Совершенство

Она явно сдерживает улыбку, хотя Колину непонятно, почему.

– Давай, смейся, – бурчит он. – Я с ума схожу по тебе и по твоим бедрам, которые нельзя потискать.

Люси улыбается так, что заряда хватило бы на освещение небольшого городка.

– Ты очень горячая девушка.

Чтобы доказать, что он ошибается, она сгребает пригоршню снега со спинки скамейки и прикладывает к груди. Снег так и лежит там, мерцая и переливаясь в неземном голубом свете. Мало-помалу ее кожа впитывает снег. Он решает, что их тела, должно быть, похожи на воров или на старьевщиков, собирающих все, что плохо лежит, чтобы поддерживать форму. И теперь его девушка состоит из снега и красоты.

– Расскажи мне что-нибудь, – просит она.

Он смотрит в необъятное небо, и тут в его голове возникает картинка.

– У моих родителей была такая огромная двуспальная кровать. В ногах стоял деревянный сундук, который бабушка им прислала из Тьбета или Таиланда, в общем, откуда-то оттуда. Я скакал на кровати и сломал себе ключицу об угол этого сундука.

Люси страдальчески морщится, будто сама сломала ключицу, и ему становится смешно: ну как она может себе что-то сломать?

– И вот мама потащила меня в больницу, и меня засунули в самый неудобный на свете гипс. Мне было почти шесть, и мы прозвали эту штуку Полкой. Это было как раз перед тем, как они погибли.

Все, слова кончились. Не слишком содержательный рассказ и короткий к тому же. Ключицу он потом ломал еще не раз. Он начинает возиться с ее волосами, завязывая узелки на прядках, а потом наблюдая, как они распускаются.

– Ты скучаешь по родителям?

– Иногда. Я не так уж хорошо их помню. Иногда мне хочется помнить их получше, чтобы больше скучать. – Почему-то кажется правильным, что на самые непростые темы они разговаривают здесь, где возможны прикосновения.

– А что ты помнишь?

Он понимает, почему Люси так интересует, что, возможно, часть его жизни настолько же фрагментарна, как все ее воспоминания. У Колина от родителей в голове остались только разрозненные картинки плюс фотографии и рассказы Дот и Джо.

– Я не слишком много помню. В основном – по рассказам. Папа был немного раздолбаем. Уверен, сейчас я бы его дико стеснялся иногда. – Он смеется. – Но с ним было весело, мы вместе возились на полу. Он на плечах меня носил. Рассказывал про животных в зоопарке с кучей подробностей. Такой вот папа. А мама была осторожной. Ну они оба, конечно, осторожничали, особенно после того, как умерла Кэролайн. И, по крайней мере, пока у нее не начались проблемы, мама была спокойным человеком, любила читать и писать, обдумывать все как следует. Всегда боялась, когда я бегал, что я себе что-нибудь расшибу. Дот говорит, поэтому я теперь такой псих. Говорит, я как они, только наизнанку. Вся осторожность у меня внутри. Она говорит, поэтому со мной так легко просто быть рядом, но так сложно узнать меня по-настоящему.

Люси чертит что-то у него на груди. То ли буквы, то ли рисунок. Наконец он понимает, что она рисует сердце. Не сердечко, как на валентинке, а сердце. И тут он понимает, что у него отсутствует пульс, и ощущает странную пустоту внутри, там, где должны быть органы, и вдруг до него доходит, что он бесплотен. Внезапно ему кажется, что грудь у него медленно проваливается внутрь, как пустой бумажный пакет. Он прижимает ее ладони руками.

– А у них хорошие были отношения? – спрашивает она.

– Думаю, да. То есть они умерли, когда мне было шесть, так что… – Он смотрит на невозможносинее озеро вдали. – Кэролайн умерла сразу после того, как мы сюда переехали. Уверен, это их отношений не улучшило.

