Спящие
Часть 20 из 41 Информация о книге
— В общем, — откашливается Чавиц, — час назад Генри заговорил. Остаток дня проходит как в тумане. Поездка в дом престарелых, охранник, пропускающий Натаниэля в качестве исключения, объяснения врача, полные сомнений и оговорок, — непонятно, как долго Генри сумеет удерживать внезапную концентрацию, — но голос Чавица дрожит от восторга, бесконечное «невероятно» красноречивее любых других слов. Однако Натаниэль никогда не забудет теплого взгляда Генри, знакомого выражения, успевшего выветриться из памяти, впервые за многие месяцы Генри смотрит прямо на него. Это мгновение оправдывает все неоправданные надежды, которые так долго гнал от себя Натаниэль: надежды, что рано или поздно Генри вернется, как после прогулки или путешествия, или очнется, как после затянувшегося сна. Наверное, поэтому Натаниэль так и не отважился достать таблетки. Сегодня его предательство обретает смысл. Все ради этого. Ради этого, понимаешь, Генри? Генри выглядит моложе, чем до болезни, и более худым, на нем старая красная рубашка, некогда так горячо любимая. Речь заторможенная, невнятная, однако ему удается выговорить: «Натаниэль». Генри тянет к нему руки, поднимается с кресла и прижимается широкой грудью к его груди. Он снова пробует заговорить, но слов не разобрать. Тогда он собирается с силами и произносит: — Натаниэль, ну где же ты пропадал? Биология славится парадоксами. Отдельные препараты возбуждают обычный мозг и расслабляют гиперактивный. Транквилизаторы иногда дают обратный эффект. Антидепрессанты, наоборот, подталкивают к самоубийству. Масса примеров вертится в голове у Натаниэля — ассоциации взамен объяснений, — пока он пакует вещи для Генри. В основном книги. Книги, шоколад, чай. Феномен Генри будут изучать годами, не сомневается Натаниэль. Ведь он один из немногих в Санта-Лоре, в ком вирус вызвал обратную реакцию — обострил сознание, вместо того чтобы погасить. В доме престарелых фиксируют четвертый случай заболевания. В пустующем крыле наспех устраивают изоляционное отделение. Пока трое заложников Морфея крепко спят, Генри в белой маске и синих перчатках бродит по гулким коридорам. Длинные руки и ноги — всегда и везде он оказывается самым высоким. Он снова выглядит на свой возраст — на двадцать лет моложе других обитателей дома престарелых. Походка немного нетвердая, плечи ссутулены, но в остальном он совсем не изменился. Постоянно напевает и что-то бормочет себе под нос. Декламирует Эмили Дикинсон медсестрам. — Я в порядке, — повторяет он, все отчетливее день ото дня. — Самочувствие превосходное. Натаниэль, подтверди. Сами посмотрите, со мной все прекрасно. Но сколько прецедентов, когда кататоники приходили в себя и снова ускользали. Генри нуждается в постоянном наблюдении, считают доктора. Домой ему нельзя. Впрочем, ему разрешают гулять с Натаниэлем по саду, где холм порос бархатцами, где жимолость оплетает забор, а вдалеке поблескивает озеро. Его вид успокаивает, как и прежде. — Я поставил твой письменный стол обратно, — сообщает Натаниэль. На дворе ноябрь, но день выдался теплым и ясным. — Каким я был? — спрашивает Генри. — Ну, все это время? Он наблюдал в таком состоянии отца, дядю и теперь хочет знать, как выглядел сам. — Как будто тебя здесь нет, — отвечает Натаниэль. С момента чудесного выздоровления он гонит от себя тревожные мысли. Ведь, отступив, волны могут нахлынуть с новой силой. — По-хорошему, я должен злиться на тебя, — замечает Генри. — Ты не сдержал обещания. Натаниэль молчит, прекрасно осознавая смысл упрека. Он не может смотреть Генри в глаза, поэтому смотрит на озеро. Лодка мирно скользит по водной глади, словно Санта-Лора — самый обычный городок, ведущий спокойное, размеренное существование. — Но я не злюсь, — заключает Генри. Слова