке не возникало, вообще не возникало, и странно было бы даже упоминать о ней.

Я был счастлив, я в курсе, что такое счастье, и могу рассуждать о нем со знанием дела, но также мне известен и его финал, то, к чему оно обычно приводит. «Нет в мире одного – и мир весь опустел»[25], как писал поэт, хотя «опустел» – это еще слабо сказано, от этого глагола веет идиотским восемнадцатым веком, которому еще чужда пока здоровая ярость зарождающегося романтизма, на самом деле – нет в мире одного – и все мертво, мир мертв, и ты умер сам либо превратился в керамическую фигурку, и все вокруг превратились в керамические фигурки, кстати, керамика – идеальный электрический и тепловой изолятор, благодаря ему вас уже ничто не прошибет, за исключением внутренних мучений, вызванных распадом вашего автономного тела, но я не дошел еще до этой стадии, мое тело пока что держалось молодцом, просто я остался совсем один, один в полном смысле этого слова, и никакой радости от своего одиночества и свободы духа не испытывал, мне нужна была любовь, и любовь во вполне определенной форме, любовь вообще, но главное, мне нужна была писька, писек на этой планете довольно скромных размеров выше крыши, буквально миллиарды писек, как подумаешь, так голова кругом идет, каждый мужчина, полагаю, хоть раз в жизни испытывал это головокружение, с другой стороны, всякой пизде нужен хуй, по крайней мере, так они считают (счастливое заблуждение, на котором зиждется мужское удовольствие, воспроизводство рода человеческого и, может быть, даже социал-демократии), теоретически это вопрос решаемый, но на практике уже нет, вот так гибнет цивилизация, без суматохи, без опасностей и драм, почти бескровно, цивилизация умирает просто от усталости и отвращения к самой себе, да и что мне могла предложить социал-демократия, ровным счетом ничего, разве только воспроизводство тоски и призыв к забвению.



На какие-то доли секунды мысленно удалившись от платформы номер 22 вокзала Сен-Лазар, я сразу вспомнил, что наша встреча произошла в противоположной точке этого маршрута, но это как раз зависит от поезда, одни идут дальше, до Шербура, у других конечная остановка в Кане, не понимаю, почему я об этом заговорил, ненужные сведения о расписании поездов, отправляющихся с парижского вокзала Сен-Лазар, мелькают пунктиром в моем развинченном мозгу, но, так или иначе, мы встретились на платформе С в Кане, солнечным ноябрьским утром уже семнадцать, а то и все девятнадцать лет тому назад, точно не помню.

Я оказался там по странному стечению обстоятельств, меня почему-то вдруг попросили встретить практикантку ветеринарного отделения (Камилла тогда училась на втором курсе ветеринарной школы в Мезон-Альфор), что само по себе было неожиданно, конечно, к тому моменту моя временная ставка уже считалась у них непозволительной роскошью, но не превращать же выпускника Агро в мальчика на побегушках, так что это поручение явилось косвенным признанием того факта, что моя миссия «сыры Нормандии» начальством уже почти не воспринималась всерьез. Однако не следует переоценивать роль случайности в делах любовных: встреть я Камиллу пару дней спустя в коридорах РДСЛ, произошло бы точно или почти то же самое; но так сложилось, что мы встретились на вокзале Кана, в самом конце платформы С.

Уже за несколько минут до прибытия поезда я ощутил, как обострились все мои чувства, что является примером удивительного предвосхищения; я отметил, что между путями растет не только трава, но и какие-то кустики с желтыми цветами, не помню, как они называются, я узнал об их существовании на спецкурсе «спонтанная растительность городской среды», который я посещал на втором курсе Агро, затейливые это были занятия, мы собирали образцы растений между камнями церкви Сен-Сюльпис и на обочине парижской окружной дороги… Кроме того, за вокзалом я увидел странные параллелепипеды с коралловыми, охряными и кофейными полосками, прямо какой-то вавилонский футуристический город – на самом деле это был торговый центр «На берегах Орна», гордость новых городских властей, собравший под своей крышей ведущих игроков современного потребительского рынка, от Desigual до The Kooples, благодаря этому центру жители Нижней Нормандии тоже шли в ногу со временем.

