Сестры

Как и следовало ожидать, Ланг скорчил гримасу.

— Разве тебя не нервировало, что у нее есть парень?

— А что меня должно было нервировать? Что он — полное ничтожество? Вы его рожу видели?

— А ты себя не спрашивал, что она в нем нашла? Не чувствовал себя униженным, что твоя самая большая поклонница увлеклась таким лузером? А может, она с ним связалась, чтобы заставить тебя ревновать? Что ты на этот счет думаешь?

Ланг коротко рассмеялся.

— В таком случае она просчиталась. Сколько еще раз повторять: с этой точки зрения Амбра меня не интересовала.

— В самом деле?

— Послушайте… я признаю, что у меня и воображение, и внутренняя жизнь богаче среднего уровня. И в фантазиях нет никакого порядка…

Тут он подался вперед, и Сервас уловил в его голосе раздражение. Кожа писателя блестела, словно ее покрыли тонким слоем жидкой пудры.

— Представьте себе, если сможете, множество темных комнат, где происходят почти все мыслимые и немыслимые сексуальные игры: свальный грех, садизм, анальный секс, жестокий секс с истязаниями, ондинизм[13], ролевые игры… В этом здании Ментальный лабиринт полон сокровищ… Что там за двери, что за закоулки, господа… Когда вы располагаете таким изобретательным, таким творческим умом, как у меня, повседневная жизнь покажется вам бледной.

На его лице появилась высокомерная усмешка, больше похожая на оскал.

— Я не собираюсь читать вам курс психоанализа, но не уверен, что все здесь присутствующие когда-либо слышали о понятии «Я», о персональном сознании и о понятии «Сверх-Я», — продолжал Ланг, пристально глядя на Манжена, и Сервас понял, что он нащупывает слабое место в группе, куда можно было бы ударить, чтобы ее разделить. — Скажем так, «Я» царит на вершине ясно, сознательно и добровольно. «Я» — это сама наша личность, оно позволяет нам познать самих себя. А внизу находится наше подсознание, наши неосознанные стремления. Сильное, царственное «Я» спокойно и беспристрастно оценивает их и либо принимает, либо сознательно отвергает. Слабое «Я» боится своих неосознанных стремлений и старается их подавить. Так возникают неврозы: тревожность, агрессивность, чувство вины. Но существует еще «Сверх-Я», несгибаемое, суровое, всегда выполняющее роль судьи, цензора. Как правило, оно является продолжением авторитета родителей, общества, религии. Миллиарды человеческих существ на этой планете ему подчиняются, они не способны на малейшую внутреннюю свободу, на свои суждения и мораль.

— Ты часто мастурбируешь? — вдруг, ухмыльнувшись, вставил Манжен, и Ланг, перед тем как шаловливо ему подмигнуть, бросил на него убийственный взгляд.

— Что за смешной тип, — сказал он, как бы ни к кому не обращаясь.

У Серваса промелькнула шальная мысль: напряжение в этой комнате достигло того предела, что стало просто невыносимым, и взрыв может произойти от малейшей искорки.

— О’кей, господин интеллектуал, — сказал Ковальский. — Ты сейчас опустил нас ниже плинтуса, но чего ты собирался этим добиться?

Сервас заметил, что «тыканье» постепенно начало размывать защиту Ланга, и он каждый раз закусывал губы. Однако улыбка неизменно возвращалась на его лицо.

— У меня нет нужды спать с девчонками, чтобы удовлетворять свои неосознанные стремления… Вот что я хотел до вас донести.

— Тогда как ты объяснишь свои письма?

— Я уже говорил, что девушки были блестящие, интересные и очаровательные.

Ковальский вытащил пачку сигарет и закурил одну. Потом опустил глаза на разложенные на столе письма.

— «Я уверен, что твое тело нежное, теплое и податливое», — прочел он, и сигарета при этом двигалась у него в губах.

— О боже! — вскричал Манжен. — Черт побери, у меня встал!

Ланг обратился к Ко:

— Вы не могли бы сказать вашему неандертальцу, чтобы он заткнулся?

Наступившая тишина угрожающе вибрировала, как зловещая волна, предвестница надвигающейся бури. Примерно секунду Ковальский и Манжен глядели друг на друга, потом шеф сделал тому знак. Сервас видел, как расширились глаза Ланга, когда Манжен встал и медленно обошел стол. С него разом слетел весь рыцарский дух.

— Не делайте глупостей, Ковальский. Отзовите своего сторожевого пса. Подумайте о том, что мэтр Ногале…

Оплеуха была такой силы, что даже Сервас вздрогнул. Ланг слетел со стула и покатился по полу, закрыв рот ладонью. Из его нижней губы капала кровь.

— Черт, да вы все тут больные!

— Сядьте, — приказал Ковальский.

— Мой копчик! Вы за это ответите!

Манжен снова подошел к Лангу. Писатель поднял руки.

