Спящие

Присмотревшись, Бен различает штук пятьдесят коек, стоящих длинными рядами, в проходах снуют медсестры и санитары. Старые лампы и столы сдвинуты в угол необъятного зала, с полок взирают корешки книг.

Взгляд Бена шарит по сторонам и в конечном итоге замечает на кровати в углу фигурку с каштановыми кудрями. Она! От порывистого вздоха облегчения малютка подпрыгивает у него на груди. «Наша мамочка», — шепчет Бен, касаясь губами лысого темечка дочери. Вид Энни, беспомощно лежащей на спине в переплетении трубок, пугает и успокаивает одновременно. Это она, его Энни, какой он привык наблюдать ее в те редкие утра, когда просыпался раньше жены. Какое блаженство узнать наконец, где она.

Бен вынимает дочку из кенгурушки и подносит к окну, та поджимает крохотные ножки, словно жучок. Младенцы не способны видеть дальше четырех футов, утверждают книги, но Бен давно перестал им верить. Новорожденные понимают куда больше, чем считают эксперты. Есть разница между ошибочным и непостижимым.

— Видишь мамочку? — спрашивает Бен. — Видишь?

Но даже сейчас, глядя на Энни, такую родную, когда Бен окончательно убеждается — это она, ее рука покоится на бедре, волосы закрывают лицо, даже сейчас, когда рассеиваются последние сомнения, Бена по-прежнему терзают вопросы: «Где ты? Куда исчезла?»



У Бена появляется новый ритуал: на рассвете, когда он не в силах оставаться дома, они с Грейси отправляются на прогулку в лес. Малышка надежно укрыта полами пальто, под ногами хрустят сосновые иглы.

Днями напролет Бен учит ее словам. Вот горы, говорит он. А это озеро. Над соседской изгородью пари́т колибри, а там наверху стрекочет и тоже пари́т вертолет. Еще небо, такое безоблачное и синее. Синий — так называется цвет. Грейс изумленно хлопает глазенками. Лепечет. Тоненький голосок. Голосок его дочурки. Не без угрызений совести Бен испытывает мимолетное, щемящее чувство радости.

Он пытается запечатлеть в памяти каждую деталь, каждую улыбку, каждый новый жест — вот почему ему особенно недостает Энни, только ее заинтересовала бы любая подробность: содержимое подгузников, долгожданная отрыжка, штучки, которые Грейси выделывает пальчиками ног, любовь, выраженная в мелочах. Он пробует зафиксировать все на бумаге, но тщетно. Слишком много событий, жизни не хватит их передать. Единственный способ сохранить эти дни для Энни — не упустить ни единого часа, ни единой минуты. Хоть в чем-то время осталось прежним — оно идет.





35




На больничных койках, в библиотеке, в огромных палатках, заполонивших двор университетского городка, на кроватях в столовых и учебных аудиториях, в новеньких палатках второй волны, возведенных из материалов, предназначенных для Либерии или Новой Гвинеи, в специальных палатках, устроенных для солдат, которых тоже не пощадил недуг, в безымянных постелях безымянных домов, рассеянных по Санта-Лоре, — узники Морфея продолжают спать мертвым сном.

Город постепенно пустеет, хотя ни один человек не покидал его пределы. Однако уцелевших не покидает ощущение массового бегства — такое чувствуешь подсознательно, подобно огням на периферии, улавливаешь стремления других людей.

Общее количество жертв не поддается исчислению. Возможно, тысяча. Возможно, больше.

Волосы отрастают. Загибаются ногти. Рук катастрофически не хватает. Наконец, даже три пары латексных перчаток не гарантируют защиты от вируса.

Все больше народу умирает. Истощение. Обезвоживание.

Если появляются пролежни, их не всегда успевают заметить.

В Викторианскую эпоху люди страшно боялись, что их примут за мертвых и похоронят заживо. В Санта-Лоре происходит наоборот — людей, неподвижно лежащих на койках, ошибочно принимают за живых.





36




Чуткие наблюдатели уже наверняка заметили группку гражданских, работающих бок о бок с Национальной гвардией. Добровольцы разгружают коробки с провизией в здании старшей школы, их синие джинсы ярко выделяются на фоне камуфляжа. Помогают расставлять койки в университетской часовне. Среди них двое студентов, лиц не разобрать.

Но одна из матерей различает на заднем плане газетного снимка — это, случаем, не ее дочь раздает маски? Какое счастье видеть ее живой! А что за парнишка рядом с ней распаковывает коробки с защитными костюмами?



Мэй — лопнувшая струна снова натянута до предела. Среди всеобщей неразберихи есть неопровержимые факты: они с Мэтью живы. И здоровы. У них две руки, чтобы помогать, две ноги, чтобы отправиться куда угодно, и настойчивое, укоренившееся желание приносить пользу.

Темные глаза Мэтью горят над маской, голос звучит приглушенно, он всегда знает, где хорошо, а где плохо, — компромиссы и нюансы для слабаков. Рядом с ним просто и спокойно. Их путь всегда лежит туда, где требуется помощь. Они действуют как единое целое, как слаженный механизм — вот Мэтью поднимает Мэй за бедра, чтобы та смогла заглянуть в окна в поисках неустановленных жертв — живых или мертвых.

Мэй забывает зарядить телефон. Забывает звонить родителям — ей невдомек, что ее мать присоединилась к группе родственников, разбивших лагерь в нескольких милях от города. Встревоженные семьи днюют и ночуют в своих автомобилях в ожидании новостей. Неужели прошла неделя, как она созванивалась с матерью? Время в Санта-Лоре течет неуловимо, точно во сне.

Им всего восемнадцать, но прошлого больше не существует. А будущее похоже на тень, мелькнувшую в полдень.