попадают в цель. Некоторым деревьям нужен пожар, чтобы высвободить семена. — У меня идея. — Генри понижает голос до шепота. Во взгляде вспыхивает знакомое бунтарство, такое же родное, как тепло его ладони. — Давай смоемся. Все оказывается до смешного просто. Их никто не останавливает. Охранник не бежит за ними вдогонку. Никакой полиции. Они просто открывают ворота, садятся в машину и уезжают. Они не слушают новости. Не соблюдают меры предосторожности. Если Генри угощает виски из своего бокала, Натаниэль не отказывается. Они не спят в разных постелях. С каждым днем походка Генри становится тверже, речь — отчетливее. Вот он сидит с книгой в мягком кресле, пока Натаниэль готовит чай. Вот они вдвоем прогуливаются по лесу. Если бы занятия шли своим чередом, сегодня Натаниэль поведал бы о древесных феромонах. Студенты ненадолго оживляются, услышав, что деревья — такие безмолвные и неподвижные — способны сообщаться друг с другом посредством своих каналов коммуникаций и систем оповещения. Чудится какое-то удовлетворение в том, как обыденная реальность Вселенной видится людям магией. Генри пошел бы дальше и рассказал, что человеческий мозг ограничен собственными убеждениями: веришь в призраков, встречаешь призраков. Присутствие Генри, лесные прогулки пробуждают в Натаниэле потребность в дочери, не только в ее нынешнем обличье — взрослой женщины из Сан-Франциско, которой он звонит, чтобы сказать «да, да, это настоящее чудо», — но и в образе шестилетней девочки с синими заколками-бабочками и карманами, полными шишек, что семенила вслед за ними по тропе долгими вечерами и твердила названия деревьев, точно катехизис: желтая сосна, толокнянка, белый дуб. Сейчас его дочь, дама, живущая в Сан-Франциско, не понимает того, что он пытается донести ей по телефону. — Вылечился? Совсем? Как же так? — Она сыплет вопросами, однако Натаниэль не вникает. Мощная волна гнева накрывает его с головой, вытесняя все прочее. — Не лезь! — взрывается он. — Не лезь, очень тебя прошу! На третьи или четвертые сутки рассудок Натаниэля чуть затуманивается. Они пьют виски на крыльце, как в старые добрые времена, пока Генри рассказывает запутанную историю о человеке из Ки-Уэста, жившем в тридцатые годы. Этот мужчина влюбился. Влюбился в покойницу. — Сначала он ухаживал за ее могилой, — откидываясь на спинку кресла, говорит Генри. — А потом откопал ее тело и держал у себя дома. Держал целых семь лет, — повторяет Генри. — Он постоянно бальзамировал труп, пока тот не превратился в подобие куклы. Натаниэль не может вспомнить начало истории, забывает, зачем Генри взялся ее рассказывать. Сознание вновь заволакивает дымка. Смятение. Впервые Натаниэль пугается по-настоящему. — Ты в порядке? — Генри кладет руку ему на плечо. Как жестоко, несправедливо будет заболеть сейчас, когда Генри поправился. Однако в природе нет закона против жестокости. Наоборот, сказал бы Генри, с его викторианскими комнатами и семинарами по Томасу Гарди, иногда природа потворствует злу. К смятению добавляется какой-то странный звук. — Слышишь? — настораживается Натаниэль. — Где-то капает. Но Генри не слышит. В доме сухо. Солнце садится. Однако звук не стихает, действует на нервы, как будто плеск воды о лодку: несмолкаемый, нарастающий. 