Стеклянный отель

– Думаю, у нее бы хорошо получилось все, за что бы она ни взялась.

Оливия не нашлась, что ответить, и просто кивнула, и они какое-то время стояли молча, слушая шум волн и мотора. Яхта проплывала мимо безлюдного побережья Северной Каролины, на суше мелькали редкие огни.

– Какая удача, – сказала наконец Оливия, – когда хорошо получается все, за что ни возьмешься.

Сама она была хороша только в одном деле – и то не была до конца в этом уверена. После «Лукаса и теней» она продала еще несколько картин. Работами, созданными после 50-х, никто не интересовался, и надо признать, она уже давно забросила рисование. Она страстно увлекалась живописью годами, десятилетиями, но теперь не испытывала такого интереса, как прежде, – а может, и сама живопись уже не испытывала интереса к ней. Все когда-нибудь заканчивается, твердила она себе, однажды последняя картина становится по-настоящему последней, но если она теперь не художница, то кто же? Этот вопрос не давал ей покоя.

– Я подошел к бару и увидел ее, – рассказывал Алкайтис, – и подумал, что она очень хорошенькая.

– Она потрясающая.

– Потом я обнаружил, что мне нравится с ней разговаривать, и подумал, почему бы и нет? Зачем быть одиноким, если можно найти себе пару?

Оливия не знала, что сказать: сама она почти всю жизнь провела в одиночестве.

– Что интересно, – продолжил он, – у нее есть особая способность.

– И какая?

– Она действует, как того требуют жизненные обстоятельства, она адаптируется.

– Так она актриса? – Оливии становилось не по себе от этого разговора. Джонатан будто описывал женщину, которая растворилась в его жизни ему в угоду. Фактически исчезла.

– Она не то чтобы играет. Скорее она прагматична и может проявить силу воли, когда нужно. Она решила стать человеком определенного склада, и ей это удалось.

– Интересно, – сказала Оливия из вежливости, хотя едва ли находила хоть что-нибудь интересное в натуре хамелеона. Винсент мила и привлекательна, но недостаточно серьезна, заключила Оливия. Еще с ранней юности она привыкла делить окружающих на две категории – серьезные люди и все остальные. Теперь трудность для нее заключалась в том, что она не знала, к кому причислить себя саму. Винсент вернулась на палубу с коктейлями. Позади скрылись огни на побережье Каролины.





Часть вторая




VI

Антижизнь

2009 год




Ни одна звезда не горит вечно. Эта надпись была нацарапана на стене у койки Алкайтиса, притом такими тонкими и причудливыми линиями, что на расстоянии напоминала пятно или трещину на краске, но когда он поворачивался лицом к стене, то ясно различал слова. Он никогда особенно не интересовался естественными науками, но, разумеется, знал, что Солнце – это звезда. Значит, суть в том, что однажды наступит конец света, а раз так, почему бы не написать об этом? Алкайтису не хватало терпения расшифровывать чужие поэтические послания.

– А, это Робертс, – поведал ему сокамерник. – Парень, который здесь был до тебя.

Хэзелтону дали срок от десяти до пятнадцати лет за хищение в особо крупных размерах. Он слишком много говорит. Он нервный и дерганый, но, кажется, не желает ему ничего дурного. Он ровно вдвое моложе Алкайтиса и любит рассуждать о том, что, когда выйдет на свободу, у него будет целая жизнь впереди, все изменится и так далее. Имя Робертса уже всплывало в разговорах.

– Его перевели в госпиталь, – сказал Хэзелтон. – У него было что-то с сердцем.

– Каким он был?

– Робертс? Он был уже старый, может, лет шестидесяти. Извини. Не в обиду.

– Все в порядке.

В тюрьме время течет по-другому, не так, как на Манхэттене или в пригороде Коннектикута. Человек шестидесяти лет в тюрьме – уже старик.

– Толковый был мужик, со всеми ладил. Мы его называли «профессор». Он очки носил. Книги читал постоянно.

– Что за книги?

– Такие, на обложке всякие марсианки и планеты взрываются.

– Понятно.

Алкайтис попытался представить, как протекала жизнь в этой камере до его появления. Робертс в очках с серьезным видом читает научную фантастику и погружается в истории об инопланетных мирах, а Хэзелтон все не умолкает, хрустит костяшками пальцев и расхаживает взад-вперед.

– За что его посадили?


– Он не хотел об этом говорить. Он вообще почти не разговаривал. Очень тихий был, просто сидел на месте и смотрел в одну точку.

