Сестренка

А я замечаю, какое у нее, оказывается, красивое лицо — гладкое и юное. Она шутит, что это от лишнего веса — известно ведь, что у полных людей лучше кожа, но я знаю: здесь на нее работают вдумчивость и отзывчивость.

— Выжившая… Выжившая? Точно выжившая? — повторяю я.

Она уверенно кивает в ответ.



* * *

Легко сказать — иди к психотерапевту.

Легко сказать — напиши письмо маме.

Легко сказать — напиши письмо мучителю.

Легко сказать — напиши это просто для себя.



* * *

— Вообще, напиши это просто для себя, — сказала Алиса. — Напиши, как чувствуешь. Как ты это помнишь. Если больно — можешь потом не перечитывать. Господи, да можешь просто сжечь! Но обязательно напиши.

…Те дни пахли пряностями. Мне было по-августовски счастливо. Я читала «Здравствуй, грусть». Книга мне казалась смелой. Я тоже так хотела. Типа я злая и циничная Сесиль. И у меня красивое и молодое тело. И будто в море — вот там вот в море — плавает мой Сирил.

И хотя на даче не было моря, он мне нравился. Тот соседский мальчик. Я не помню его имя — память зла. Дни были пряными.

Мы слушали музыку на его смартфоне. Я впервые держала в руках хороший смартфон. Я впервые держала в руках…

Юра узнал про мальчика. Сказал, у тебя засос. Я сказала, не твое дело. Он сказал, все узнает бабушка. Я сказала, да пожалуйста.

Ночь была тихая. Темная, сливовая. Я дочитала «Здравствуй, грусть». И, кажется, тайком курила на веранде.

Он подкрался сзади. Сначала меня обдал перегар. А потом одна рука схватила мое лицо, другая — талию. Руки пахли знакомо.

В страшных фильмах, когда такое случается, сразу начинается гроза. Но ночь стояла тихая, темная, сливовая.

Я ничего не вижу — вокруг плотная ткань ночи, и только белая пластиковая лепнина, застывшая на аккуратных квадратах потолка, вздрагивает в моих зрачках.

Я не могу дышать — тяжело и душно.

Я не могу забрать воздух, чтобы обменять его на крик.

Я вжимаюсь ухом в подушку. Я не могу слышать это знакомое дыхание.

Не видеть. Не дышать. Не слышать. Не осознавать. Не быть.

Внутри нет крови. Только жидкое железо боли.

Пунктиром. Тонким ненавязчивым пунктиром. О господи, как стыдно. Как страшно.

Мое тело то тут, то там. Какая большая кровать. Мой рот. Мой живот. Мои ноги. Моя грудь. Нет, это не тело, какое же это тело? Это какая-то каша. Каша растекается. Форму он придает ей сам.

Я — не человек и даже не вещь.

Он говорит, убью, если ты скажешь.

В ту минуту мне было не страшно умирать. Я — не человек. Я даже не вещь.



* * *

Главная моя проблема — память. Я предпочитаю ничего не помнить, потому что память — синоним боли.

Но Алиса сказала, что советует вспоминать все и прорабатывать. Проработать для меня — это значит разделаться. Я думаю, самое важное, когда копаешься в прошлом, разделаться с собой. Определить, в чем ты был не прав, и постараться исправиться.

И вот тут-то память меня и подводит. Первой мне на ум пришла Прошина — кстати, ее-то я в Турцию отправила и даже провожала в аэропорту, а она меня трогательно обняла на прощанье.

А вот с остальными было сложнее. С подсказкой школьных подруг Лизы и Вики я все же вспомнила фамилию девчонки, которую поставила на счетчик, неоригинально обвинив в краже сигарет из моей сумки. Решетникова, Света Решетникова. Вскоре после нашего с ней конфликта она перешла в другую школу, а в институте училась и вовсе на юге страны. С одноклассниками не общалась. Найти ее в соцсетях мне не удалось. Может быть, вышла замуж и сменила фамилию.

Алиса говорит, достаточно осознать и что, мол, я не обязана как-то возмещать причиненный вред. Ведь я была глубоко травмированным ребенком. Но я в ответ только мотала головой, хоть и чувствовала, что, если бы не Решетникова, Прошина и кто там еще был, я бы, возможно, убила саму себя. Тем сильнее сейчас было желание хоть как-то переписать прошлое.


