Смерть оловянных солдатиков

Показал на дверь в помещение, куда сходились картинки со всех камер видеонаблюдения. Дверь высадили. Всю аппаратуру расстреляли и раскурочили. Все диски с записями выдернули, чтобы унести с собой.

– Охранника – туда!

Туда, куда всех. Весь персонал согнали в ординаторскую. Всем перетянули скотчем рты и руки. Рассадили по углам. Посредине, на вертящийся медицинский табурет присел бандит с автоматом. И еще один – в стороне. Они просто сели и стали ждать, ни о чем не говоря, никого не пугая. Не с кем им было разговаривать. Те, кто находился перед ними, были неверными и уже не были людьми. Уже были покойниками. Они должны были расстрелять их через час. Или должны были остаться с ними и шантажировать власть, расстреливая поодиночке, отрезая головы и выбрасывая их в окна, если за их «братьями» начнется погоня. Они были смертниками, но они готовы были умереть. И готовы были убивать. Но не теперь. Через час. Вернее, через пятьдесят восемь минут…

– Уходим…

Боевики потянулись к выходу. Побежали к лесу. И бежали еще около километра. До поляны. Где их ждали «братья». Там они сбросили оружие и скинули камуфляж, переодевшись в гражданскую одежду. И сразу стали «туристами». Но в свои автобусы они не вернулись. Они разошлись во все стороны, разбившись на мелкие, по два-три человека группы, каждый по своему маршруту. Вышли по заранее изведанным тропам или напрямую по навигаторам к намеченным точкам, сели в поджидавшие их на стоянках машины, которые повезли их к границам, на вокзалы и в аэропорты.

Через пятьдесят минут оставшиеся с заложниками боевики стали поглядывать на часы. И заложники догадались из-за чего. Потому что нетрудно было догадаться. Часы отсчитывали последние минуты их жизни.

– Не надо, прошу вас, не надо нас убивать! – попросила одна из медсестер. – Мы никому ничего не скажем.

Боевики не ответили ей. Потому что не поняли. Они не знали этот, непонятный им язык.

– Послушайте, вы! – перешел на английский врач. – Если вы отпустите нас, вам сохранят жизнь. У нас гуманные законы и хорошие тюрьмы. У вас будут адвокаты, отличное питание и медицинское обслуживание.

Хотя, если они их тут всех перебьют, у них всё равно будет адвокат, прекрасное трехразовое питание и медобслуживание… Но боевики опять ничего не поняли. Хоть и на английском. Они вообще ни одного языка, кроме своего, не знали. Зато знали, что делать.

Через пять минут один из них набрал номер.

– Все хорошо, «брат». Можете уходить, – сказали ему.

Это значит, что всё идет по плану, что оружие, амуниция и одежда утоплены, а боевики уходят все дальше и дальше от места преступления, а кое-кто уже перескочил границу. И никакого преследования.

Спит городок… Спит страна… Спит Европа… Все еще спят…

С момента наступления времени «Икс» прошло два часа.

А от того, отпущенного заложникам последнего часа, не осталось и минуты. Вышло их время. Время их жизни.

Боевик, который говорил по телефону, встал. И тот второй тоже. Они встали, переглянулись, подняли автоматы. Заложники приготовились к смерти. Если к ней можно приготовиться. В этом здании они видели много смертей, они каждый день их видели, но здесь люди умирали от болезней, что было естественно. А им предстояло умереть от пули. Здоровыми и молодыми. Насильственной смертью.

И каждый прощался с жизнью по-своему. Кто-то зажмурил глаза. Как будто это могло его спасти. Кто-то, закатив глаза к потолку, стал мычать, наверное, творя молитву. Кто-то зарыдал, бесшумно сотрясаясь всем телом. Кто-то закаменел, не сводя глаз с автомата. Кто-то, кому повезло больше других, от страха и напряжения лишился сознания. Его смерть обещала быть самой легкой.

Боевики передернули затворы автоматов, сказали: «Аллах акбар».

И… Раздались быстрые выстрелы. Короткая, на три пули очередь. И вслед ей еще одна. Выстрелы громыхнули оглушительно. Но… откуда-то из-за двери.

