Снеговик

Харри Холе вздрогнул и открыл глаза. Было холодно, а из темноты доносился голос, который его и разбудил. Он сообщал, что американский народ должен сегодня решить, просидит ли Джордж Уокер Буш еще четыре года в Белом доме. Ноябрь, подумал Харри, встаешь — еще темно, приходишь со службы — уже темно. Он откинул одеяло и опустил ноги на пол. Линолеум был обжигающе холодный. Не выключив радиобудильник, Харри пошел в ванную. Посмотрел в зеркало. И тут ноябрь: смятый, бледно-серый, сумрачный. Веки, как обычно, красные, поры на носу будто большие черные кратеры. Под светло-голубыми глазами, в которых плескался алкоголь, — мешки, но они исчезнут после того, как их обладатель получит горячую ванну, массаж жестким полотенцем и завтрак. По крайней мере, он на это надеялся. Интересно, каким станет его лицо, если он бросит работу? Разгладятся ли морщины, смягчится ли затравленное выражение лица, с которым он просыпается после ночи, полной кошмарных снов? А ведь у него чуть не каждая ночь такая! Харри довольно долго избегал зеркал, боялся в них заглядывать, но, покидая свою маленькую спартанскую квартирку на Софиес-гате (чтобы, миновав несколько улиц, превратиться в старшего инспектора отдела по расследованию убийств Полицейского управления Осло), все всматривался в лица людей, выискивая их боль, слабости, страхи, причины для самообмана. И пока рылся в нагромождениях их лжи, безуспешно старался понять, зачем он это делает. Для чего пытается разобраться в людях, которые сами даже не пробуют разобраться в себе. За острожной стеной их ненависти он слишком часто распознавал презрение.

Харри попытался рукой пригладить жесткую щетку своих коротко стриженных светлых волос, которая располагалась в ста девяноста трех сантиметрах от замерзших ступней. Ключицы, обтянутые кожей, напоминали клещи. Закончив последнее дело, он много тренировался — кое-кто считал, что чересчур много. Помимо езды на велосипеде, он начал качаться в спортивном зале, находившемся в подвальном этаже здания Полицейского управления. Ему нравилась боль в мышцах, которая выжигала и вытесняла мысли. Но Сталлоне из него не вышло: он только худел, а мышечная масса не увеличивалась, мускулы залегли прослойкой между скелетом и кожей. Харри по-прежнему был широкоплеч — Ракель недаром называла его «атлет от природы», — но теперь все больше походил на освежеванного белого медведя (он как-то видел картинку: мускулистый, но поразительно худой хищный зверь). Так можно и вообще исчезнуть. Харри вздохнул. Ноябрь. Скоро будет еще темнее.

Он вошел в кухню, выпил стакан воды, чтобы унять головную боль, и удивленно сощурился, глядя в окно: крыша на другой стороне Софиес-гате сверкала белизной, и отраженный свет резал глаза. Ночью выпал первый снег. Харри подумал о письме. Он частенько получал похожие письма, но это было особенным, в нем упоминался Тувумба.

По радио началась программа о природе, чей-то радостный голос рассказывал о тюленях:

— Каждое лето они собираются на побережье Берингова моря и спариваются. Поскольку самцов больше, конкуренция за самок довольно жесткая. Поэтому самец, добившийся самки, остается с ней до следующего брачного периода. Самец заботится о своей паре, пока появившиеся на свет дети не станут самостоятельными. Впрочем, дорожит самец не самкой, а своими генами и продолжением рода. В рамках теории дарвинизма это означает, что к моногамии тюленя подталкивает естественный отбор и борьба за выживание, а не мораль.

Ну надо же, подумал Харри.

Переполнившись восхищением, голос в радиоприемнике срывался на фальцет:

— Но прежде чем тюлени покинут побережье Берингова пролива и отправятся на поиски пропитания в открытое море, самец часто пытается убить самку. Почему? Да потому, что самка тюленя никогда не станет спариваться дважды с одним и тем же самцом! Она поступает так из соображений равномерного распределения рисков — точно так же, как на фондовом рынке. Промискуитет для нее биологически оправдан, и самец об этом знает. Убив свою самку, самец рассчитывает помешать молодняку других тюленей конкурировать в добыче пищи с его собственными детьми.

— Если уж речь зашла о теории Дарвина, то почему люди поступают не так, как тюлени? — спросил другой голос.

— Именно что поступают! Наше общество — и сейчас, и в прошлом — вовсе не так моногамно, как кажется на первый взгляд. Проведенное в Швеции исследование показало, что от пятнадцати до двадцати процентов детей на самом деле рождены не от того отца, которого они считают своим и который их также полагает родными. Двадцать процентов! То есть каждый пятый ребенок! Каждый пятый рожден во лжи, но при этом — в целях биологического многообразия.

Харри начал крутить рукоятку настройки в поисках сносной музыки. Он остановился на Джонни Кэше, исполнявшем старый хит группы «Eagles» «Desperado».

И тут в дверь громко постучали.

Харри пошел в спальню, натянул джинсы, вернулся в прихожую и открыл дверь.

