Стеклянный отель

– Но зачем?..

– Не знаю. Я хотела спросить, но потом поняла, что это неважно. Понимаешь, за такой надписью в любом случае таится какая-то отвратительная цепь событий, ничего хорошего тут даже быть не может.

– Пожалуй, так. – Мирелла на секунду замолчала. – Да, ужасная надпись, но я не совсем понимаю, почему она тебя так взволновала.

– Насчет моей матери – штука в том, – ответила Винсент, – что я знаю, что она утонула, но не знаю, почему она утонула. Она постоянно сплавлялась на каноэ. И хорошо плавала.

– То есть ты считаешь, что это не был несчастный случай.

– Я так считаю, но все равно никогда не узнаю наверняка. – Они умолкли, и пение цикад в деревьях у стен особняка показалось в тишине очень громким. – Но не только в этом дело. Наступил момент, когда будто смотришь на свою жизнь со стороны и думаешь: и что, это все? Я ожидала большего.

– Мне знакомо это чувство, – сказала Мирелла. – Значит, ты уже решила уйти, а потом к бару подошел Джонатан?

– Часа через два, может, меньше. Было пять утра. Мне пришлось выпить два эспрессо, чтобы не заснуть.

– Боже, храни кофе, – сказала Мирелла и подняла свою чашку.

– Даже не знаю, что бы я делала без него, серьезно, – ответила Винсент.

К бару подходит одинокий мужчина и видит возможность. К бару подходит возможность и встречает барменшу. Одинокая барменша отрывается от работы и, увидев надпись на окне, хочет сбежать, потому что ее мать пропала во время прогулки на каноэ, и она всю жизнь рассказывала всем вокруг, что это был несчастный случай, но правды она не узнает никогда. Как же мог тот, кто знал об этой истории – а Пол уж точно знал, – написать пожелание смерти на стекле, в котором отражается вода? Но на самом деле барменшу довело до отчаяния даже не граффити, а мысль о том, что после ухода из отеля она устроится в другой бар, потом еще в один и так далее, до бесконечности, – и в этот миг ей протягивает руку мужчина, а с ним и возможность в его лице.

– Я выросла в этом городе, можете себе представить? – сказала она Джонатану в день их знакомства, когда он спросил, откуда она приехала. Ей запомнилось, что это была ночь, потому что за окном было темно, но он вошел уже под конец ее смены, значит, они встретились примерно в пять или полшестого утра. Она подала ему заказанный завтрак, и между ними завязалась на удивление непринужденная беседа.

– Здесь, в Кайетт?

– Ну да, а потом я жила в Ванкувере.

– Прекрасный город, – сказал он. – Все время хочу подольше там задержаться.

Он протянул ей сложенную купюру, когда она уходила, – Винсент поблагодарила его не глядя – это оказалась стодолларовая банкнота и вместе с ней визитка, на которой он написал номер мобильного. Сотня? Унизительный жест, подумалось ей спустя годы, но она всегда ценила прозрачность его намерений. Он предлагал не что иное, как сделку. Когда он звал, она всегда была рядом. Он щедро ее за это вознаграждал.

Почему бы и нет?





Сохо


Последним летом в царстве денег Винсент и Мирелла встретились в Сохо. Днем стояла тропическая жара, и они сначала посидели в лофте Миреллы и Файзаля, а потом отправились по магазинам – больше от скуки, чем по необходимости. Небо затянуло черными тучами. После обеда они бесцельно бродили по Спринг-стрит, потратили несколько тысяч долларов на одежду и нижнее белье, и пока Винсент восхищалась желтым «Ламборджини», припаркованным через улицу, Мирелла заметила: «Кажется, сейчас начнется дождь». Они прибавили шагу, но было уже поздно, раздались первые раскаты грома, с неба полило, Мирелла взяла ее за руку, и они побежали. Винсент смеялась – она любила попадать под дождь, а Мирелле не нравилось, что он портил ей прическу, но, когда они завернули за угол, она уже улыбалась и затащила Винсент в эспрессо-бар. Они немного постояли у порога, наслаждаясь прохладой кондиционера, убрали с лиц мокрые волосы и удостоверились, что дождь не нанес ущерба их пакетам с покупками. Через мгновение вошел телохранитель Миреллы, протирая лоб носовым платком.