Спустившись по металлической лесенке, она вышла из вагона и повернулась ко мне, у нее был не чемодан на колесиках, что я констатировал с непонятным удовлетворением, а всего лишь большая холщовая сумка через плечо. Когда она сказала мне, помолчав – в ее молчании не чувствовалось ни малейшего смущения (она смотрела на меня, я смотрел на нее, вот и все), – так вот, когда она мне сказала минут через десять: «Я Камилла», ее поезд уже уехал в Шербур с остановками в Байё, Карантане и Валони.

Уже на этом этапе очень многое было сказано, решено и, как выразился бы мой отец-нотариус, прошито и скреплено печатью. У нее были мягкие карие глаза, она шла за мной сначала по платформе С, потом по улице Ож, я припарковался метрах в ста от вокзала, и, когда я положил ее сумку в багажник, она невозмутимо села спереди, как будто проделывала это десятки, сотни раз и собиралась повторить еще десятки, сотни и тысячи раз, без всякой задней мысли, мне было с ней спокойно, такого покоя я никогда не испытывал, и прошло не меньше получаса, пока я наконец включил зажигание, я, наверное, по-дурацки покачал головой от счастья, но она не выказала ни малейшего нетерпения и вроде даже не удивилась, что я застыл; погода была прекрасная, небо бирюзового цвета, как ненастоящее.

Проезжая по северной части окружной мимо университетского больничного центра, я сообразил, что мы сейчас въедем в мрачную промышленную зону, состоящую в основном из низких зданий, покрытых профнастилом; ничего враждебного в этой зоне не ощущалось, просто она была до ужаса безликой, я целый год каждое утро оказывался в этом пейзаже, даже не замечая его. Отель Камиллы стоял между заводом по производству зубных протезов и аудиторским агентством. «Я колебался между „Апарт-Сити“ и апарт-отелем „Адажио“, – пробормотал я, – конечно, „Апарт-Сити“ находится далеко от центра, зато он в пятнадцати минутах ходьбы от РДСЛ, а если вам захочется выйти вечером, тут рядом остановка трамвая – „Улица Клода Блока“, через десять минут будете в центре, он ходит до полуночи; хотя как посмотреть – вы могли бы ездить на работу на трамвае, в отеле „Адажио“ из вашего окна открывался бы вид на набережные Орна, с другой стороны, в однокомнатных номерах премиум-класса в „Апарт-Сити“ есть террасы, я подумал, что это тоже приятно, в общем, если хотите, мы вас переселим, все расходы, разумеется, возьмет на себя РДСЛ…» Она бросила на меня загадочный взгляд, не поддающийся интерпретации, в нем смешалось непонимание и нечто вроде сочувствия; позже она объяснила, что недоумевала, зачем я утруждаю себя столь усердными оправданиями, когда и так ясно, что мы будем жить вместе.

В этом хардкорном пригороде строения РДСЛ смотрелись почему-то старомодными и, честно говоря, сиротливыми и запущенными, и не только на первый взгляд, сказал я Камилле, когда идет дождь, почти во всех офисах протекает крыша, а дождь здесь льет практически все время. Вообще казалось, что это не офисный комплекс, а поселок с частными домами, разбросанными наобум не то чтобы в парке, а скорее на безнадежно заросшем пустыре, да и асфальтовые дорожки между зданиями уже тоже потрескались, уступив напору пробивающейся травы. Сейчас, продолжал я, мы пойдем знакомиться с официальным куратором ее стажировки, начальником ветеринарного отдела, он на самом деле просто старый мудак, смиренно заметил я, ничего личного. Будучи по натуре человеком мелочным и агрессивным, он безжалостно изводил всех сотрудников, которые имели несчастье оказаться под его началом, особенно молодых, к молодежи он питал особое отвращение и счел встречу новой юной практикантки, что, между прочим, входило в его обязанности, чуть ли не личным оскорблением. Мало того что он ненавидел молодежь, он и животных-то недолюбливал, за исключением лошадей, лошади, рассуждал он, – единственные животные, достойные его внимания, остальных четвероногих он воспринимал как каких-то мутных люмпенов животного мира, в любом случае обреченных на забой в самом ближайшем будущем. Большую часть своей жизни он проработал на государственном конном заводе в Ле-Пене, и хотя назначение в РДСЛ было, разумеется, повышением в должности – и даже венцом его карьеры, – он посчитал, что ему плюнули в душу. С другой стороны, знакомство с директором надо просто перетерпеть, сказал я, он питает настолько острое омерзение к молодым, что на все готов, лишь бы с ними не пересекаться, поэтому вряд ли Камилла увидит его еще хоть раз за три месяца практики.