— Харри Холе? — Человек в рабочем комбинезоне, стоявший в дверях, смотрел на Харри сквозь толстые стекла очков. Глаза у него были чистые, как у ребенка.

Харри кивнул.

— Грибок у вас есть? — серьезно спросил человек.

Наискось через лоб у него была начесана длинная прядь волос — будто приклеенная. Под мышкой — пластиковый планшет с прикрепленным к нему густо исписанным листом бумаги.

Харри подождал хоть какого-то объяснения, но его не последовало. Человек молча, не мигая смотрел на него.

— Знаете, — сказал Харри, — это все-таки очень интимный вопрос.

Человек выдавил улыбку, ясно показывающую, как ему все это осточертело:

— Грибок в квартире. Настенный грибок.

— У меня нет никаких оснований так думать, — ответил Харри.

— С грибком так всегда. Он редко когда дает такие основания. — Человек почесал висок и покачался на каблуках.

— Но? — поощрил его Харри.

— Но он там есть.

— А почему вы так думаете?

— У ваших соседей грибок есть.

— Ах вот оно что! Вы думаете, он распространился ко мне?

— Настенный грибок не распространяется. Домовый — да.

— Ну и?..

— В вентиляции вашего дома, которая идет вдоль стен, где-то есть дефект конструкции. Из-за этого разрастается настенный грибок. Можно мне взглянуть на вашу кухню?

Харри посторонился. Человек устремился в кухню, где немедленно приложил к стене оранжевый прибор, похожий на фен для волос. Тот два раза пискнул.

— Измеритель влажности, — пояснил человек и посмотрел на что-то вроде индикатора. — Я так и думал. Вы уверены, что не видели ничего необычного? Не улавливали никаких непривычных запахов?

Харри взглянул на него с недоумением.

— Пятна как на старом хлебе? — вопрошал человек. — Запах гнили?

Харри покачал головой.


— Может, у вас болят глаза? — настаивал человек. — Чувствуете порой усталость? Голова болит?

— Естественно, — пожал плечами Харри. — Сколько себя помню.

— То есть все время, пока тут живете?

— Ну… наверное. Послушайте…

Но человек не слушал. Он достал из-за ремня нож. Мощный удар — раздался стон: это лезвие прошло между листами гипсокартона под обоями. Человек выдернул нож, вставил обратно и выковырял небольшой кусочек раскрошенного гипса, оставив в стене черную дырку. Потом вынул маленький, размером с авторучку, фонарик и посветил в дырку. Между толстенными стеклами его очков пролегла глубокая морщина. Человек приблизил к дырке нос и потянул воздух.

— Ну точно, — опечалился он. — Здрасте вам.

— Здрасте кому? — переспросил Харри и подошел поближе.

— Аспергиллус, — ответил человек, — семейство настенных грибков. Их триста-четыреста видов, и определить, какой именно, довольно тяжело. Они расползаются тонким слоем за этими прочными панелями. Но запах такой, что ошибки быть не может.

— И что, это плохо? — осведомился Харри и попытался вспомнить, сколько у него осталось на банковском счете, после того как он вместе с отцом оплатил поездку Сестрёныша в Испанию. (Его сестра говорила про себя, что у нее «легкий намек на синдром Дауна».)

— Ну, это не домовый грибок, так что дом, конечно, не рухнет, — по-прежнему не мигая, объяснил человек. — А вот вы можете пострадать.

— Я?

— Он на вас воздействует. Дыша одним воздухом с настенным грибком, можно и заболеть. Вы можете не обращать внимания на недомогание годами, и окружающие будут считать вас просто ипохондриком, потому что грибок обнаружить сложно, а остальные жильцы при этом абсолютно здоровы, поскольку проедает гипсокартон и обои он весьма неравномерно.

— Угу. Что вы предлагаете?

— Покончить с этой дрянью, конечно.

— И сколько мне это будет стоить?

— Расходы оплачиваются из страховки дома, так что вам это не будет стоить ни кроны. Все, что мне надо, — иметь доступ в квартиру в течение нескольких следующих дней.

Харри нашел в кухонном шкафу запасной комплект ключей и протянул их человеку.

— Он будет только у меня, — заверил тот. — Мало ли что. Всякое ведь бывает.

— Неужели? — грустно улыбнулся Харри и посмотрел в окно.

— Что?

— Да ничего, — успокоил его Харри. — Тут все равно красть нечего. Мне пора.



Низкое утреннее солнце сияло во всех окнах Полицейского управления Осло, которое вот уже почти тридцать лет располагалось на вершине одного из холмов, тянущихся от Грёнланна до Тёйена. Отсюда полицейским — хотя вслух об этом старались не говорить — было рукой подать до самых криминогенных районов, заселенных в основном эмигрантами, да и Байерн, столичная тюрьма, находилась совсем рядом. Здание управления было окружено газоном с бурой, жухлой травой, кленами да липами, которые за ночь покрылись тонким слоем сероватого снега, словно пытавшегося замаскировать непрезентабельность полицейского пейзажа.