Он продолжает глядеть вдаль поверх ее плеча невидящими глазами.

– Я тут много думал в последнее время. Мне было мало лет, конечно, но я знаю, что мама иногда пила понемногу, еще до того, как потеряла мою сестру. А потом это стало гораздо хуже. И кто мог ее винить? Если ее девятилетнего ребенка сбил грузовик. Я, в общем-то, уверен, все понимали, от чего у нее начались проблемы с головой. Но что если она вовсе не сошла с ума? Что если она действительно видела Кэролайн? Может ли быть, что она и вправду там была?

– Это возможно, – говорит Люси. – Я-то здесь.

– Я так никогда и не узнаю, верно?

– Не знаю. Но ты их еще увидишь.

Он замолкает; взглядывает вверх, на нее:

– Ты правда так думаешь?

Она с секунду изучает его лицо, потом отвечает:

– Да, правда.

Он целует ее за это. За ее абсолютную убежденность в том, что когда-нибудь он найдет свою семью. За то, что она знала – это именно то, что ему необходимо было услышать, даже если он в этом не уверен.

Она осыпает его легкими, сладкими поцелуями, тихо целует в нижнюю губу, будто пробует на вкус леденец, и, наконец, вот те глубокие, ненасытные поцелуи, которых он жаждет.

– Я рада, что ты здесь, – говорит она. Она рада, что он здесь. Не тому, что она сама вернулась в его мир плоти и крови. И он понимает, что чувствует то же самое.

Каждое слово звучит гораздо интимнее, когда чувствуешь под пальцами плоть. Колин никогда не ощущал подобной близости к кому-либо, даже на той стадии отношений, когда парень обычно представляет собой одну ходячую эрекцию. Сейчас, когда он ее целует, его ощущения почти чересчур остры, и все, что ему хочется – проникнуть как можно глубже ей под кожу губами и пальцами, каждой неистово-голодной частью себя.

Разговор прекращается сам собой, и его прикосновения становятся почти отчаянными, потому что он чувствует странное ритмичное давление в груди и знает, это Джей, там, позади, пытается оживить его тело. Изнутри разливается тепло.

Колин скатывается вместе с Люси со скамейки на тропу и начинает трогать ее все ниже и ниже: вот бедра, вот – потайная гладкость кожи, вот, под тоненькой тканью, где она становится влажной, шелковистой. Ее руки тянутся вниз и обхватывают его, сжимают как раз, как нужно, и на долю секунды он расстраивается, что они зря потратили столько времени на разговоры, но потом он смотрит вниз, на нее и видит ее счастливую улыбку, такую широкую, что она едва помещается на лице, и улыбка эта становится все шире, даже когда он начинает таять прямо у нее в объятьях.

Он не готов уходить, но он знает, что она все равно будет с ним, и каждая секунда сегодняшнего дня была лучше предыдущей. Колин исчезает, унося с собой образ Люси, полураздетой, растрепанной, ее переливчатые глаза и алые губы, которые, улыбаясь, произносят: «Прощай».






Глава 27





Она


Люси совсем не обязательно помнить всю свою предыдущую жизнь, она и так знает, что никогда раньше не глядела так подолгу на мужские пальцы.

Они дергаются, будто их приводят в действие металлические шестеренки, загибаются и разгибаются какими-то рывками.

Колин сжимает пальцы, разжимает их опять, а потом, поймав ее взгляд, сжимает в кулак.

– Люс.

Она взглядывает в его нахмуренное лицо.

– М-м-м?

– Я в порядке.

– Твои руки… – Она воспроизводит дерганые движения, не желая произносить «повреждены», или «плохо двигаются», или, самое худшее: «какие-то не такие».

– Иди сюда. Я покажу тебе, как они хороши.

У нее, наконец, вырывается облегченный смешок, но звучит он странно. Скорее похоже на всхлип. Она просто поверить не может, что он здесь, и нормального человеческого цвета, и теплый. И что сейчас, пять часов спустя после погружения в ледяное озеро, единственное, что немного не так – это движения пальцев.