Именно такой осталась в его воспоминаниях мать. Три года после смерти Лукаса, возвращаясь домой после школы, Алкайтис видел одну и ту же картину: мать неподвижно сидела в гостиной, уставившись куда-то невидящим взглядом, будто смотрела несуществующий фильм.

– У него была депрессия? – спросил Алкайтис.

– Дружище, это же тюрьма. Тут все в депрессии.



А он, Алкайтис, тоже в депрессии? В некотором смысле, конечно, да, но после первоначального шока он обнаружил, что жизнь здесь не так ужасна. Его арестовали в декабре 2008 года, и спустя полгода он прибыл в свое новое место обитания – федеральную тюрьму общего режима рядом с городом Флоренс, штат Южная Каролина, с официальным названием «Федеральное исправительное учреждение Флоренс Медиум 1» (не путать с «Федеральным исправительным учреждением Флоренс Медиум 2» – хотя номинально это тоже тюрьма общего режима, условия в ней были гораздо жестче). «Медиум 1» предназначалась для застенчивых фиалок, как образно выразился Тейт. Тейт отбывает пятьдесят лет за детскую порнографию, и в другой тюрьме его могли бы в первую же неделю убить сокамерники. В «Медиум 1» сидят осужденные, которые считаются особо уязвимыми на фоне остальных: педофилы, продажные копы, люди с проблемами со здоровьем, знаменитости, тщедушные хакеры в очках и шпионы. В том же здании расположена тюрьма строгого режима и госпиталь. Госпиталь наводит страх на Алкайтиса, потому что пожилые люди оттуда не возвращаются.



Иногда он думает о Робертсе, когда выходит во двор. Тюремный двор выглядит поразительно скучным. Посреди травы пересекаются бетонные дорожки, спроектированные так, чтобы заключенные совершали максимально эффективные прогулки между зданиями. Есть отдельный двор для занятий спортом и бега, не менее унылый с точки зрения дизайна. На всех одежда серого цвета и цвета хаки, за исключением охранников, одетых в темно-синий и черный. Здания выкрашены в бежевый с вкраплениями синего. За забором виднеются высаженные рядами деревья, и все они в точности такого же оттенка, как и трава. Красок здесь явно маловато. Уму непостижимо, как это место может существовать в том же мире, что и, скажем, Манхэттен, поэтому, выходя во двор, он порой воображает себя на другой планете.

Иногда ему пишут журналисты: спрашивают, каково это – быть приговоренным к 170 годам тюрьмы?

На этот вопрос он не отвечает, зная, что ответ покажется им безумным: он чувствует себя как в лихорадочном бреду. Однажды, когда Алкайтису было двадцать пять, он проснулся с высокой температурой. Тогда он жил один на 70-й улице, в квартире у него не оказалось никаких лекарств, поэтому пришлось, шатаясь, брести до ближайшей аптеки. Кое-как он сумел купить аспирин, жар был невыносимым, тротуар уплывал из-под ног; он едва доплелся до своего дома, поднялся по лестнице и долго не мог сообразить, как открыть дверь квартиры. В руке у него был ключ, в двери был замок, и он смутно понимал, что эти две вещи как-то связаны, но как именно, не мог взять в толк – и тогда понял, что у него начался бред. Долго ли он простоял у двери? Пять минут, может, десять, а может, полчаса. Кто знает. В конце концов ему удалось войти.

Тридцать семь лет спустя в зале суда на Манхэттене судья произнес «сто семьдесят лет», и у Алкайтиса словно земля ушла из-под ног, время унеслось в немыслимые дали, к непостижимому числу 2179. Он осознавал, что проведет остаток жизни в тюрьме, но чувство нереальности происходящего было точно таким же, как в двадцать лет, когда у него был жар: понятия остаток жизни и тюрьма в его уме никак не вязались между собой, напоминали дверь и ключ, неразрешимое уравнение.



Раньше он никогда не замечал одуванчики, но сейчас эти маленькие вспышки желтого цвета в траве на фоне угнетающего однообразия тюремного двора поражали воображение. То же самое и с птицами. Обыкновенные птицы, которые сливаются с окружающим пейзажем: малиновки, вороны, зяблики, – но казалось необычайным, что они приземляются на траву, а потом вспархивают и улетают, пересекая любые ограждения. Они были посланниками из другого мира. Тюремные правила запрещали кормить птиц, но некоторые все же тайком рассыпали крошки в траве.



