Состояние свободы

– А почему не разрешат?

– Ну… – он задумался на пару секунд, – потому что если бы туда можно было ходить, то там была бы толпа туристов, которые бегали бы по дорожкам туда-сюда, позировали, фотографировались… но ничего такого нет, видишь?

Снаружи было куда лучше. Темнота странным образом раздражала его. Туризм – это занятие безжалостное, испытывающее на прочность. Безусловно, они проделали этот путь не просто для того, чтобы стоять под солнцем и смотреть на красивые здания снаружи, когда можно побывать внутри них, обращая внимание на детали, заходя в каждую комнату, в каждый дворец, вычитывая исторические справки из путеводителя, еще раз окидывая достопримечательности взглядом, вооружившись уже новыми знаниями.

Каждый этаж странного, но от этого не менее прекрасного пятиэтажного Панч Махала был меньше предыдущего по размеру. Все это великолепие венчалось небольшой беседкой с куполом, водруженной на вершину; восемьдесят четыре, пятьдесят шесть, двадцать, двенадцать и четыре – столько колонн находилось на каждом уровне, если считать снизу вверх. В путеводителе было указано, что арки между колоннами выполняют функцию стен, чему он был очень рад, так как они позволяли свету и легкому ветерку беспрепятственно проникать внутрь.

Когда он снова очутился снаружи, то заметил на земле квадратные плиты, образующие крест, а в центре креста – каменный постамент. Он показал их сыну.

– Видишь эти плиты, выложенные на четыре стороны так, что они похожи на большой знак плюса? – спросил он, слегка притопывая ногой и указывая пальцем в их сторону. – Вот здесь, здесь и здесь…тебе видно?

Мальчик кивнул.

– Тогда покажи-ка мне знак плюса.

Ребенок стал прыгать с плитки на плитку и повторять слова отца:

– Здесь… и вот здесь… и вот еще одна…

– Отлично. Ты знаешь для чего они?

– На этой плитке есть буква «Х», и вот на этой тоже, – произнеся эти слова, он тут же прыгнул на нее.

– Да, ты прав. Но знаешь ли ты, почему эти плиты так лежат здесь?

Мальчик покачал головой и стал с нетерпением ожидать ответа.

– Это такая игра, как лудо или шахматы. Называется пачиси. Вместо того, чтобы пользоваться маленькой доской и играть за ней, они сделали большую, навсегда увековечив ее во внутреннем дворике.

Его сын молча смотрел перед собой, будто переваривал полученную информацию.

– А ты знаешь почему она такая большая? Я имею в виду, почему она настолько больше, чем поле в шахматах или лудо?

Втайне он надеялся, что сын не будет спрашивать, что такое лудо. Хотя, конечно, с чего вдруг настольная игра, которая скрасила не один вечер во времена его детства в Калькутте, стала бы что-то значить для американского мальчика? Извечная больная тема о разном культурном прошлом с сыном снова возникла у него в голове, но на этот раз он воспринял ее не так болезненно, как обычно. Он без труда отогнал скверные мысли и стал зачитывать цитату из книги XIX века, приведенную в путеводителе: «В пачиси играл сам император Акбар Великий. Внутренний дворик являлся полем и был разделен на белые и красные квадраты, а большая плита, поднятая на четыре фута над землей, символизировала центр поля. Игроками были Акбар Великий и его придворные, а шестнадцать юных наложниц из гарема, облаченные в цвета своей команды, служили живыми игральными фишками и передвигались по полю вслед за броском игральных костей. Императору так нравилась игра именно в увеличенном масштабе, что он приказал соорудить поля для пачиси в каждом из своих дворцов…»

Опять он заметил у сына отсутствующий взгляд. Чтобы пробудить в нем интерес, он объяснил правила игры еще раз, более простыми словами, то и дело показывая на квадратные плиты и каменный постамент. На мгновение лицо мальчика оживилось. Он стал перепрыгивать с одной плитки на другую, затем еще на одну и, напрыгавшись, сел на одну из них, скрестил ноги и лукаво спросил его:

– Я похож на фишку в игре?

– Да, ты вполне бы подошел для этой роли, – смеясь ответил он.

– А что произойдет, когда ты бросишь кубик? Мне отрубят голову? Прям одним ударом?

Не успел он и рта раскрыть, чтобы ответить, как за его спиной раздался громкий голос:

– Немедленно уберите ребенка оттуда!

Он обернулся. Это был мужчина с лицом, похожим на морду лисы. Его глаза блестели. Усы выглядели так, будто принадлежали животному, а не человеку.

– Вы что, не знаете, что это плохая примета? Ребенку нельзя сидеть на этих плитах! Вы вообще знаете, что здесь произошло? Что, не слышали эту историю?

