Шутка

Мы зашли в первый же бар, который попался нам на пути; там не было света, ни дневного, ни электрического. Маленькое помещение, где пахло не кофе или сладостями, а застарелой грязью и табачным дымом. Когда глаза привыкли к полутьме, я огляделся, ища хотя бы пару стульев, но увидел только маленький круглый металлический столик в нескольких сантиметрах от стойки, за которой стоял тощий бармен лет сорока с большими залысинами и убирал стаканы. Я сказал ему: «Дайте нам фруктовый сок и чашку кофе, но сначала нам надо сесть, мы устали», – и показал на столик без стульев. Бармен оживился: «Титти, принеси два стула для синьора!» Из задней комнаты появилась девочка-подросток с двумя стульями из пластика и металла. Я сразу опустился на один из них, Марио вскарабкался на другой. Девочка сказала: «А вы бледный», – и подала стакан воды. Я отпил глоток и поблагодарил ее.

– Какой сок ты хочешь? – спросил я у Марио.

Он серьезно задумался, а затем сказал:

– Яблочный.

– Какой милашечка! – воскликнула девочка.

Бармен и девочка говорили на неаполитанском диалекте. Этот язык был моей неотъемлемой частью – и в то же время представлял собой набор странных, чуждых звуков. Ко мне обращались благожелательным, почти слащавым тоном, но это не могло изменить исконного звучания слов – резкого, угрожающего. Только в этом городе, подумал я, люди могут помочь тебе с такой нерассуждающей готовностью и в то же время способны сию минуту перерезать тебе горло. А я сейчас уже разучился быть агрессивным и любезным на неаполитанский манер. Наверно, мои клетки исторгли частицы былой ярости, чтобы захоронить их, как токсичные отходы, в потайных местах, и в какой-то момент во мне возобладала другая любезность, холодная и церемонная, совсем не похожая на искреннее дружелюбие этого мужчины, который мгновенно приготовил мне кофе, и девочки, которая подала мне его на подносе вместе с соком для Марио, словно между столиком и стойкой было большое расстояние, и я не смог бы сам, протянув руку, взять чашку с блюдцем, а потом стакан.

– Дедушка.

– Да?

– Тут нет соломинки.

Девочка снова ушла в заднюю комнату (я представлял ее себе мрачным подвалом, вырытым под зданием) и тут же вернулась с соломинкой. Марио начал тянуть через нее сок, а я – пить кофе. Он оказался хорошим, и мне, впервые за долгие годы, захотелось курить. От этого внезапно вспыхнувшего желания я стал лучше видеть и разглядел над стойкой полку, уставленную пачками сигарет. Здесь продавался табак. Я попросил пачку «MS» и коробок спичек. Бармен дал их девочке, а она передала мне.

– Курите, – предложил мне бармен и широко взмахнул рукой снизу вверх.

– Спасибо, я покурю на улице.

– Нет ничего лучше, чем сигарета после кофе.

– Это правда.

– Ну так курите.

– Спасибо, но все-таки нет.

У меня возникло желание нарисовать этого человека, его добродушно-снисходительный жест, и я достал фломастер и блокнот. Мне хотелось отсюда, из темной глубины города, где я родился, крикнуть издателю: таков мой способ существования в этом мире, как ты посмел плохо отозваться о нем?! Я рисовал быстро, словно боясь, что бармен, девочка и бар вот-вот растают в воздухе или растаю я сам. Марио, шумно потягивая сок через соломинку, повернул шею, чтобы посмотреть, что я делаю; даже девочка, подойдя ко мне, крикнула неожиданно радостным голосом:

– Папа, иди сюда!

Бармен вышел из-за стойки, взглянул на рисунок и произнес на правильном итальянском языке (правда, не без труда и не без смущения):

– А здорово у вас получается.

Марио вмешался:

– Мой дедушка – знаменитый художник.

– Это видно, – сказал бармен и добавил: – Я тоже когда-то умел рисовать, а потом у меня это прошло.

Я недоуменно взглянул на него – меня поразило, что он говорит о своем увлечении как о болезни, – и закрыл блокнот. Что позволило мне оторваться от этого города, чувствовать себя все более и более далеким от него, и в хорошем, и в плохом, далеким от таких людей, как этот бармен, хотя, несмотря на разницу в возрасте, его детство и юность были похожи на мои собственные? А эта девочка – ровесница Мены, которую я любил много лет назад, до того, как эти улицы (она жила поблизости) забрали ее на всю оставшуюся жизнь. Несколько месяцев нам с ней было хорошо вместе. Но потом как-то вечером Мена надолго прильнула ко мне в крепком поцелуе – и больше не захотела со мной видеться. В то время я уже начал отвыкать жить так, как следовало, как учили жить нас всех. Я занимался рисованием, живописью и благодаря моим способностям вел беззаботное существование. Казалось бы, это должно было ей нравиться; однако именно из-за этого я стал ей противен, словно на лице у меня вырос огромный лиловый прыщ. Подумаешь, он умеет человечков рисовать! Вообразил, будто сможет стать знаменитостью! У тебя даже водительских прав нет, сказала она за несколько дней до разрыва, ты не можешь покатать меня на машине, и, хоть и живешь в красивом доме, мама не может купить тебе новые ботинки, а иногда вам даже есть нечего, потому что твой отец проигрывает зарплату в карты.