Когда эта встреча осталась позади («И в самом деле старый мудак», – сдержанно подтвердила она), я передоверил ее одной из сотрудниц ветеринарной службы, прелестной молодой женщине лет тридцати, с которой у меня сложились хорошие отношения. В течение недели все было тихо. Я записал номер телефона Камиллы, понимая, что первым должен позвонить я, уж что-что, а это правило осталось прежним в отношениях мужчины и женщины, впрочем, я был старше ее на десять лет, и это тоже следовало принимать в расчет. От того периода моей жизни у меня остались странные воспоминания, я могу сравнить его только с редкими моментами умиротворения и счастья, когда боишься погрузиться в дрему, терпишь до последнего мгновения, зная при этом, что сон будет глубоким, прекрасным и целительным. Вряд ли я ошибаюсь, сравнивая сон с любовью; вряд ли ошибаюсь, сравнивая любовь с чем-то вроде сновидения вдвоем, конечно, с вкраплениями индивидуальных снов и легкой игрой совпадений и переплетений, благодаря чему наше земное бытие становится хотя бы терпимым, – более того, другого способа этого достичь не существует.



В действительности события развивались не вполне так, как я предполагал; вмешался внешний мир, и вмешался достаточно грубо: Камилла позвонила мне в панике ровно через неделю, в полдень, из «Макдоналдса» в промышленной зоне Эльбефа. Проведя все утро на птицефабрике, она еле дождалась обеденного перерыва, чтобы сбежать оттуда, я должен приехать, я срочно должен приехать за ней и спасти ее.

Я в ярости нажал на отбой: что за козел послал ее туда? Я отлично знал эту гигантскую птицеферму на триста тысяч кур, экспортировавшую яйца аж в Канаду и Саудовскую Аравию, но главное, у нее была отвратительная репутация, она считалась одной из худших во Франции, и все комиссии оставляли о ней крайне негативные отзывы: в ангарах, освещенных мощными галогенными лампами на потолке, боролись за жизнь тысячи кур, притиснутые почти вплотную друг к другу – там не было клеток, на ферме применяли систему «напольного содержания», – ободранные, тощие цыплята с воспаленным эпидермисом, зараженные куриными клещами, весь свой недолгий век – то есть год от силы – проводят среди разлагающихся трупов своих собратьев, ни на секунду не переставая кудахтать от ужаса. Даже на более приличных птицефермах первое, что поражает посетителя, – нескончаемое кудахтанье, вечно панические взгляды кур, обращенные на вас, панические недоумевающие взгляды, нет, они не просят пощады, да и вряд ли они на такое способны, они не понимают, просто не понимают, почему им приходится жить в таких условиях. Не говоря уже о петушках, бесполезных для яйцекладки, которых заживо бросают охапками в дробилку; все это я знал, я побывал на многих промышленных птицефермах, однако Эльбеф, конечно, особо отличился, но благодаря общечеловеческой подлости, присущей мне, как и всем прочим, я сумел это забыть.

Она бросилась мне навстречу, как только увидела, что я въезжаю на стоянку, прижалась ко мне, надолго застыв в моих объятиях, и никак не могла наплакаться. Неужели люди на такое способны? Как они могут это допустить? Мне нечего было ей на это сказать, кроме малоинтересных банальностей о человеческой натуре.