Боевики удивленно вскинулись и стали заваливаться на бок. Стали падать. Одному короткая очередь перерубила череп, отчего голова его развалилась надвое. Другой принял пули вбок и умер не мгновенно, а даже успел нажать на спусковой крючок, отчего по стене и потолку хлестанула очередь. На заложников посыпались штукатурка и осколки бетона. Боевики рухнули и замерли. Из-под них по хорошо вымытому полу потянулись ручейки парящей крови.

Заложники ничего не поняли. Только что их расстреливали, а теперь их палачи сами мертвы. По ходу не будет у них адвоката. И трехразового питания… Никто ничего не понимал. И даже не считали еще себя спасенными.

В проем двери сунулась чья-то фигура. Фигура полицейского. В руках у него был пистолет – штатный «Глок». Полицейский был очень профессионален, но еще более дисциплинирован, потому что держал пистолет двумя руками, но уставив ствол в потолок. Хотя не был уверен, что боевики убиты. Но он увидел заложников и ткнул дуло вверх и выдернул палец из спусковой скобы, как предписывала ему инструкция. Чтобы случайно не застрелить гражданских людей. Он осмотрелся… Отпихнул ногой от трупов застреленных боевиков оружие. Быстро оглядел заложников. Целых и невредимых. Поднял указательный палец, мол: всё о’кей?

Ему закивали. Он еще раз показал – о’кей. Махнул ободряюще рукой. И… ушел. Совсем. И даже заложников не развязал. Такой вот незаметный и скромный герой. Только непонятно, чего он ушел? Наверное, его инструкция не позволяла ему стрелять по живым людям, даже если это преступники. Наверное, он нарушил инструкцию и не хотел писать отписки, лишаться премий, а то и вылететь с работы. Наверное – так. Иначе как еще можно объяснить его поведение?

Хотя многие после пытались. Неизвестному спасителю предлагали явиться в полицию. Обещали денежный приз и отпущение всех, за нарушение инструкций, грехов. А спасенные заложники, рыдая перед камерами, умоляли его сообщить свое имя, чтобы они помнили его и поминали всю оставшуюся жизнь добрыми словами. Но герой не пришел за премиями и наградами. И вообще никак не проявил себя. Возможно, он боялся преследования боевиков. Или их родственников, потому что слышал про кровную месть. Скорее всего, так. Версий было много. Кто-то даже предположил, что это был не полицейский, а какой-то местный доброволец, который обрядился в полицейскую форму, где-то раздобыл табельный «Глок» и разобрался с бандитами в стиле героев любимых им вестернов. И тогда понятно, что после чествования и наград его упекут лет на пять за решетку за переодевание, ношение оружия и стрельбу в общественном месте.

Соответственно, полицейские, которых возили мордой по всем телевизионным столам, аккуратно намекали, что, может, они и прохлопали террористов, но заложников тем не менее спас кто-то из их рядов. Но это все было потом.

А в тот день… все считали трупы. Их выносили и складывали в морге. Рядами, прямо на пол, потому что мест в холодильниках и на столах не хватало. А их все носили и носили… И все складывали и складывали… И уже складывали в вестибюле и на крыльце, чтобы развести по другим моргам.

Спасенный персонал и тех, кто первым увидел картину побоища, отпаивали кофе и с ними беседовали психологи. И приехавших родственников убитых пациентов отпаивали. И с ними беседовали. И вообще по больнице бродила масса народа. Хотя все подходы к ней были перемотаны предупреждающими лентами.

Многочисленные полицейские и криминалисты собирали по этажам и палатам гильзы, снимали отпечатки пальцев и показания.

Журналисты и телевизионщики лезли через оцепление, чтобы взять интервью.

Прибывшие на место трагедии политики обещали разобраться, найти и примерно наказать преступников.

А люди… Люди несли к больнице цветы. Очень много живых цветов. Живых цветов – мертвым людям. Но все, кем бы они ни были, осознали масштаб трагедии и поняли, что никто из них не защищен. Никто не может чувствовать себя в безопасности. Даже в центре Европы. Даже в маленьком, удаленном от столиц, казалось бы никому не нужном, городке.

Потому что смерть не выбирает.

И террористы тоже. Хотя, почему не выбирают?