Харри прошел по черному асфальту тропинки к главному входу и оказался в центральном холле, где висело фарфоровое настенное панно работы Кари Кристенсена со струящейся по нему водой, которая все нашептывала кому-то о своих неизбывных тайнах. Кивнув охраннику за стойкой, он поднялся на лифте на шестой этаж, в отдел убийств. Полгода назад ему выделили в красной зоне собственный кабинет, но он продолжал заходить в тот, что делил раньше с Джеком Халворсеном, — тесный и без окон. Теперь там сидел Магнус Скарре. А Джек Халворсен лежал в сырой земле на кладбище Вестре-Акера. Родители сначала хотели похоронить его в родном городе, на севере страны, поскольку Джек и Беата Лённ — шеф криминалистического отдела — не были женаты и даже не жили вместе. Но потом, узнав, что Беата беременна и к лету должна родить от Джека ребенка, согласились похоронить в Осло.

Харри вошел в новый кабинет, который — он точно знал — навсегда останется для него новым. Это примерно как домашний стадион футбольного клуба «Барселона», каковой уже пятьдесят лет по-каталански называется «Камп ноу» — «Новый стадион». Харри опустился в кресло и включил радио, поздоровавшись кивком с фотографиями, которые стояли на полке, прислоненные к стене, а когда-нибудь — когда он наконец не забудет купить шурупы — будут висеть на стене. И Эллен Йельтен, и Джек Халворсен, и Бьярне Мёллер. Так они и стояли — в хронологическом порядке. Dead Policemen’s Society — общество мертвых полицейских.

По радио норвежские политики и политологи высказывались об американских президентских выборах. Харри узнал голос Арве Стёпа, владельца популярной газеты «Либерал», известного как самый ловкий, наглый и остроумный «властитель дум» в стране. Харри сделал погромче и взял со стола наручники фирмы «Пирлесс». Искусству скоростного застегивания наручников, отточенному на ножке стола, здорово разлохматившейся от подобного обращения, он обучился во время стажировки на курсах ФБР в Чикаго и отшлифовал его до совершенства одинокими вечерами в паршивой комнатенке в Кабрини-Грин под вопли ссорящихся соседей и с «Джимом Бимом» в качестве единственного собеседника. Задача заключалась в том, чтобы набросить открытые наручники на запястье арестанта и мгновенно защелкнуть замок. Точность движений и правильное распределение силы позволяло одним простым движением руки крепко приковать к себе арестанта, прежде чем он опомнится. Самому Харри никогда еще не приходилось применять этот прием, и лишь однажды, когда брали серийного убийцу, им воспользовался парень, которому он его показал. Наручник защелкнулся на ножке стола, а голос по радио прожужжал:

— Как вы думаете, Арве Стёп, на чем основывается скептическое отношение норвежцев к Джорджу Бушу?

— На том, что мы — слишком избалованная страна, которая никогда, по сути, не ввязывалась ни в какие войны, предпочитая, чтобы за нас воевали другие: Англия, Советский Союз и США. Ну а мы со времен Наполеоновских войн прячемся за спины старших братьев. Норвегия строит свою безопасность на том, что, когда приходится туго, ответственность на себя берет кто-то другой. И длится это уже так давно, что мы потеряли чувство реальности и свято верим: на земле живут только те, кто желает нам — самой богатой стране мира — исключительно добра. Норвегия ведет себя как болтливая тупая блондинка, которая вышла прогуляться на задворках Бронкса, а теперь негодует, что ее телохранители так жестоко обращаются с теми, кто на нее напал.

Харри набрал телефон Ракели, единственный, кроме номера Сестрёныша, который он знал наизусть. Когда он был молод и неопытен, то думал, что плохая память — недостаток для следователя. Теперь он точно знал: так оно и есть.

— А под телохранителем подразумеваются США и президент Буш? — спросил ведущий программы.

— Да. Линдон Джонсон сказал однажды, что у США не было выбора, становиться им или нет, учитывая, что больше никто не вызвался. Наш телохранитель — парень из новых христиан с эдиповым комплексом и проблемами с алкоголем, достаточно ограниченный интеллектуально и морально, чтобы честно нести военную службу. Короче, тот самый парень, которого, к нашей радости, и выбрали американцы себе в президенты.

— Я так понимаю, это ирония?

— Вообще-то нет. Такому слабому президенту нужны будут советники, а в Белом доме они, поверьте, самые лучшие. Если кто-то, насмотревшись этого нелепого телесериала про Овальный кабинет, подумает, что у демократов какая-то монополия на умных людей, то при знакомстве с крайне правым крылом республиканцев он с удивлением обнаружит умы просто величайшие. Безопасность Норвегии в самых надежных руках.

— Подружка моей подружки спала с тобой, — зазвучал в трубке голос Ракели.

— Правда? — удивился Харри.

— Не с тобой, — объяснила Ракель. — Это я Стёпу говорю.

— Пардон. — Харри сделал радио потише.

— В Тронхейме после лекции он пригласил ее в свой номер. Она согласилась, но предупредила, что у нее удалена одна грудь. Он сказал, что ему надо подумать, и отправился в бар. Потом вернулся и увел-таки ее с собой.