Сохраняя веру

Ночью в больнице бывает тихо по-особенному. Эти островки тишины, дрейфующие среди стонов, вздохов и приглушенных гудков, словно бы объединяют людей, которые не разошлись по домам, а все еще бродят по коридорам или сидят у постелей близких. Можно встретить в лифте женщину и сразу понять, что у нее горе. Можно увидеть возле кофейного аппарата мужчину и с первого взгляда определить, что у него рожает жена. Можно, даже не отдавая себе в этом полного отчета, начать расспрашивать незнакомого человека о том, какая беда его сюда привела, хотя при встрече на улице вы бы не обратили на него никакого внимания.

Мэрайя и Иэн стоят, как часовые, у Вериной кровати в детском отделении. Сейчас девочка спокойно спит, ее забинтованные руки сливаются с простыней.

– Как ватные палочки, – произносит Иэн вполголоса.

– Что?

– У нее ручки как ватные палочки. Тоненькие и на концах белые.

Мэрайя улыбается. За последние несколько часов она так отвыкла от этого мимического движения, что теперь ей больно. Вера, повернувшись на бок, продолжает спать. Иэн вопросительно приподнимает брови и кивком указывает на дверь. Они с Мэрайей выходят и идут по коридору мимо медсестер, тихо болтающих за своей стойкой, потом мимо лифта.

– Я до сих пор не поблагодарила вас за то, что вы принесли Веру домой, – говорит Мэрайя и обхватывает себя руками: ей вдруг стало зябко. – Спасибо вам за это и за то, что не включили камеру, не начали фотографировать…

Иэн смотрит ей в глаза:

– А откуда вы знаете?

Почувствовав сухость во рту и в горле, Мэрайя вспоминает, как Иэн сидел на заднем сиденье машины с Верой на руках.

– Просто знаю.

Они останавливаются у стеклянной стены отделения новорожденных. Спеленатые младенцы лежат бок о бок, как продукты на полке в магазине. Один малыш высвободил ручонку из одеяла и размахивает ею, растопырив похожие на лепестки пальчики. Мэрайя не может не заметить, какая у него ладошка – свеженькая, розовенькая и целенькая.

– Вы верите? – произносит Иэн, глядя на детей, но обращаясь к Мэрайе.

На этот вопрос ей отвечать не следует. Это неподходящая тема для обсуждения со скандально известным телеведущим, который сегодня повел себя по-рыцарски, но завтра снова станет их с Верой врагом. Тем не менее за последние несколько часов между ним и Мэрайей образовалась связь, похожая на те тончайшие шелковые нити, которые пауки способны протягивать на огромные расстояния. И пожалуй, Иэн все-таки заслужил ответа.

– Да. Я не знаю, что именно видит моя дочь и почему она видит это. Но я верю, что она говорит правду.

Иэн едва заметно встряхивает головой:

– Я не то имел в виду. Я имел в виду, верите ли вы в Бога?

– Не знаю. Я бы хотела ответить: «Да, конечно!», но, к сожалению, не могу сказать этого с легким сердцем.

– Значит, вы колеблетесь.

Мэрайя поднимает на него глаза:

– Вы тоже.

– Да, но разница между нами в том, что вы, если бы у вас был выбор, предпочли бы верить, а я – нет. – Он прижимает ладонь к стеклу, глядя на младенцев. – «Мужчину и женщину сотворил их…»[19] Но вы же можете под микроскопом видеть, как происходит оплодотворение. Можете наблюдать деление клеток, формирование сердца и так далее. Где же здесь Бог?

Мэрайя вспоминает равви Соломона в хипповой футболке и его попытку примирить Библию с теорией Большого взрыва.

– Может быть, именно благодаря Богу все это и происходит?

Иэн поворачивается к Мэрайе:

– Но нам ведь нужны научные доказательства.

Она думает о тех обстоятельствах, в результате которых попала в Гринхейвен.

– Иногда вещи происходят прямо у тебя на глазах, а ты все равно делаешь ошибочные выводы.

Иэн и Мэрайя с секунду смотрят друг другу в глаза. Мэрайя моргает первая.

– Вам бы домой, хорошенько выспаться…

Иэн потирает шею и слабо улыбается:

– Да уж, было бы неплохо.