Они выполняют любые поручения. На остатки топлива привозят продукты в дом престарелых. Отыскивают больных в спальнях и автомобилях, а иногда — на тротуарах и садовых скамейках. Как-то раз, проходя мимо Общества защиты животных, они слышат отчаянный скулеж и возню. Через окно Мэй различает мужчину, обмякшего за регистрационной стойкой. Двери заперты изнутри.

Не сговариваясь, они начинают действовать — Мэтью хватает мусорный бак и швыряет в окно.

Звон битого стекла сопровождается исступленным мяуканьем.

Кто знает, сколько бедные животные просидели взаперти, без пищи? Мэтью открывает клетки. Два десятка котов и собак мчатся к выходу, пока Мэй высыпает огромные пакеты корма прямо на тротуар.

Отойдя на приличное расстояние, они замечают, как двое мужчин забираются в разбитое окно и выскакивают на улицу с какими-то коробками под мышкой.


— Наверняка наркотики. Транквилизаторы и прочая дрянь. Но вреда от этих ребят никакого, — философски резюмирует Мэтью.

На следующий день внимание привлекает потемневшая от воды брусчатка. Однако солнце в зените. На улице тепло и сухо. Сложно сказать, откуда взялась вода. Но стоит Мэй шагнуть в ближайший двор, как под ногами начинает хлюпать. Вода сочится из открытого окна.

Сквозь москитную сетку их взору предстает удивительное зрелище: в гостиной плещется по колено воды. Подпольный потоп.

Вода способна стать орудием убийства, — возможно, обитатели дома утонули во сне. Как быстро оставленное без присмотра жилье приходит в негодность.

— Надеюсь, там никого нет, — говорит Мэй. По гостиной плывут книги и бумаги, мебель бьется друг о друга, словно лодки. — Может, хозяева уехали до потопа.

— А может, они там, внутри, — отвечает Мэтью.

В этом он весь, ее Мэтью. Он сбрасывает сандалии и перекидывает ногу через подоконник. Отчетливый всплеск. Мэй колеблется, охваченная восхищением пополам со страхом. В воде может содержаться вирус. Мэтью распахивает парадную дверь, и на крыльце образуется лужа.

— Входи, смелее.

Мэй спешит на зов.

В доме журчит вода. Тонкой, непрерывной струйкой стекает по ступенькам. Потолок местами обвалился. Сквозь дыры виднеется спальня второго этажа. Потоки стекают в щели, точно в раковину.

— По-моему, тут небезопасно, — шепчет Мэй.

Однако Мэтью уже на лестнице, взбудораженный внезапным шансом спасти чью-то жизнь.

— Надо проверить наверху, — бросает он.

Но Мэй снова сковывает страх. Ей чудится опасность, таящаяся в этих водах, — невидимые монстры. Мертвые тела. В бессознательном состоянии человек способен утонуть даже в луже.

— Надо вызвать полицию, — начинает Мэй и сразу осекается. Идея хороша для прошлой жизни, но в нынешней полицию можно ждать до бесконечности.

Наконец, собравшись с духом, как перед прыжком с обрыва, она поднимается по лестнице. Ковровая дорожка разбухла от влаги. По обоям струится вода.

— Хлещет из раковины! — кричит Мэтью. До Мэй доносится скрип запираемого вентиля. — Трубу прорвало.

Мэй натыкается на что-то твердое — утопленный ноутбук.

— Твою мать! — восклицает Мэтью. — Глянь.

На старинной кровати с балдахином, точно на плоту, дрейфует седовласый мужчина в очках, полностью одетый. Он кажется таким одиноким; впрочем, так и есть, иначе его хватились бы давным-давно.

Мэй подается вперед, но сколько ни вслушивается, не может уловить дыхания. Она кладет руку ему на грудь и — о, радость! — чувствует, как та мерно вздымается и опускается.

— Живой! — констатирует Мэй.

Мэтью переворачивает мужчину и принимается осторожно сгибать и разгибать конечности — профилактика от пролежней.

На полу валяются рукописи, чернила расползлись, смазались, буквы поплыли.

— Да ведь это мой профессор биологии! — ахает Мэй.

Сами занятия припоминаются смутно, но ей очень нравился преподаватель с его страстью к деревьям.

Ребята доставили в медлагеря десятки спящих. Теперь к их числу прибавился профессор.



Спят они исключительно в палатке, словно просторный особняк несет в себе сразу две угрозы — риск заразиться и пуститься во все тяжкие, чему так способствует непростой период страданий.

Но поспать удается не часто — слишком много неотложных дел. Даже по ночам. Дорога каждая минута. Все в новинку — и то, как Мэтью прижимается к ней в темноте, и то, как быстро находит губами ее губы. Никаких рассуждений. Никакого света. Практически никаких раздумий. Ясность, которая движет ими днем, придает сил и ночью.

После они засыпают мертвым сном, молодой, уставший организм берет свое после изнурительных трудов. Их не будит ни треск вертолетов, ни завывание сирен, ни грохот военных внедорожников. Тревога, охватившая городок, не врывается в их грезы.

В лесу, возвышающемся за палаткой, сверчки исполняют свой древний ритуал, короеды подтачивают деревья, обрекая их на долгую, затяжную смерть.

Буквально два-три месяца назад, под пристальным взором сокурсниц, Мэй терзалась бы сомнениями насчет своих отношений с Мэтью, пара они или нет. Но сейчас ей не до того. Пока их связывает опасность, которой они подвергаются изо дня в день. Мэтью рядом. Их пальцы переплетены. Тела соприкасаются. Какая разница, как это назвать? Как-то ночью, прежде чем провалиться в сон, Мэй пронзает шальная мысль, которую она никогда не отважится озвучить: а вдруг их свела любовь к концу света?





37