Уже сидя в машине по дороге в Кан, она начала задавать мне более заковыристые вопросы: как ветеринары и санинспекторы могут такое допустить? Почему, посетив фермы, где животные ежедневно подвергаются пыткам, они не только не закрывают их, но даже готовы с ними всячески сотрудничать, будучи при этом ветеринарами по образованию? Должен сознаться, я уже думал об этом: может, им доплачивали за молчание? Вряд ли. В конце концов, и в нацистских лагерях наверняка работали врачи, дипломированные специалисты. В общем, тут тоже я мог отделаться лишь заурядными и не слишком духоподъемными рассуждениями о человечестве, но предпочел промолчать.

И все же, когда Камилла заявила, что с нее хватит и она подумывает о том, чтобы завязать с ветеринарным образованием, я не мог не вмешаться. Это же свободная профессия, напомнил я; ничто не может вынудить ее работать на птицефабрике и вообще туда ездить, к тому же, добавил я, самое страшное уже позади, такого кошмара, как сегодня, она больше не увидит (во Франции по крайней мере, в других странах курам приходится совсем туго, но я решил не вдаваться.) Зато теперь она в курсе, и хуже уже не будет, да, это ужасно, но хуже не будет. Я опять же сдержался и не уточнил, что со свиньями обращаются не лучше, да что свиньи, даже коровам нет пощады. Сегодня ей и так досталось, мне кажется.



Когда мы подъехали к гостинице, она сказала, что не может вот так просто подняться в номер, ей просто необходимо выпить. Поблизости ничего подходящего для этой цели не наблюдалось, райончик-то совсем отстойный, в сущности, выпить можно было только в отеле «Меркюр-Кот-де-Накр», клиентура которого состояла исключительно из менеджеров среднего звена, работающих с тем или иным предприятием здешнего индустриального парка.

Как ни странно, бар, уставленный диванами и глубокими креслами, обитыми тканью охряного цвета, оказался на удивление приятным, а бармен – услужливым и ненавязчивым. Камилла и правда испытала потрясение, маленькой девочке не пристало посещать птицефабрику, и полностью расслабиться ей удалось только после пятого стакана мартини. Я и сам чувствовал себя совершенно разбитым, разбитым и изможденным, словно вернулся из долгого путешествия, я сомневался даже, что буду в состоянии проделать обратный путь в Клеси, я что-то совсем выбился из сил, честно говоря, но был благодушен и счастлив. Так что мы сняли в отеле «Меркюр-Кот-де-Накр» номер на одну ночь, именно такой, какой и ожидаешь увидеть в отеле «Меркюр», в общем, там мы провели свою первую ночь, и, возможно, я не забуду ее до конца своих дней, а картинки нелепой гостиничной обстановки будут неотвязно преследовать меня до гробовой доски, впрочем, они и так уже каждый вечер меня одолевают, и я понимаю, что мне от них не отделаться, напротив, они станут только назойливее, мучительнее, пока смерть не принесет мне наконец избавление.



Я предполагал, конечно, что дом в Клеси понравится Камилле, мне не чуждо все-таки элементарное эстетическое чувство, я имею в виду, что способен был понять, какой красивый дом мне достался; однако я никак не ожидал, что она так быстро в нем освоится и буквально через пару дней у нее возникнут идеи по улучшению интерьеров, для чего ей потребуется накупить разных тканей и переставить мебель, то есть я был далек от мысли, что Камилла сразу поведет себя так по-женски – в дофеминистском значении этого понятия – в свои-то девятнадцать лет. До сих пор я жил там как в гостинице, в хорошей гостинице, в прекрасном шарм-отеле, и только с появлением Камиллы у меня создалось ощущение, что я действительно дома – и только потому, что она сама чувствовала себя здесь дома.

Моя повседневная жизнь претерпела и другие изменения; до сих пор я тупо ездил за покупками в «Супер Ю» в Тюри-Аркур, выйдя из которого можно было тут же заправиться и проверить, если потребуется, давление в шинах, что, конечно, являлось в моих глазах дополнительным преимуществом этого супермаркета; я даже не удосужился осмотреть достопримечательности Клеси, хотя этот городок не лишен известного шарма, заверенного путеводителями всех мастей, столица Нормандской Швейцарии, это вам не хухры-мухры.