Однако он не уходит. Мэрайя ловит себя на том, что оценивающе разглядывает его, как стала бы делать любая женщина на ее месте. Гладкие темные волосы спускаются на лоб острыми пиками. Пальцы длинные. Голубые глаза светятся изнутри.

– Кем вы были раньше? – вдруг спрашивает она.

– Прежде чем реинкарнировал в такого засранца? – смеется он.


– Нет. – Мэрайя краснеет. – Прежде чем стали атеистом. По рождению вы же, наверное, принадлежали к какой-нибудь Церкви? К Епископальной, или Методистской, или Католической?

– К Южной баптистской.

– У вас для этого подходящий голос, – не успев себя одернуть, произносит Мэрайя.

– Зато неподходящее нутро. – Иэн прислоняется к стеклу плечом и скрещивает руки. – Я не смог воспринять образ Христа.

– Тогда, может быть, вам подошел бы иудаизм или ислам?

– Нет, дело не в том, что мне нужен другой мессия. Я не могу смириться с тем, что любой родитель, включая Бога, может сознательно заставить своего ребенка страдать. – Иэн смотрит на младенцев, лежащих рядком. – Я не могу молиться тому, кто это допускает.

От удивления Мэрайя теряет дар речи. Сейчас Иэн Флетчер сформулировал свою мысль так, что трудно не согласиться. Она все еще пытается подыскать какой-нибудь ответ, но он улыбается, выводя ее из раздумий, и мягко говорит:

– В одно я верю на сто процентов: с вашей дочкой все будет хорошо.

Иэн наклоняется, дотрагивается губами до щеки Мэрайи и уходит.



Глава 7

Весь ад… вырвался…

Дж. Мильтон. Потерянный рай



15 октября 1999 года

Вера лежит в больнице уже два дня, ее все не выписывают. На мой взгляд, она здорова, если не считать открытых ран на ладонях, да и те, она говорит, больше не болят. Доктор Блумберг, специалист по хирургии кисти, созвал целый консилиум, но поставить Вере диагноз до сих пор не может, а без диагноза не может нас отпустить.

Я пыталась связаться с Колином, но его автоответчик говорит, что он уехал из города, не уточняя куда. Я пыталась звонить каждые несколько часов, но все без толку. Мама говорит, чтобы я беспокоилась о ребенке, а не о Колине. Она дни напролет проводит с нами в больнице и не понимает, почему мне так не терпится, чтобы нас выписали. Ведь сюда, в стационар, к Вере не пропустят ни репортеров, ни религиозных фанатиков.

Сама я, конечно, езжу домой принять душ и переодеться. Лагерь, разбитый у нашей подъездной дорожки, не вырос и не уменьшился. Пассионисты на месте, автодом Иэна Флетчера тоже стоит, хотя о нем самом ни слуху ни духу. Это меня не удивляет, а удивляет то, что во время своей последней прямой трансляции он ни слова не сказал о Вериных ранах.

– Ма, – хнычет Вера, – я тебя уже в третий раз зову!

– Извини, милая, – улыбаюсь я. – Я не слышала.

– Ты слишком занята размышлениями, – ворчит мама.

Я не обращаю на нее внимания.

– Чего ты хотела, Вера?

– Фруктовый лед, красненький.

– Сейчас.

Решив не беспокоить медсестру, я сама иду к холодильнику, стоящему в конце коридора. Открываю дверь палаты и вижу Иэна Флетчера. Он препирается с полицейским, который, к счастью, приставлен следить за тем, чтобы никто из журналистов сюда не проскользнул.

– Я же говорю вам, – требовательно произносит Иэн, – спросите ее, и она разрешит мне войти.

– Спросить о чем?

Он улыбается мне и показывает букет желтых роз:

– Я надеялся повидать пациентку.

– К моей дочери сейчас нельзя, – говорю я, и как раз в этот момент из палаты доносится звонкий Верин голосок:

– Мама, кто там пришел?

Она быстро подползает к спинке кровати и, увидев Иэна Флетчера, заливается краской:

– Я должна сказать вам спасибо за то, что вы меня ночью домой принесли…

Флетчер, невзирая ни на чьи протесты, входит в палату и протягивает Вере цветы:

– Не стоит благодарности. Мы, рыцари, всегда рады помочь прекрасной даме.

Вера хихикает, мама забирает розы:

– Какие роскошные! Куда мы их поставим?