— Ладно, ладно, я…

Но Манжен уже ударил. Тяжелым кулачищем по самой макушке. Ланг сморщился от боли и поднес руки к голове. Верзила-сыщик схватил его за воротник, и тот с треском порвался. Прежде чем вернуться на место, Манжен с такой силой впечатал писателя в стул, что тот чуть не развалился. Смертельно побледнев, Ланг мотнул подбородком в сторону великана.

— Ваш коллега, вот этот, еще пожалеет о своем поступке. Клянусь, что вы все у меня…

— Вернемся к тому, чем ты занимался в ночь с четверга на пятницу, — бесстрастно сказал Ковальский.

— Вы поняли, что я вам сказал? — рявкнул разъяренный Ланг.

Сен-Бланка, похоже, чувствовал себя неловко. Манжен был доволен собой. Ко — безразличен. И Сервас не знал, как себя повести в этой ситуации. Он только что присутствовал при сцене, полностью оправдывающей отношение к полиции студентов, к которым он себя до недавнего времени причислял. Он наблюдал такие сцены и не раз открыто осуждал их, когда находился в противоположном лагере. Что же, теперь поступаться своими принципами под тем предлогом, что он зачислен в полицию? Закрыть на все глаза и сказать себе, что Ланг сам напросился? На месте преступления, для тех маленьких людей, на которых нападали из-за нескольких тысяч франков, Сервас был полицейским. А вот перед превышениями полномочий, профессиональным насилием и произволом он все еще был студентом.


— Я хочу сказать, что не одобряю того, что здесь произошло, — вдруг выпалил он.

В комнате повисла тишина, тяжелая и плотная, как ртуть. Манжен, тоже закуривший сигарету, усмехнулся сквозь завесу дыма, словно напоминая: «А я ведь вам говорил…»

— В самом деле? — произнес Ковальский, и лицо его стало бесстрастным, как у мертвеца, а голос сделался опасно слащавым.

— Вы не можете… — начал Сервас.

— Заткнись. Еще одно слово — и я вышвырну тебя из группы. А после этого ты всегда сможешь попросить дядюшку найти тебе местечко.

Холодный и жесткий тон этой реплики подействовал как пощечина. Теперь и Манжен, и Ковальский станут относиться к нему с одинаковым отвращением. Сен-Бланка уткнулся в свои записи. И в этот момент Сервас понял, что только что скатился в группе на последнюю ступень иерархии, что было равносильно тому, чтобы стать для них неприкасаемым или прокаженным.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты рассказал нам, что делал в ночь с четверга на пятницу, — сказал шеф группы Лангу все тем же ледяным тоном. — И советую тебе усилиться. Потому что в этой комнате есть по крайней мере двое, у кого руки чешутся врезать тебе еще разок.

Сервас заметил, что Ланг вспотел: под мышками у него расплылись два темных пятна.

— С какого часа по какой? — спросил он.

— Начиная с девяти вечера, — ответил Ковальский.

Писатель задумался.

— С двадцати одного часа до двадцати трех включительно я смотрел фильм на видеомагнитофоне. Кассета должна быть еще там.

— Какой фильм?

— «Мой личный штат Айдахо»[14].

Ковальский встал и вышел, не сказав ни слова. Сервас понял, что он отправился навести справки о результатах обыска: была ли кассета в магнитофоне. Может, заодно и хотел показать писателю, что теперь он, Ко, — единственный заслон между ним и разгневанным Манженом. А тот не сводил с Ланга глаз, пока шеф отсутствовал.

— Итак, что было дальше? — сказал Ковальский, снова войдя в кабинет.

Он закурил еще одну сигарету.

— Дальше, с двадцати трех до двух ночи я работал над новой книгой. Около полуночи позвонил своему издателю, и мы проговорили почти двадцать минут.

— В полночь?

— Да. Можете проверить.

Ковальский и Сен-Бланка что-то отметили для себя. Ланг поскреб себе ноги сквозь брюки. В тесном кабинете, где сидели пять человек, становилось очень жарко.

— Я хочу пить, — сказал вдруг Манжен. — Кто-нибудь еще хочет?

Все, один за другим, ответили согласием.

— Можно мне попросить «Кока-колы» или стакан воды? — спросил Ланг.

Манжен никак не отреагировал. Он вернулся с питьем, все освежились и снова закурили, сидя напротив задержанного, у которого по лицу катились крупные капли пота. Под потолком повисло густое облако дыма.

— И никто не заходил? — допытывался Ковальский, отставив в сторону запотевшую бутылочку пива.

— Нет, — отвечал Ланг, тяжело дыша открытым ртом и переводя глаза со стакана воды, к которому пока никто не прикоснулся, на пачку сигарет.

— «Ягуар Даймлер Дабл Сикс» — твоя машина?

— Да.

— Когда ты ее в последний раз заправлял?

Ланг нахмурил брови и провел языком по пересохшим губам.

— Не помню. Недели две тому назад…

— Какой был день недели?

— Я же вам сказал…

— Постарайся вспомнить.

Из голоса шефа группы разом улетучились все интонации спокойной беседы. Ланг задумался.

— Во вторник, на автостраде, на въезде в Париж.