Сохраняя веру

– Ранит себя.

Я поднимаю глаза:

– Ты можешь верить таким россказням о ней?

– Я не знаю, Мэрайя. Не знаю, чему верить.

Своевременное появление доктора Блумберга спасает нас от продолжения этого разговора.

– Миссис Уайт, что случилось?

Колин протягивает руку:

– Я Колин Уайт. Отец Веры.

– Здравствуйте.

– Насколько я понимаю, вы уже осматривали мою дочь раньше? Был бы вам признателен, если бы вы посвятили меня в историю ее болезни.

Доктор Блумберг искоса смотрит в мою сторону:

– Наверное, ваша жена…

– Мы с миссис Уайт не поддерживаем отношений, – обрывает его Колин. – Я хотел бы услышать все от вас.

– Хорошо. – Доктор садится напротив и складывает руки на коленях. – Я уже проделал с Верой множество диагностических процедур, но пока не нашел медицинского объяснения ее внезапным кровотечениям.

– Это точно кровь?

– Несомненно. Мы проверили ее в лаборатории.

– Вера ранит себя сама?

– Не думаю, – отвечает доктор Блумберг.

– Тогда, возможно, кто-то другой?

– Что, простите?

– Может быть, кто-то наносит Вере эти раны?

Доктор Блумберг качает головой:

– Вряд ли, мистер Уайт. По крайней мере, это не то, что вы имеете в виду.

– Откуда вы знаете?! – кричит Колин, и в глазах у него слезы. – Откуда, черт подери?! Послушайте, я видел, как у нее случился какой-то припадок и ни с того ни с сего пошла кровь. Но вы-то должны это объяснить! Сделайте ей какую-нибудь томограмму, какой-нибудь анализ! Вы же врач! Вы обязаны разобраться, и я хочу, чтобы моя дочь оставалась здесь, пока вы не выясните, что с ней происходит. Если вы опять выпишете ее и это повторится, я подам на вас в суд за некомпетентность.

Я вспомнила, что доктор Блумберг рассказывал мне об одном человеке, которого лет сто назад госпитализировали со стигматами на ступнях. Чтобы он наверняка не мог ранить себя сам, врачи надели на него металлический ботинок. Неужели Колин и правда думает, что я разрушаю жизнь нашей дочери?

– Я не могу проводить обследование без согласия матери, – помолчав, произносит доктор Блумберг.

– У вас есть согласие отца, – холодно отвечает Колин.

– Мы положим ее, – соглашается доктор, – но нам вряд ли удастся выяснить что-то новое.

Колин удовлетворен.

– Сейчас к ней можно? – спрашивает он, вставая.

– Веру привезут в детское отделение через несколько минут. Она будет спать. Ей сделали укол успокоительного. – Доктор переводит взгляд с меня на Колина. – Утром я к ней зайду. По правилам нашей больницы на ночь с ребенком в палате может остаться только кто-то один из родителей.

Кивнув, доктор Блумберг уходит. Я расправляю плечи, готовясь к бою, но Колин, к моему удивлению, говорит:

– Оставайся ты. Вере так будет привычнее.

Мы молча идем к лифту, поднимаемся в педиатрическое отделение. Медсестра за стойкой называет номер палаты, в которую положат Веру, после того как сделают ей рентген. Мы входим в палату, Колин садится на единственный стул, я стою у окна с видом на больничную вертолетную площадку.

Через несколько минут сестра привозит Веру в кресле и помогает ей перелечь на кровать. На ручках белые бинты.

– Мамочка?

– Я здесь. – Я сажусь на край постели и дотрагиваюсь до Вериной щеки. – Как ты себя чувствуешь?


Она отворачивается:

– Хочу домой.

– Доктор считает, что тебе лучше побыть здесь, – говорю я, убирая волосы с ее лица.

Колин подходит с другой стороны и наклоняется над кроватью:

– Привет, Печенюшка!

– Привет, папа.

Он осторожно берет Верину ручку и гладит выше бинта.