Она была права. Весь квартал знал, что мой отец игрок, способный поставить на карту последние деньги, причем не ради выигрыша – выигрывал он редко, – а только ради того, что он называл «дрожью»: возможности ощутить подрагивающие в руке карты, искоса бросать на них взгляд, медленно, одну за другой открывая их, чувствовать эту живую, изменчивую материю под пальцами, которые пытаются придать ей ожидаемую, желаемую форму, почти что придумать ее заново. Я ненавидел отца. Все мое детство и юность я постоянно ломал голову над тем, как не стать похожим на него, как не унаследовать его пороки. Хотелось найти в себе какую-то индивидуальную черту, которая не передалась мне с его кровью, а была бы моей, и только моей. И я нашел; это была способность воспроизводить все увиденное с помощью карандаша и бумаги. Но когда я продемонстрировал этот свой дар Мене, она сначала застыла с открытым ртом, а потом начала насмехаться надо мной. «По-твоему, если ты можешь превратить нас всех в героев кукольного театра, это значит, что ты особенный?» – говорила она. Вскоре она познакомилась с ребятами, у которых были водительские права и которые по субботам могли катать ее на машине. «Ты воображала!» – заявила она однажды – и бросила меня.

Я ждал, когда Марио допьет сок, но было ясно, что допивать ему не хочется. Вместо того чтобы тянуть сок через соломинку, он дул в нее, и жидкость в стакане бурлила, издавая противный хлюпающий звук, а время от времени он с улыбкой поглядывал на меня, чтобы понять, одобряю ли я эту его выдумку. Хватит, сказал я ему. Расплачиваясь, я оставил девочке чаевые.

– Это много! – запротестовала она, бросив вопросительный взгляд на отца.

– Кофе был хороший, – сказал я.

– И сок тоже, – вмешался Марио.

– Спасибо, – сказал бармен, имея в виду чаевые, и мне показалось, что он уже смотрит на меня с неприязнью, словно я, платя за кофе и оставляя чаевые, ухитрился при этом что-то незаметно стащить.

Мы вышли. На небе между белоснежными облаками проглядывала лазурь, но опять поднялся ветер. Я вытащил из пачки сигарету, а Марио посмотрел на меня удивленными глазами:

– Дедушка, курить нельзя.

– Дедушка старый, ему можно делать все, что он хочет.

Какой чудесный аромат. Когда Мена еще была со мной, я развлекал ее, зажигая спички на ветру. Помещал крохотный, еще не разгоревшийся огонек в укрытие между ладонью и коробком, и делал это так быстро, что ветер не успевал его задуть. Я попробовал повторить это сейчас. Чиркнул спичкой, огонек зажегся, но сразу же погас, и я не успел прикурить. Я попробовал во второй раз, в третий. Марио смотрел на меня. В итоге мне, чтобы прикурить, пришлось зайти в какую-то подворотню. Вот и еще один навык, который я утратил, – с ухудшением координации движений пропала их непринужденность. На мгновение я почувствовал себя ничтожной частицей бесконечного процесса распада, пылинкой, которой вскоре суждено присоединиться к массе органических и неорганических отложений, накапливающихся на земле и на дне морском с палеозойской эры.

– Пойдем домой! – попросил Марио.

– Ты устал?

– Да.

– В садике было лучше, чем с дедушкой?


– Нет.

Он взглянул на меня снизу вверх и сделал несчастное лицо:

– Возьмешь меня на ручки?

– Даже не думай.

– Но я устал, и ноги болят.

– Я тоже устал, и у меня болит колено.

– У тебя только колено, а у меня вся нога болит.

В нашем словесном поединке то и дело слышалось «я», «у меня», мы сражались ими, как мечами. В итоге я взял Марио на руки, сказав: «Ровно на пять минут, не больше». Книжки ему понравились, а картинки – нет. «Слишком темные, – сказал он. – В следующий раз сделай их светлее». И так он отозвался не о тех двух иллюстрациях, которые я наспех, кое-как сделал перед отъездом, чтобы послать издателю, а о работах, созданных много лет назад, дорогих моему сердцу и в свое время имевших большой успех. И я поверил ему, хотя всегда считал эти книжечки очень удачными. Вот так за несколько секунд разлетаются на мелкие осколки наши устоявшиеся мнения, наша твердая уверенность. Возможно, подумал я, мои иллюстрации уже ничего не могут сказать ребенку.





8


Когда мы вернулись, в квартире все блестело – Салли навела чистоту и порядок. На кухне стол был уже накрыт на двоих, и мы с Марио съели обед, который она нам приготовила. Мне хотелось немного соснуть, я чувствовал огромную усталость, после того как достаточно долго нес Марио на руках и не без труда убедил его, что не смогу донести до самого дома. Но стоило мне прилечь, как Марио разложил свои игрушки в ногах кровати и начал играть, явно рассчитывая, что рано или поздно я тоже приму в этом участие. Тогда я решил отказаться от отдыха и сказал ему: «Ты поиграй, а дедушка пока поработает». Он не ответил и, чтобы скрыть разочарование, сделал вид, что слишком увлечен игрой.