– Не так уж это было и страшно. Ну, возвращаться. – Слышится его шепот в темноте комнаты. Он лежит, погребенный под несколькими слоями одеял, и тишина кажется необычно глубокой, после того как Джей истратил весь заряд энтузиазма по поводу успешной реанимации и отправился провести ночь где-то еще.

Такое ощущение, что они пробыли вместе несколько дней. Целые дни разговоров и прикосновений, и объятий настолько тесных, что между ними даже воздуха не оставалось. На самом деле прошло всего пятнадцать минут. Джей сказал, он испугался, когда Колина начала бить такая крупная дрожь, что он почти скатился с одеяла. Но время тогда казалось таким щедрым: каждая минута растягивалась, казалось, на двадцать.

– Люси, прекрати пялиться на мои руки и иди сюда.

Она проскальзывает к нему под одеяла, и он притягивает ее поближе, в глубокие теплые объятья. Она чувствует себя сильнее, телеснее, чем когда-либо, и Колин довольно бормочет ей что-то в спину.

– Что?

– Ты, – говорит он сонно. – Просто интересно, то ли ты на ощупь какая-то другая, потому что ты другая, или это потому, что я чувствую тебя по-другому.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты кажешься более плотной. Ощутимой.

– Как это – более ощутимой? – Ей хочется знать, почувствовал ли он то же, что и она, словно ее присутствие в этом мире становится более постоянным.

Вместо ответа он отвечает просто:

– Я хочу туда опять.





* * *


Если раньше Люси казалось, что у Джея с Колином крайне организованный подход к делу, то теперь они делают все чуть ли не с армейским фанатизмом. Новое реанимационное оборудование и препараты разложены перед ними на ковре. Они выбирают оптимальное время суток, основываясь на прогнозах и данных прошлых лет. Они запаковывают, потом перепаковывают все заново, готовясь к любому варианту развития событий.

Это успокаивает… В каком-то совершенно извращенном смысле. Она знает, что, если она будет уж слишком протестовать, Колин услышит в ее голосе ложь. Она не хочет, чтобы он рисковал жизнью, но какая-то ее часть крепнет и расцветает всякий раз, как он говорит об озере. Это что, жадность? Она не уверена, как ей истолковать это чувство, ту странную завороженность, которую она испытывает, глядя, как любимый человек без оглядки подвергает себя опасности.

– В прошлый раз я поддерживал твою температуру на уровне тридцать три и три, – Джо хихикает и добавляет: – Конечно, данные были бы точнее, если бы я измерял ректально.

– Сколько раз говорить, что туда ты никогда не заберешься.

Люси некоторое время наблюдает, как они хихикают, словно им двенадцать лет, а потом возвращается к блокноту у себя на коленях. Она рассеянно выводит круги и квадраты, цветы и облака, пытаясь вспомнить свои любимые слова и как они выглядели когда-то под кончиком ее карандаша.

Кристаллизация. Кристаллическая решетка. Инерция. Сублимация. Энтальпия.

Слова врываются в ее мысли и приносят с собой воспоминания о классе, об учебных поездках в университет во влажные летние месяцы, о стипендии, которая должна была достаться ей. Взглянув на бумагу, она удивлена, увидев идеальные буквы, выписанные ровным почерком, никаких прерывающихся линий. Она сидит и глядит на них, тихо радуясь возвращающимся способностям. Ей никогда не удавалось удерживать карандаш подолгу, не говоря уж о том, чтобы передавать свои мысли на бумаге. Так что смотреть за тем, как слова появляются из-под ее карандаша, не менее увлекательно, чем наблюдать за парнями, одержимыми своей околоозерной деятельностью.

– Вот черт, Люс! – орет Колин, и она сразу же замирает; грифель ломается о бумагу.

– Что?