Благодаря Камилле все изменилось, мы стали постоянными клиентами лавки «Мясо и колбасы» и булочной-кондитерской на площади Трипо, по соседству с мэрией и турбюро. Следует уточнить, что их постоянным клиентом стала Камилла, я же обычно довольствовался тем, что ждал ее за кружкой пива в брассери «Ле Венсен», с табачным киоском и конным тотализатором, на площади Шарля де Голля, прямо напротив церкви. Мы даже как-то раз поужинали в местном ресторане «Нормандский уголок», где в 1971 году музыканты группы Les Charlots снимались в «Безумных новобранцах», что было предметом особой гордости заведения, – да, не все было так безоблачно в семидесятые годы, кроме Pink Floyd и Deep Purple существовали и другие группы, ничего не поделаешь, но кормили тут вкусно, а выбор сыров был хоть куда.

Для меня это был совершенно непривычный образ жизни, с Клер мне ничего подобного даже в голову бы не пришло, но, как выяснилось, он полон скрытых прелестей, я хочу сказать, что Камилла знала, как надо жить, и раз уж ее занесло в чудный нормандский городок, затерянный среди полей, она тут же сообразила, что из чудного нормандского городка можно выжать. Мужчины в принципе не умеют жить, им не удается быть с жизнью накоротке, они никогда не чувствуют себя в ней вольготно, поэтому последовательно осуществляют какие-то свои проекты, более или менее амбициозные, более или менее грандиозные, кто как, но обычно, потерпев поражение, заключают, что лучше было бы просто наслаждаться жизнью, и тут выясняется, что время упущено.

Я был счастлив, я никогда еще не был так счастлив и уже не буду; но при этом я ни на мгновение не забывал, сколь эфемерно это счастье. Камилла приехала в РДСЛ на стажировку и в конце января неминуемо вернется в свой институт в Мезон-Альфор под Парижем. Неминуемо? Я мог бы предложить ей бросить учебу и стать домохозяйкой, в смысле стать моей женой, и когда теперь, по прошествии времени, я вспоминаю об этом (а вспоминаю я об этом практически постоянно), мне кажется, что она ответила бы мне согласием – особенно побывав на птицефабрике. Но я ей ничего не предложил, да и не мог этого сделать, я не был отформатирован для такого предложения, это не входило в мое программное обеспечение, и, будучи человеком современным, я, как и все мои сверстники, считал, что карьера женщины, безусловно, заслуживает уважения, это абсолютный критерий, знаменующий победу над варварством и расставание со средневековьем. В то же время я, возможно, не был уж совсем современным человеком, потому что пусть и на несколько секунд, но допустил все-таки возможность уклониться от этого императива; и в очередной раз ничего не предпринял, ничего не сказал, пустив все на самотек, хотя в глубине души опасался возвращения в Париж; как и все города, Париж словно создан порождать одиночество, а мы слишком мало прожили вместе, в этом доме, мужчина и женщина, вдвоем, наедине, на несколько месяцев мы заменили друг другу весь остальной мир, только вот удастся ли нам сохранить это чувство? Не знаю, я состарился, память меня подводит, но мне кажется, я тогда испугался, прекрасно понимая уже в то время, что общество – это устройство для уничтожения любви.



От нашей жизни в Клеси у меня осталось всего две фотографии, полагаю, нам слишком многое надо было успеть прожить, чтобы тратить время на селфи, ну и кроме того, в те годы это еще не вошло в привычку, социальные сети находились в зачаточном состоянии, если вообще существовали; да, реальная жизнь тогда была куда насыщеннее. Оба снимка были сделаны, мне кажется, в один и тот же день, в лесу неподалеку от Клеси; я не устаю поражаться: дело было, по-моему, в ноябре, но все на этой фотографии – и свежий яркий свет, и глянец листвы – наводит скорее на мысли о ранней весне. На Камилле короткая джинсовая юбка и джинсовая куртка. Под курткой белая рубашка с узором из ягод, завязанная на талии. На первой фотографии ее лицо освещает радостная улыбка, она буквально светится от счастья, и сегодня мне даже дико подумать, что источником ее счастья был я. Вторая фотография порнографическая, это единственный ее порноснимок, который я сохранил. Ее ярко-розовая сумочка валяется рядом в траве. Она стоит передо мной на коленях, взяв мой член в рот, ее губы сомкнуты на середине головки. Закрыв глаза, она так сосредоточилась на фелляции, что ее черты разгладились и лицо совершенно ничего не выражает, больше никогда уже мне не доведется увидеть столь безупречный образ полного самоотречения.