Я перенес в гостиную карандаши, фломастеры, альбомы, ноутбук – все, что привез с собой из Милана. Хотел собраться с мыслями и еще раз перечитать отрывки из рассказа Джеймса, который должен был проиллюстрировать. Но во время чтения мне почему-то вспомнился человек из бара, и я стал искать в блокноте зарисовки, сделанные там. Если бармен и в самом деле когда-то умел рисовать, а потом излечился от этого, словно от лихорадки, то он был живым воплощением нереализованной возможности. Вероятно, именно поэтому мне захотелось его нарисовать. Именно поэтому я на мгновение увидел (а затем нарисовал) рядом с ним какой-то белый силуэт, а его самого изобразил с асимметричным, изрытым морщинами лицом, грубыми, короткопалыми руками. Я попробовал скопировать этот эскиз на листе большего формата. Бармен – это была жизнь в ее законченной форме, в ее длительности, а неясный белый силуэт – да, это была воображаемая жизнь. Впрочем, я ошибся, нарисовав их рядом. Возможно, когда-то они были очень близки, но судьба методично загнала бармена в капкан, и тогда их расставание стало неизбежным. И я спросил себя: откуда появился я сам и с чем расстался? Этот вопрос уже начал порождать образы, когда я услышал голос Марио:

– Дедушка, что ты там делаешь? Иди сюда, папа вернулся!

Саверио, еще не сняв плащ, заглянул в гостиную; однако он сказал сыну: «Не мешай дедушке». Вид у него был мрачнее мрачного, он пробурчал, что Бетта в университете, причем «университет» произнес так, словно это было не место работы, а притон, где моя дочь пила, нюхала кокаин и, задрав юбку, распевала хриплым голосом. Я не стал это комментировать, а он сказал мне, что закроется у себя в кабинете, чтобы добавить последние штрихи (он употребил именно это слово) к своему докладу. Марио не пошел за отцом, он стоял в ожидании на пороге гостиной и молчал. Это называется «не мешай дедушке»! Вздохнув, я встал и сказал ему: «Ладно, пойдем посмотрим твои игрушки».

Он сразу повеселел, захотел показать их каждую по отдельности – а их было много. Он назвал по именам всех своих обожаемых кукол (на мой взгляд, они были отвратительны) и объяснил, что они умеют, а затем, не спросив, хочу ли я играть, ввел меня в мир своей фантазии, уже вполне организованный мир, внутри которого я должен был делать в точности то, что он скажет. Стоило хоть чуть-чуть ошибиться, и он добродушно выговаривал мне: «Нет, ты не понял, ты – лошадка, видишь, ты же лошадка?» Стоило мне отвлечься, и он обижался, спрашивал меня серьезным тоном: «Ты что, больше не хочешь играть?»

Ошибался я часто, а отвлекался еще чаще. Я словно отупел от скуки и незаметно для себя стал мысленно перечитывать рассказ Джеймса, вглядываться в портрет бармена. На несколько секунд передо мной появлялись прообразы будущих иллюстраций, они казались мне удачными, и я прямо сейчас попробовал бы закрепить их на бумаге. Но тут Марио говорил мне: «Осторожно, дедушка, за тобой гонится медведь (или какой-нибудь другой хищник, который, по его мнению, именно в этот момент собирался напасть на меня – ведь я был лошадкой)». Или меня попросту начинал одолевать сон, потому что сила детского воображения блокировала, подавляла мое собственное, и я чувствовал, как глаза у меня слипаются. Я приходил в себя только от строгого голоса Марио, который звал меня и сильно дергал за рукав.

Мальчик явно был недоволен тем, что я участвовал в игре так вяло и неохотно, и в какой-то момент произнес: «Пойду к папе, спрошу, хочет ли он поиграть с нами». Я понадеялся, что смогу немного отдохнуть, улегся на кровать и задремал. Но почти сразу же проснулся: пришел Марио и скучным голосом сообщил, что папа обещал прийти поиграть, как только закончит работу. А пока давай поиграем вдвоем, предложил он без энтузиазма. Приподнявшись на локтях, я спросил его:

– У тебя есть друзья?

– Один есть.

– Только один?

– Да, он живет на втором этаже.

– Здесь, в этом доме?

– Да.

– И ты не ходишь к нему в гости?

– Мама не разрешает.

– А он к тебе?

– Нет, ему не разрешают.

– Он что, совсем маленький?

– Ему шесть лет.

– Так он большой.

– Да, но его все равно к нам не пускают.

– Какая же это дружба, если вы с ним не общаетесь?

Марио объяснил мне, что дружить им помогает балкон. Он спускает на второй этаж ведерко и обменивается разными вещами с другом, которого зовут Аттилио.

– Какими вещами?

– Игрушками, карамельками, пакетиками с соком – в общем, всем.

– То есть ты кладешь в ведерко твои вещи и отдаешь ему, а он кладет туда свои для тебя?