Наконец, через одну из своих клиенток, которая работала в крупной страховой компании, я раздобыла номер телефона Решетниковой.

— Света, привет. Я так долго тебя искала. Есть минутка поговорить?

— Это не Света. Вы ошиблись.

— Как не Света? Мне нужна Решетникова Светлана Анатольевна… — растерялась я.

— Девушка, я ничем не могу помочь.

Я не нашла ничего лучше, чем позвонить в службу поддержки мобильного оператора.

— Дело в том, что этот номер был не востребован полтора года, — объяснили мне там. — В таких случаях мы имеем право продать его другому человеку.

Всхлипывает чат WhatsApp. Сообщение от той самой Иры из страховой: «Я навела кое-какие справки. Нам, как всегда, вовремя информацию не передают. Так вот, твоя Решетникова полтора года назад умерла».

— Я хочу знать, от чего она умерла, — говорю я своим старым подружкам, зачем-то собрав их в кафе.

— У нас типа поминки по Решетниковой? — грубовато смеется Вика.

— Викусь, ну, нехорошо, — хмурится ставшая супермамочкой Лиза, которая притащила дочек, Милану и Эмилию, на «поминки».

— На самом деле можно у ее брата спросить, — выдает Вика. — У нее брат есть. По отцу, правда, сводный. Но он всяко знает, от чего она копыта отбросила.

— А я не понимаю, Юлечка, зачем тебе это знать? — пожимает плечами Лиза. — Разное в детстве бывает. Зачем это через столько лет вспоминать?

— Не, ну а тебе было бы приятно, если б Миланку или Мильку за волосы по школьному двору протаскивали? Головой об раковину били?.. — резонно вопрошает подвыпившая Вика. — Вот мне стыдно за это. Мы ужасные дела творили. Я Юльку понимаю. Не, ну я не дура, я б им путевки в Турцию не дарила, но извиниться, может, и надо. Нам всем надо.

— Что же ты не бежишь извиняться? — саркастически поджимает губы Лиза.

— Ну я, значит, не такой хороший человек, как Юлечка, — отвечает Вика.

— Все, хватит, — прерываю их я. — Вика, как зовут брата Решетниковой?..

«Я вас не знаю. И не понимаю, почему должен рассказывать об этом. Но если вам интересно — Света покончила с собой. О причинах не спрашивайте, мы жили в разных городах и мало общались. Вроде бы у нее были проблемы с молодым человеком. Всего доброго», — сухо ответил мне в «Фейсбуке» Толик Решетников.

Я написала, что готова помочь. Нет, я понимаю, что моя помощь Свете уже не нужна. Но, может, памятник на могиле поставить?

На это предложение Толик ничего не ответил. Наверное, счел меня сумасшедшей.

Мама любит говорить, что ничего непоправимого нет, потому что Иисус простил раскаявшегося разбойника. Мой собственный опыт в очередной раз подсказал: непоправимого в жизни сколько угодно.



* * *

— Собирайся! Поедем в райбольницу!

Уже часов девять утра, а я до конца не проснулась. Я скроллю страничку «ВКонтакте» того мальчика, имени которого сейчас не помню, того, что оставил засос мне на шее. Он не пишет и не звонит, и я рада. Теперь я ничего не хочу.

Уже неделю я почти не выхожу на улицу. Мне стыдно — из меня льется.

— Я кому говорю?! — сердится бабушка. — Собирайся!

Бабушкины слова оседают где-то в голове, но смысла я не понимаю.

— В больницу? Зачем?

— Ну кто у нас начал ссаться в трусы? Может, это я?

— Я.

— Покажем тебя доктору. Пусть скажет, какие таблетки попринимать. А ты не сиди на холодных камнях в следующий раз.

На трухлявых дверях — новые, из бронзоватого пластика, таблички с фамилиями врачей. Бабушка подводит меня к кабинету № 14: «Врач-гинеколог Проскуро Н.П».

— Нет, бабушка, я не пойду! Зачем к гинекологу? У меня же простудное, от камней, ты же сама говорила! Я не пойду на осмотр!

Но суровая по-военному бабушка одним движением заталкивает меня в кабинет.

— Это ты там орала? — неприветливо спрашивает Проскуро Н.П.

Это немолодая грузная женщина с большими руками.

Руки, руки. Много рук. В кабинете календарь с Шивой…