Он был настолько раздражен этим грозным тоном, что начал возмущаться в ответ:

– Покажите мне хотя бы один знак, запрещающий детям здесь сидеть. Это часть внутреннего двора, всем разрешено здесь ходить. И вообще, кто вы такой?

– Оглянитесь, вы видите здесь хотя бы одного ребенка?

Непроизвольно он осмотрелся вокруг: справа от него был необычайно симметричный Диван-и-Хас, позади, словно шкатулка с драгоценностями, расположился Дворец турецкого султана, и во всем огромном дворике, где стояли все эти здания, не было видно ни одного ребенка. Все эти туристы в ярких одеждах, которых он видел раньше, куда-то исчезли. Было видно всего пару человек, которые стояли в арках дворцов или в коридорах с колоннами, но во внутреннем дворике не было никого, детей уж точно не было. Не веря собственным глазам, он обернулся еще раз вокруг себя, чтобы убедиться в том, что никто не ускользнул от его взгляда. Нет, никаких детей не было. Мужчина тоже куда-то исчез. Вдруг у него появилось странное чувство, как будто внутри него образовался какой-то вакуум, но затем это ощущение быстро прошло.

– Т-ты видел… мм… мужчину, который только что тут стоял? Куда он делся?

Мальчик покачал головой.

– Но… но ты же видел, что он говорил со мной? Он почти что кричал на нас.

– Говорил с тобой? Чего-о?

А, ну конечно, он же говорил на хинди, мальчик просто не понял ни слова.

– Но… но… – начал было он, как вдруг внутри него возникло чувство пустоты и бессмысленности происходящего, которое словно выбило у него почву из-под ног, а его самого сделало невесомым.

Он протянул руку сыну и почувствовал в своей руке теплую детскую ладошку и маленькие пальчики. У него появилось желание никогда их не выпускать и в то же время сжать их до хруста, настолько мощной была эта волна любви и ужаса, угрожавшая сбить его с ног. Он схватил мальчика и побежал с ним во Дворец турецкого султана, но даже не увидел, какую работу проделали мастера: каждый миллиметр дворца был покрыт мелкой резьбой, изображающей сады, деревья, листья, цветы, птиц и животных, геометрические фигуры и абстрактные рисунки. В другое время он бы подробнейшим образом их все рассмотрел, но сейчас его внимание было рассеяно, мысли витали где-то далеко и все, что он видел, – это безжизненную работу ремесленников, выполненную с помощью специальных инструментов. На одной из нижних панелей головы птиц, сидевших на ветках райского сада, были частично разрушены. Зверь, крадущийся чуть ниже, также лишился морды и из-за этого был больше похож на обезглавленного человечка. Такие ассоциации натолкнули его на мысли о ритуальных жертвоприношениях. Он испытал чувство отвращения. Изуродованная временем резьба стала похожа на картины Босха с его вымышленными тварями, созданными больным воображением художника. Если бы резьба сохранилась в первоначальном виде, то она, безусловно, была бы прекрасной. Тусклый свет помещения снова начал играть с его восприятием. Цвета и очертания предметов стали размытыми и начали трансформироваться. Это можно было сравнить с плывущим по небу облаком, что сначала напоминает верблюда, который курит трубку, а потом постепенно приобретает силуэт ребенка, везущего в коляске слоненка. Однако в его случае не было никакого внешнего воздействия, которое объяснило бы трансформацию одной фигуры в другую.


Он заставил себя прочесть несколько строк из путеводителя, но не смог уловить их смысл, будто они были просто набором слов.

– Тебе нравится то, что ты видишь? – спросил он у сына. – Можешь сказать мне, кто здесь изображен? – У него не получалось говорить бодрым голосом, как он ни старался.

Мальчик покачал головой.

– Ладно, давай с тобой посмотрим что-нибудь другое.

По правде говоря, никакая красота не могла бы заставить его остаться в сумраке этих интерьеров.

Буйные краски раскинувшихся зеленых лужаек и высаженных кустиков бегонии отражали свет так ярко, что ослепляли. От густых зарослей цветов рябило в глазах, и могло показаться, что они дрожали под его взглядом. Буквально схватив сына в охапку, он побежал к маленькому, симметричному зданию и остановился в его тени. В путеводителе было сказано, что это Дворец Мариам. Цвет дворца наталкивал на мысль, что, должно быть, в давние времена его пропитали кровью. Под каменным навесом располагались вентиляционные люки (он решил, что это именно люки, ведь не могли же быть окна такими маленькими), они были похожи на прищуренные глаза, и со стороны это выглядело так, будто здание бдительно наблюдает за всем, что творится вокруг. Внезапно он поймал себя на мысли, что все стены, камни, купола, весь внутренний дворик являются единым организмом, который сейчас наблюдал за ним и его сыном.