– Ну что ж, – сказала Мирелла. – Выпьем здесь кофе?

– Давай.

Винсент жила на восточном побережье континента уже два с половиной года, но ее по-прежнему изумляло, с какой яростью обрушивались на землю летние бури, как зеленело небо, когда перед закатом собирались штормовые тучи. Они нашли крохотный столик у окна и сели с чашечками кофе в окружении горы пакетов у ног. Им было уютно сидеть рядом молча, и, глядя на дождь, Винсент вдруг поняла, что впервые за последнее время чувствует себя совершенно непринужденно. Надо признать, до встречи с Миреллой она была ужасно одинока в царстве денег.

– Тебе не кажется, что шопинг на самом деле невероятно скучное занятие? – сказала Винсент и тут же почувствовала себя виноватой. Она могла позволить себе такие откровения только потому, что Мирелла тоже была не из богатых. Призраки прошлых личин Винсент носились рядом со столиком и зачарованно глядели на ее красивые наряды.

– Я знаю, что признавать скуку считается дурным тоном, – ответила Мирелла, – но меня удивляет, насколько быстро проходит ощущение новизны от покупок.

В тот миг в ее взгляде, в том, как свет падал ей на лицо, было что-то такое, что напомнило Винсент знакомую с детства песенку, любимый стишок из книги «Рифмы Матушки Гусыни» в школьной библиотеке. Она столько раз его перечитывала, что выучила наизусть, когда ей было пять или шесть: She is handsome, she is pretty, she is the girl of the golden city[5]…

– Сначала мне казалось, что это своеобразная компенсация, – сказала Винсент. – Вспоминаешь времена, когда приходилось выбирать между платой за аренду и едой, а теперь: «Да, я могу себе позволить это платье, так что в мире наконец-то установился баланс», а потом…

– А потом видишь, что накупила уже достаточно платьев, – сказала Мирелла. – Если бы Файзаль знал, как далеко зашло мое увлечение шопингом, он бы наверняка захотел серьезно поговорить.

Но, разумеется, дело не в одежде, думала Винсент в поезде по пути в Гринвич. Не вещи удерживали ее в странной новой жизни, в царстве денег; не наряды, безделушки, сумки и туфли. Не красивый дом и путешествия; не общество Джонатана, хотя он ей вправду нравился; даже не привычка плыть по течению. Ее удерживало в этом царстве прежде недоступное состояние ума, когда можно не беспокоиться о деньгах, потому что главное преимущество денег – свобода от постоянных мыслей о них. Тем, кто не был на мели, не понять роскоши такого положения и того, насколько оно меняет жизнь.

Когда она вернулась домой, Джонатан сидел в гостиной. Он работал, но как только она вошла, закрыл ноутбук.

– Бедняжка, – сказал он. – Я думал, как ты там, под ливнем.

Она немного дрожала, ее влажная одежда остывала под волнами прохлады от кондиционера. У него под рукой на диване лежал кашемировый плед. Он отложил ноутбук на кофейный столик и взял плед, чтобы накинуть ей на плечи.

– Иди сюда, – сказал он. – Погрейся.





V


Оливия




Пасмурным августовским днем под навесом в Сохо, мимо которого проходили Винсент и Мирелла, стояла художница. На другой стороне улицы поблескивал в дымке желтый «Ламборджини». Машина сияла и казалась почти живой, сулила новые возможности, как вестник из будущего. Оливия пришла на эту улицу, потому что позади «Ламборджини» была дверь, в которую она вошла однажды в конце 1950-х, когда брат Джонатана Алкайтиса искал моделей. Летом 2008 года Оливия стояла через дорогу под красным навесом – вот-вот должен был хлынуть дождь; она ела шоколадное печенье, хотя из-за сахара могла заснуть в любой момент – на скамейке, в метро, в кинотеатре, где угодно, – и погрузилась в воспоминания. В 1958-м она быстрым шагом направилась к двери в новом тренчкоте, в котором, как ей хотелось думать, была похожа на кинозвезду из своего любимого французского фильма: в двадцать четыре года легко убедить себя в подобных вещах. Когда из домофона послышались скрипучие обрывки чьего-то голоса, она ответила: «Это я», – по ее опыту, такой ответ помогал попасть в любое здание – и преодолела четыре лестничных пролета, чтобы попасть в студию Лукаса.