27 Всего за два дня сто двадцать случаев превращаются в двести пятьдесят. Двести пятьдесят вырастают до пятисот. Но в больницу не принимают новых пациентов. Теперь их свозят в огромные палатки, точно раненых с поля боя. Вместе с провизией в город прибывают волонтеры, чья единственная миссия — поддерживать биение сердец, увлажнять тела, кормить. На их плечи ложится все то, с чем обычно справлялся бодрствующий организм. Не хватает кардиомониторов. Не хватает кроватей. Не хватает рук, чтобы переворачивать бесчувственные тела. История гремит по всей стране. Дикторы кружком обводят Санта-Лору на карте Калифорнии: городок находится в семидесяти милях от Лос-Анджелеса и в девяноста милях от лос-анджелесского аэропорта, а там недалеко и до Нью-Йорка, Лондона или Пекина. Крепнет мысль, что необходимо вмешательство. Серьезное. На восемнадцатый день в трех тысячах миль от места событий поклонники утренних новостей наблюдают аэроснимки Санта-Лоры, штат Калифорния. Из кабины вертолета университетский городок смотрится спокойным и безмятежным: шестнадцать кирпичных построек, залитых оранжевым светом, пустые парковки. В отблесках луны мерцает озеро, точнее, то что от него осталось, — прежняя береговая линия теряется во мраке. За озером простирается решетка улиц. Накрытые на зиму бассейны. Дремлющие на подъездных аллеях «универсалы». В общем, заурядный ночной город — не считая колонны военных грузовиков, отрезавших единственный въезд и выезд. Не считая едва различимого среди деревьев отряда солдат. Пока население Санта-Лоры — больные и здоровые — сладко спит. Пройдет немало часов, прежде чем они узна́ют новость, уже известную обитателям Мэна, Пенсильвании и Флориды: вокруг города, точно турникет, выстроили санитарный кордон, к какому Соединенные Штаты не прибегали больше века. С воздуха все улицы одинаковые: плотные, как зубы, ряды домов, искусственные лужайки не отличить от настоящих, побуревших от засухи. Но на одной из улиц, под одной из крыш в темноте плачет ребенок. Бен просыпается на втором этаже и снова погружается в дрему. Никакой паники, жена сейчас с Грейс, скоро малютка угомонится. Однако его снова будит плач. Бен вертится с боку на бок. Этот плач не похож на предыдущие — более настойчивый, пронзительный, словно крик. Мелькает мысль о болезни: вдруг все начинается именно так? Бен вскакивает с кровати. Сердце лихорадочно бьется. Единственный способ утихомирить его — это увидеть Грейс. Бен хочет видеть свою дочь немедленно. Но детская пуста. Рыдания доносятся снизу, из кухни. — Бедняжка, — обращается Бен в темноту кухни. Слово — своего рода приветствие для Энни, которая где-то здесь, во мраке, меряет комнату шагами с малюткой на руках или укачивает ее по особому методу, почерпнутому из книг. Они практически не разговаривают после ссоры, но сейчас Бен забывает прошлые обиды. — Давно она не спит? Энни не отвечает. Плач усиливается. Внезапно Бен спотыкается о пластик — бутылочка с шумом катится по полу. Пальцы шарят по стене в поисках выключателя, щелчок — и рыдания Грейс доносят страшную истину: случилась беда. Щурясь от яркого света, Бен различает жену, распростершуюся на линолеуме. Глаза закрыты. Конечности неподвижны. Малышка съежилась у нее на груди, личико покраснело от натуги, глазки сощурены, одеяльце сбилось. Бен берет дочку и крепко прижимает к себе. Она мгновенно затихает в его объятиях. Но облегчение длится недолго. На лбу у Энни наливается синяк, веки исступленно дрожат, словно ей снится кошмар. Бен зовет ее по имени. Трясет за плечи. Он не слышит гула вертолетов, кружащих над городом. Бен решает приложить к руке Энни лед, как их учили на курсах подготовки к родам, упражнение — своеобразная симуляция схваток, чтобы натренировать дыхание, Энни терпеть его не могла. Выдерживала максимум пару секунд. Может, хоть так удастся ее разбудить. В результате Бен добивается лишь одного — от тепла ладони лед начинает таять, а Энни продолжает видеть долгий, нескончаемый сон. 28 Треск громкоговорителя, шум помех: тягучие, неразборчивые, как объявления в аэропорту, слова разносятся по тротуарам и улицам Санта-Лоры, проникают в окна пустых домов и большого белого особняка, где некогда, в прошлой жизни, Мэй подрабатывала няней и где сегодня утром она просыпается в гигантской постели. — Слышишь? — окликает из коридора Мэтью.