Был кое-кто еще: ангел над дверным проемом. Заметить его можно было только случайно. Краски выцвели от времени – его специально покрыли защитным лаком, но он, по всей видимости, был выбран неправильно и только усилил эффект старения. Создавалось впечатление, будто ты смотришь в портал, соединявший тебя с временами глубокой древности.

Он крепко держал сына за руку, и они шли до машины так быстро, как позволяли физические возможности шестилетнего мальчика. Бо́льшую часть дворцового комплекса они не посетили, но он уже видел достаточно. Сама атмосфера этого места была гнетущей, будто обычные законы физики там не действовали. Он предвидел то, что сейчас может произойти, и оно не заставило себя ждать. Из одного из зданий вышел человек-лис и встал в углу под куполообразным навесом. Его было так хорошо видно, будто он был очень близко и между ними не было того огромного расстояния, которое существовало между противоположными сторонами площади. Затем этот мужчина скрылся в темном интерьере здания. Это было почти невозможно, но он ощущал, что точно знает, что произойдет дальше, даже почему визуально так сильно сократилось расстояние. То место, где стоял незнакомец, называлось Павильоном астролога; он странным образом знал и это, хотя они не ходили в ту часть дворика. Инстинкты подсказывали ему, что, когда они поспешили уйти, место стало преследовать их и наблюдать за ними.

Ожидая машину, он взглянул на небо: оно выглядело как огромный холст, залитый красной и оранжевой краской; небо было таким вовсе не из-за солнца, а потому что отражало ярко пылающий красный песчаник, который, казалось, горел, не затухая.



На обратном пути им встретилась огромная процессия мужчин, которые громко кричали и медленно шли по проезжей части; все дорожное движение намертво встало. Как только протестующие стали приближаться, пассажиры машин стали закрывать окна до упора. Вероятнее всего, это был предвыборный митинг, хотя он не мог точно сказать – все плакаты были на урду, которого он не знал. Прочитать слоганы и понять смысл доносившихся до него слов он не мог, будто находился в чужой стране. Мальчик прижался носом к окну – он никогда не видел ничего подобного.

– Нам остается только ждать, пока они не пройдут? – спросил он у водителя.

Бессмысленный вопрос. Водитель только пожал плечами.

Время в этой стране протекало совсем иначе, чем в остальном мире. Оно представляло собой своеобразное течение, которое было способно унести его в те времена, когда он был ребенком и рос в Калькутте; но сейчас у него не получалось влиться в этот поток: он стал туристом в своей родной стране.

Процессия казалась бесконечной. Внезапно она остановилась, и лишь спустя сорок минут водитель заметил:

– Кажется, они пошли.

Таксист впередистоящей машины решил выехать на узкий газон слева. Трава на нем была вытоптана, и, кроме пыли, там ничего не осталось, но он давал надежду на то, что такси удастся выбраться на главную дорогу, на которой движение было куда свободнее. Как заведенные, машины, одна за одной, стали выруливать к этому обходному пути. Водитель их машины молниеносно сориентировался: он успел встать на нужный путь до того, как образовался сильный затор. Перед ним все равно было несколько машин, поэтому они часто останавливались, потом опять трогались, затем снова остановились: движение по грунтовой дороге отчасти напоминало бег по полосе препятствий. Вскоре они совсем встали. Далеко позади них митинг был в самом разгаре, и они были рады, что уехали оттуда: не хотелось оказаться в эпицентре чего-то непредсказуемого и опасного.

Должно быть, он задремал. Следующее, что он помнил, – тень, наполняющая салон их автомобиля, и еле слышимый стук в окно, рядом с мальчиком. Внутрь заглядывал медведь, стоящий на задних лапах, и его морда почти прижалась к стеклу. Слои тумана окутали воздух и меняли свою форму от дыхания зверя. Землисто-серая шкура животного напоминала огромную пыльную подушку, в которой копошились насекомые и виднелись кусочки соломы и травы. Шерсть выглядела густой и жесткой, как колючки у ежа. Он заслонял собой человека, который протянул руку к стеклу и стал стучать по нему своими черными ногтями. Мальчик стал прижиматься все ближе к отцу, пытаясь залезть к нему на колени, но никак не мог отвести взгляд от того, что происходило. Мужчина за окном выглядел пугающе знакомым, у него было вытянутое лицо с резкими чертами, придающими ему вид грызуна, с подвижными усами. Он же точно видит сон? Они все еще стояли в пробке, а терракотовый вечерний свет превращался в пепельные сумерки, но этот… мужчина в окне… Он чувствовал, что вращение земли тянуло его за собой, будто он был маленьким шариком, закрученным в рулетке. Оно проносило его мимо одних и тех же повторяющихся событий, которые были похожи одно на другое.