Лукас Алкайтис бежал от типичной жизни в пригороде, как и все остальные, бежал от посредственности, бриолина и серых фланелевых костюмов, а Оливия повстречала уже достаточно фальшивых художников, чтобы отличить от них настоящего. В 1958-м Лукас работал над серией картин с обнаженной натурой: женщины и мужчины, в основном женщины, сидящие на диване цвета «Ламборджини», припаркованного у двери этого дома полвека спустя. Диван в реальности оказался куда грязнее, чем на картинах.

Картины были великолепны. Но сам Лукас, к удивлению и разочарованию Оливии, воплощал в себе все возможные клише: длиннющие, художественно взъерошенные волосы, белая майка с потеками краски, рабочие ботинки, тоже заляпанные краской, – вероятно, они были призваны подчеркнуть его артистическую натуру и тем самым впечатлить противоположный пол. Он смерил ее взглядом и запустил руку в волосы – наверняка репетировал этот жест перед зеркалом, подумала Оливия.

– Чем могу помочь? – спросил он.

– Я слышала, вы ищете натурщицу.

– Я надеялся, что вы здесь за этим. – Он оценивающе рассматривал ее с ленивой улыбкой. Это был глубоко самодовольный молодой человек. – Много заплатить я не смогу.

– На самом деле у меня есть встречное предложение.

– Да?

Вот еще о чем иногда думала Оливия – даже сейчас, будучи по другую сторону, в 2008 году, где она по-прежнему стояла под навесом, доедала уже второе шоколадное печенье и почти ощущала забытье; повышение уровня сахара в крови всегда напоминало ей падающий воздушный шар с корзиной, помутнение и головокружение перед стремительным падением. Нельзя ли дать совет всему поколению людей до тридцати, или лучше сорока – и мужчинам, и женщинам, – а именно: вовсе не обязательно каждый раз удивленно изгибать бровь, когда в разговоре звучит слово «предложение». «Я была бы признательна, – пробормотала она в 2008-м, – если бы люди перестали так делать».

По ту сторону экрана, в 1958-м, она ждала, пока бровь Лукаса опустится, прежде чем сказать:

– Не такого рода предложение, упаси боже. Платеж натурой.

Он выглядел смущенным.

– Меня зовут Оливия Коллинс.

Она ждала, пока ее имя возымеет нужный эффект на Лукаса. Оливия добилась определенного успеха, хотя и не сногсшибательного, но вполне достаточного, чтобы о ней слышали в богемных кругах к югу от 14-й улицы. Она выставлялась в галереях, чего нельзя было сказать о большей части этих щенков с длинными шевелюрами.

– Я художница, – добавила она зачем-то, – и ищу моделей.

– Ясно, то есть ты хочешь сказать…

– Ты рисуешь меня, я рисую тебя, – сказала она. – Я работаю над новой серией портретов.

Лукас подошел к заваленному хламом подоконнику, вытащил пачку сигарет, спрятанную между банками из-под краски, которые теперь служили вазами для чахнущих ромашек, постучал по коробке, достал сигарету, зажег ее, затянулся и выпустил дым под пристальным взглядом Оливии. Курильщики проделывают весь этот ритуал, чтобы потянуть время, когда не знают, что сказать, и вдобавок смотрят слишком много фильмов. И если можно отправить потомкам еще одно послание, то вот оно, специально для курящих: невозможно быть одновременно богемным неряхой и Кэри Грантом. Твои элегантные жесты с сигаретой в руках безнадежно испорчены твоей майкой и грязными волосами. Не самое привлекательное сочетание.

– Заманчивое предложение, – сказал он, – но я не позирую.

– Ну, тут нужна определенная смелость. – Оливия пожала плечами. В 1958 году в ее правила жизни входило убеждение, что никто и никогда не должен знать, наплевать ей на других или нет. – Не каждый сможет. – Судя по всему, Лукаса задели ее слова, как она и предполагала. – Может, передумаешь. – Она написала свой номер телефона на клочке бумаги, положила его на стол, кивнула, прощаясь, и развернулась. – Кстати, твои работы хороши, – сказала она в дверях в качестве финального выстрела.