* * *



Утренние, вечерние и все последующие – на следующий и через день – газеты вышли с траурными заголовками: «Массовое убийство в центре Европы», «Беспрецедентная жестокость», «Террористы захватили больницу»…

Требуемый эффект был достигнут… Были трупы. Много трупов. Гражданских трупов. Европейских трупов… Имел место особый цинизм преступления, потому что погибшими были больные люди, которые не могли защитить себя… Был испуг по причине того, что массовое убийство случилось не где-нибудь в третьих странах, а в Европе… Была озабоченность тем, что преступник был не один, а что действовал целый боевой отряд, который просочился мимо пограничников и полицейских. И что теперь ни один город в Европе не может чувствовать себя в безопасности. Были траурные церемонии… Слова соболезнования семьям погибших… Были заверения и обещания министров и депутатов… И телеграммы Глав государств. Потому что – масштабы. Особый цинизм. И жестокость.

Под которою подписался мало кому известный в Европе главарь террористической группировки – Галиб. Теперь уже известный! Потому что именно он взял на себя ответственность за происшедшее.

Все так и было. И не могло быть иначе! Потому что «грязный образ» «чистыми руками» не слепить. Не получится! Для дальнейшего продвижения, для политической раскрутки образа удачливого террориста нужны жертвы. Много жертв. А не много слов. Или даже денег. Террорист, который никого не убивает, становится подозрительным. И никого не пугает. К его голосу не будут прислушиваться. С ним не сядут за стол переговоров. Не захотят вступать в союзы и объединяться.

Галиб никого не убивал. О чем уже начали шептаться на базарах. Не убивал до того. А теперь… Теперь Галибу нельзя было не поверить. Нельзя было его не признать. Потому что Галиб был герой. Он убил много неверных. Убил там, у них. И имя его было на устах многих известных политиков и военных. Галиб в одночасье стал главным врагом неверных! И значит, другом всех правоверных мусульман.

Он убил очень многих. Но совесть его была чиста. Перед Аллахом. И тем, другим богом. Ну или почти чиста… Потому что у него были свои, перед собственной совестью и своим богом оправдания. Например, что, убив этих, он спас других. Что, убив многих, сохранил жизнь гораздо большему числу потенциальных жертв. Что убил именно тех, кого убил. И именно там.

Убил…

Но…

Не убил…





* * *


– Кто выбрал эту больницу? – грозно спросил Галиб чужими устами одного из помощников.

– А что? Ведь всё прошло очень хорошо. Мы застрелили много неверных.

– Кто выбрал больницу? Кто принимал окончательное решение?

– Бурхан.

– Где он?

– Погиб. Вчера. Его машина переехала.

Неудачно. Или наоборот – очень удачно. И очень вовремя. С него взятки гладки. И кто ему дал наводку, кто подсказал это решение, теперь не узнать. И отвечать за это решение уже не ему.

А кому? Вот этому? Да хоть кому. На кого палец укажет. Пусть – на этого одноглазого.

– Бурхан виновен. Но он ушел от нас. Но почему ты не доглядел?

Может, потому, что одним глазом? По причине того, что другой у него уже вырезали. Раньше. За неудачно проведенную операцию. Где он там чего-то не заметил. Одноглазый испуганно заморгал последним своим оком.

– Бурхан сказал «больница»… Сказал, что лучше, если дети или старики. Там были старики. Много стариков. Одни старики. Он сказал, я подумал… что это хорошо. Что это-то и нужно.

Одноглазый не понимал и никто не понимал, почему сердится Галиб. Ведь все прошло так хорошо! Так удачно! Они постреляли неверных. Много неверных. И потеряли всего двух воинов. Почему Галиб недоволен ими? В чем они виновны?

Галиб внимательно посмотрел на всех. И на каждого. И каждый, на кого он смотрел, не выдерживал – отводил взгляд. Наконец Галиб кивнул. А помощник спросил:

– Галиб хочет знать, как называлась эта больница?

– Не помню. Каким-то именем. Какой-то их святой. У них такие трудные имена…

– А ты вспомни! Как она точно называлась?!

– Сейчас, сейчас, я посмотрю.

Одноглазый вытащил откуда-то бумажку, прочитал вслух:

– Больница… Святой Терезы.

– Дальше!

– Хос-пис.

– Ну?

– Что? Больница Святой Терезы… Хос-пис…

– Скажи, что такое хоспис?

Откуда на Востоке знать, что такое хоспис, когда здесь каждый умирает в своем доме, на своей кровати, в кругу своей семьи, на руках своих детей и родственников?