– Милая, как это случилось? – спрашивает он. – Ты мне расскажи, я не буду сердиться. Ты сама поранилась? Или тебя поранил кто-то другой? Может, бабушка или священник, который к вам приходит?

– Бога ради… – вмешиваюсь я.

Колин прищуривает глаза:

– Ты не бываешь с ней рядом каждую минуту, Мэрайя, и всего знать не можешь.

– Скажи еще, что это делаю я!

Мой бывший муж только поднимает брови.





После того как Вера уснула, Колин встает:

– Слушай, извини. Просто это для меня мучительно – видеть ее в таком состоянии и не знать, чем помочь.

– Извинения с оговорками мне не нужны.

Несколько секунд Колин молча смотрит на меня.

– Разве нам обязательно общаться так?

– Нет, – шепотом отвечаю я. – Не обязательно.

Потом я вдруг оказываюсь в объятиях Колина, мое лицо прижато к его шее. Он касается лбом моего лба, и это приводит в движение целый поток воспоминаний. О мужчине, с которым я рассчитывала прожить всю жизнь и с которым завтра встречусь в зале суда.

– Я приду утром. Наверняка судья согласится перенести заседание.

– Наверняка, – бормочу я ему в грудь.

– Как бы то ни было, – тихо, словно во сне, говорит он, – я знаю, что это не ты.

После этих слов Колин в очередной раз меня покидает.





Перед тем как дописать свое рекомендательное заключение для судьи Ротботтэма, Кензи ставит в микроволновку упаковку мини-пицц и наливает себе большой бокал красного вина. Она представляет себе, что съедает целую коробку, потом еще одну, потом методично опустошает холодильник и морозилку. Пихает в себя все подряд, пока не утрачивает способность двигаться. Вот она уже и пальцем пошевелить не может. А значит, не может и работать.

Ее отчет как опекуна по назначению суда должен лежать у Ротботтэма на столе завтра утром, до начала слушания. Задача Кензи как объективного наблюдателя – заложить фундамент, опираясь на который судья будет взвешивать аргументы истца и ответчицы. Кензи делает долгий медленный глоток. В деле Уайтов столько полутонов, столько неясного, что временами она даже не знает, все ли ей хорошо видно.

Одна сторона конфликта – Колин и Джессика Уайт, новая семья, глава которой явно любит Веру. Но Кензи противна мысль о том, чтобы отдать ребенка мужчине, так по`шло изменявшему предыдущей жене. Другая сторона – Мэрайя Уайт, отягощенная эмоциональным грузом своего прошлого. Наверняка эта женщина до сих пор обманывает то ли себя, то ли дочь, а может, и ее, Кензи. Оставить Веру матери, не зная всей истории, – довольно рискованный шаг. Однако нельзя отрицать, что Мэрайя Уайт, до недавнего времени даже в собственных глазах бывшая воплощением неуверенности и ненадежности, сейчас работает над собой, меняет свою жизнь. Очевидно и то, что Вера очень привязана к матери. Но здоровая ли это привязанность? Может, девочка просто пытается оберегать маму, которая слишком слаба, чтобы оберегать ее?

Кензи ставит бокал на стол и ждет, когда курсор замигает перед первой строкой документа, потом она выключает компьютер в надежде на чудо.





В отделении интенсивной терапии немногочисленные плачущие родственники стоят у кровати восьмидесятидвухлетней Мейми Ричардсон. На прошлой неделе у нее случился удар, с тех пор она в коме. Врачи говорят, что мозг поврежден очень сильно. Поэтому сейчас семья собралась здесь, чтобы прекратить искусственное поддержание этой жизни.

Дочь сидит с одной стороны постели, муж, с которым Мейми прожила шестьдесят лет, – с другой. Он гладит покрытую пигментными пятнами руку, как будто это амулет, приносящий удачу, роняет слезы на вафельное одеяло, укрывающее худые ноги жены. Дочь смотрит сначала на врача, стоящего за аппаратом искусственного дыхания, потом на отца:

– Папа, ты готов?

Вместо ответа он наклоняет голову. Женщина уже собирается подать доктору знак, и в этот самый момент ее останавливает скрипучий голос матери.