Я жил с Камиллой уже два месяца, а в Клеси чуть больше года, когда умер владелец дома. В день его похорон шел дождь, в январе в Нормандии это в порядке вещей, но проститься пришла почти вся деревня, сплошь одни старики, – он свое пожил, услышал я, следуя за траурным кортежем, грех жаловаться, священник, насколько я помню, приехал из Фалеза, это в тридцати километрах от Клеси, а учитывая дезертификацию, дехристианизацию и всякие прочие «де», у бедного кюре работы было по горло, он беспрестанно мотался туда-сюда, но эти похороны особой сложности не представляли, простой смертный, почивший в бозе, регулярно причащался, его верность церкви была безупречной, истинный христианин отдал Богу душу, так что он мог уверенно сказать, что покойный по праву займет свое место подле Господа. Разумеется, присутствующим здесь двоим его детям позволено плакать, ибо слезный дар, полученный человеком от Бога, ему необходим, но негоже предаваться страхам, ведь скоро все они встретятся в лучшем мире, избавленном от смерти, страданий и слез.

Означенных детей мы узнали сразу, они были лет на тридцать моложе всех остальных обитателей Клеси, и я почувствовал, что его дочери хочется поговорить со мной, но она никак не может решиться, я подождал, пока она сама подойдет ко мне под холодным нудным дождем, когда могилу медленно забрасывали землей, но ей удалось собраться с духом только в кафе, куда все пришли после траурной церемонии. Значит, так, ей, конечно, очень неловко, но мне придется переехать, дело в том, что отец продал дом по договору пожизненной ренты и голландские покупатели хотели бы поскорее вступить во владение, по идее, он и сдавать-то его не мог, это возможно только в случае, если помещение уже занято и продавец сохранил за собой право пользования, и тут я понял, что они в полной жопе в плане финансов, сдача в аренду жилья, проданного с пожизненной рентой, практикуется крайне редко – в связи с тем, прежде всего, что с жильцами, бывает, хлопот не оберешься, если они не съезжают. Я попытался сразу ее успокоить: со мной хлопот не будет, у меня все в порядке, я на зарплате, но неужели у них настолько все плачевно? Увы, да, именно что плачевно, ее муж недавно потерял работу в Graindorge, для этого предприятия настали трудные времена, а вот это уже было прямое попадание и непосредственно касалось моей работы, вернее, моей постыдной некомпетентности. Компания Graindorge, основанная в 1910 году в Ливаро, после Второй мировой войны занялась также камамбером и пон-левеком и пребывала когда-то в зените славы (будучи бесспорным лидером по производству ливаро, она занимала вторые строчки в рейтингах производителей двух других сыров нормандской триады), но в начале нового столетия вошла в кризисную спираль, закручивавшуюся все туже, вплоть до момента, когда в 2016 году Graindorge была выкуплена компанией Lactalis, мировым лидером молочной индустрии.

Я был более чем в курсе ситуации, но дочери своего домовладельца ничего не сказал, бывают в жизни минуты, когда лучше заткнуться, да и вообще гордиться тут нечем, мне не удалось помочь предприятию ее мужа и тем самым сохранить его рабочее место, но я заверил ее, что ей в любом случае нечего опасаться, я освобожу дом в кратчайшие сроки.

Я проникся искренней симпатией к ее отцу, и он, я это чувствовал, тоже хорошо ко мне относился, время от времени заходил ко мне с бутылкой, старики любят выпить, что им еще остается. С его дочерью мы сразу понравились друг другу, она обожала отца, это было видно, ее дочерняя любовь казалась непритворной, всеобъемлющей и безоговорочной. Однако нам не суждено было увидеться вновь, и мы расстались, понимая, что никогда больше не увидимся, обо всем позаботится агентство недвижимости. Такие ситуации постоянно случаются в жизни человека.