Заметив, что отец и сын смотрят, не отрывая глаз, хозяин медведя снова постучал по стеклу и протянул пустую миску вперед, прося подаяние. Неестественный блеск и наросты на его глазах свидетельствовали, что болезнь вскоре одержит верх. Пассажиры такси словно оцепенели и не могли даже помотать головой в знак отказа. По сигналу своего хозяина медведь поднял лапу и вытянул ее как попрошайка. Цепь, которая была продета между двумя его пальцами, зазвенела. Стала заметна шляпка гвоздя, проходившего сквозь его лапу, – или это была мозоль? Кончики когтей походили на разжатые скобы темно-серого цвета. Его лапа с легкостью могла разбить стекло, проникнуть внутрь и разорвать ребенка на куски. Он попытался попросить водителя отпугнуть медведя, но смог только пошевелить губами, не издав ни звука. Он попробовал снова.

– Извините, вы не могли бы попросить их уйти? – произнес он скрипучим голосом. Он оцепенел и даже не мог поднять руку, чтобы жестом отогнать попрошайку.

Водитель опустил стекло и рявкнул:

– Эй, проваливайте!

Мужчина не обратил на него никакого внимания и не двинулся с места. По очередной команде медведь мотнул головой и оскалился. Обнажились его клыки и десны ярко-розового цвета, который переходил в коричнево-красный, с фиолетовым отливом. Из пасти сочилась слюна, бросающая белые отблески на желтые зубы и влажную плоть. Животное стало дрожать так, будто у него была лихорадка. Мальчик вскрикнул.

– Почему он стоит на месте?! Сейчас же отгоните его!

На этот раз водитель был более настойчив и требователен. Пробка впереди потихоньку стала рассасываться. Как только машина тронулась с места, те жуткие глаза с наростами остались позади, но еще долго следили за автомобилем, цепляясь за него будто тугой веревкой; темнота и увеличивающееся расстояние разорвало эту незримую нить.



Мальчик кашлял всю ночь и не давал ему уснуть. Время от времени он кричал во сне так громко, что приходилось включать прикроватную лампу, вставать с кровати, подходить к постели сына, чтобы посмотреть, что случилось, будить и успокаивать его. Ближе к утру ребенок проснулся и стал издавать звуки, похожие на вой, плача так, как он плакал, будучи младенцем. Он никак не мог понять, сын все еще спит или уже проснулся и находится в реальном мире; что это, колики или какая-то другая болезнь, симптомы которой были настолько острые, что заставляли малыша так кричать. Вопросы остались без ответа.

Нужно ли ему позвонить на ресепшн и вызвать врача? Какова вероятность, что в таком отеле будет врач? Лоб и шея мальчика не были горячими.

– Что с тобой? Скажи мне, что с тобой? – Он просил снова и снова, с одной стороны, будучи в гневе, а с другой – осознавая всю свою беспомощность.

– Мне страшно, я боюсь, – все, что смог объяснить мальчик.

Ему стало немного легче от того, что он услышал.

– Страшно? Чего ты боишься? Тебе совершенно нечего бояться. Я здесь, рядом с тобой. Давай я лягу к тебе и обниму. Все сразу станет хорошо.

Но ребенку не стало лучше. Он заметил, что малыш смотрит на что-то, что находится у него за плечом, на что-то, при виде чего он стал кричать еще громче.

Он обернулся. Ничего такого не могло быть видно из окон отеля, ведь номер находился на шестнадцатом этаже. Темное стекло отражало лишь его лицо, пытливо всматривающееся в отражение; сына, лежавшего на кровати с открытым ртом, перекошенным от ужаса и боли; смятое и скрученное постельное белье; а снаружи – ничего, кроме темноты. Когда он перевел взгляд и стал всматриваться в пейзаж за окном, то ему удалось разобрать тускло освещенную территорию отеля и очертания строящегося небоскреба на другой стороне дороги. На самых высоких этажах он увидел строительные леса. Интересно, они до сих пор пользовались веревкой из бамбукового и кокосового волокна, как в его детстве, или же перешли на более надежные современные материалы? Ветер шевелил то ли ткань из мешковины, то ли полиэтиленовую пленку – было непонятно, что использовали строители. Он задумался: для чего ее вообще там закрепляют? Может, для дополнительной безопасности? Хотя она точно никак ее не обеспечивает, судя по тому ужасному инциденту, который произошел вчера.

К раннему утру, когда уже занимался рассвет, он был настолько вымотан, что отключился, обнимая мальчика одной рукой. Солнечный свет разбудил его: он забыл закрыть шторы перед сном. Рядом с ним лежал его сын. Он был мертв.





II