В 2008-м к ней приблизились две девушки. Только что после шопинга, с кучей пакетов в руках, обеим лет по двадцать с небольшим, прелестные и дорого одетые, – таких девушек Оливия пятьдесят лет назад с легкостью бы соблазнила и тут же нарисовала. Они болтали о пустяках, обсуждали джинсы, которые хотели купить, но одна из них отвела взгляд в сторону, и Оливия заметила, что она смотрит на желтый «Ламборджини», блестевший в тусклом предштормовом свете.

– Я тоже его вижу, – проговорила Оливия так тихо, что ни одна из девушек не взглянула на нее, и обе они прошли мимо. Возможно, она даже не произнесла эти слова вслух. В небе раздались раскаты грома, полился дождь, и незнакомки пустились бежать.

Когда к ней пришел Лукас, она была не одна. Оливия уже несколько дней рисовала в разных ракурсах свою подругу Ренату. Хлопоты доставляли глаза Ренаты: когда она смотрела прямо, ее взгляд был встревоженным, как у боязливой лани, но хладнокровным и уверенным, когда она смотрела в сторону. Из-за этого казалось, что перед Оливией два разных человека. Какого же из них стоит показать?

– В общем, мне пришла в голову идея для истории о призраках, – сказала Рената. Иногда они играли в эту игру, когда Рената начинала скучать во время позирования, – обе с детства любили истории о призраках. – Парня сбивает насмерть машина, и потом на этом перекрестке появляется призрак, но не самого парня, а машины.

Оливия отошла от полотна, чтобы оценить масштаб бедствия с глазами.

– Значит, история про машину-призрак?

– Водитель так сильно переживает, что чувство вины воплощается в форме призрачной машины.

– Мне нравится.

В тот день в студии было холодно, и Оливия в основном работала над лицом и плечами Ренаты, поэтому на ней был надет халат, который она даже не потрудилась запахнуть. Оливия услышала в коридоре голос своего друга Диего, потом короткий стук в дверь и обернулась как раз вовремя, чтобы заметить, что Лукас уставился на грудь Ренаты и попытался замаскироваться приступом кашля.

– Тебе не мешает дым?

– Прямо в голову ударяет, – ответила Рената томным голосом, всегда звучавшим так, словно она была обкуренной – и зачастую так оно и было, но не сегодня.

– Рада, что ты пришел, – сказала Оливия Лукасу одну из своих тогдашних фирменных фраз. (Открытие, сделанное много позже: красота порой губительно влияет на человека. Можно год за годом полагаться на пару эффектных реплик и ослепительную улыбку, а ведь это время имеет определяющее значение для личности.) – Еще пара минут, и мы закончим.

Лукас смущенно стоял у двери. Она почувствовала, что он включился в игру. В ожидании его прихода Оливия расставила по всей комнате семь своих лучших портретов из недавних. Она экспериментировала с сюрреалистическим фоном: человек был нарисован по канонам реализма XVIII века – насколько она могла приблизиться к канонам реализма XVIII века, осознавая границы своих талантов и умений, – а фон взрывался безумием красного, фиолетового, синего цвета, интерьеры распадались на бесформенные фрагменты, пейзажи были странно, неестественно освещены. На последней законченной картине Диего сидел в расслабленной позе на красном стуле, опустив руку на спинку, но стул терял форму и растворялся в стене, а под ножкой стояла красная лужица, будто со стула стекала краска.

– Стул кровоточит? – спросил Лукас, кивком указав на портрет Диего.

– Снимешь халат? – попросила Оливия Ренату вместо ответа. Та закатила глаза, но не стала возражать. Ее обнаженная плоть возымела желанное действие, и Лукас заткнулся. Он позабыл про кровоточащий стул. (Спустя годы, а потом и десятилетия, вплоть до 2008-го, ее беспокоил вопрос: было ли хорошей идеей изобразить кровоточащий стул? Насколько вообще хороши все ее художественные приемы? Последние полвека ее мучили бесконечные сомнения в себе.)