Пара заключенных, сидевших в камерах строгого режима, утверждают, что ФИУ «Флоренс Медиум 1» – просто загородный клуб, с чем можно поспорить, но тем не менее здесь и впрямь не так плохо, как ожидал Алкайтис. Большая часть людей в тюрьме немолоды и потому не желают вступать ни в какие разборки, к тому же никто не хочет, чтобы ему ужесточили режим. Никто не ведет разговоров о том, как бы кого-нибудь прирезать, и не пытается никого убить во дворе. Самая зловещая картина, которую можно наблюдать, – кучка белых расистов делают зарядку; остальные нарочито их игнорируют. Расисты знают, что, если будут привлекать много внимания или вызовут неприятности, их переведут на строгий режим – как случилось пару лет назад, когда по всей стране начались облавы на группировку «Арийское братство», – поэтому ограничиваются синхронными отжиманиями и пафосным трепом про кодекс чести и племенную солидарность. Двое братьев, уличенных в крупном мошенничестве со страховками, собирают свиту в своем излюбленном уголке. Даже в тюрьме на них работают люди – добывают для них нужные вещи и стирают одежду в обмен на товары в магазине. Парни помоложе нарезают круги по часовой стрелке, а те, кто постарше, прохаживаются по дорожкам. Постаревшие мафиози греются на солнце и сплетничают.

Есть что-то успокаивающее в том, чтобы подчиниться рутине. Алкайтис бегает по двору, поднимает тяжести, отжимается и спустя полгода приходит в лучшую физическую форму за всю свою жизнь. Он не из тех, кто проживает безликие, похожие один на другой дни, чтобы ускорить ход времени. Такой способ выживания тоже вызывает у него уважение, но сам он из принципа пытается каждый день делать что-то новое. Он находит работу, хотя, с учетом его возраста, это вовсе не обязательно, и подметает полы в кафетерии. Он вникает в местные порядки и платит другому заключенному десять долларов в месяц за услуги прачечной. На свободе ему вечно было некогда читать, зато здесь он вступает в книжный клуб, в котором обсуждают романы «Великий Гэтсби», «Прекрасные и проклятые» и «Ночь нежна» с пылким молодым профессором: кажется, для него не существует больше никаких писателей, кроме Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Здесь можно забыться благодаря раз и навсегда установленному графику с подъемом в пять, перекличкой в пять пятнадцать, завтраком в шесть и так далее; один день незаметно сменяется другим. В прошлой жизни ему часто не давали уснуть тревожные мысли о тюрьме, но здесь, в перерывах между перекличками, он спит вполне крепко. Когда каждое утро просыпаешься с мыслью, что худшее уже случилось, испытываешь ни с чем не сравнимое облегчение.



– Я вот чего не могу понять, – говорит ему журналистка. Ее зовут Джули Фримен. Она пишет о нем книгу, что ему необычайно льстит. – Задолго до ареста целыми десятилетиями в вашем распоряжении были довольно значительные ресурсы.

– Верно, – соглашается Алкайтис. – У меня было невероятно много денег.

– И вы только что сказали, что уже давно знали – вас арестуют. Вы знали, что вас ждет. Почему же вы просто не бежали из страны до ареста?

– Честно говоря, – отвечает он, – я никогда не думал о том, чтобы бежать.



Впрочем, это не означает, что он ни о чем не жалеет. Ему стоило больше ценить людей, которые были рядом с ним до того, как он отправился в тюрьму. В зрелом возрасте у него не осталось настоящих друзей, только инвесторы, но он знал людей, общение с которыми приносило ему удовольствие. Он всегда питал большую симпатию к Оливии – она напоминала ему о любимом покойном брате – и к Файзалю, который мог часами говорить на чарующие темы вроде британской поэзии двадцатого века и истории джаза. (Файзаль уже мертв, но нет нужды думать об этом.) Он вспоминает с теплотой даже некоторых инвесторов, с которыми был едва знаком, виделся не больше пары раз. Например, Леона Преванта, руководителя судоходной компании, с которым Алкайтис пил в баре отеля «Кайетт» и с удовольствием беседовал о совершенно незнакомой ему отрасли; или Теренса Вашингтона, отставного судью в клубе Майами-Бич, знавшего чуть ли не все об истории Нью-Йорка.

К людям, с которыми он теперь проводит время, он по большей части не испытывает уважения. Есть несколько исключений – мафиози, построившие ужасающие криминальные империи, бывший шпион, десять лет проработавший двойным агентом, – но на каждого крестного отца и владеющего тремя языками шпиона приходится по десять обыкновенных отморозков. Алкайтис понимает, что в его снобизме присутствует доля лицемерия, но есть разница между: а) осознанием того, что ты такой же преступник, как и все остальные, и б) желанием находиться в одном ряду со взрослыми людьми, которые не умеют читать.

– С деньгами есть как бы две разные игры, – говорит за столом во время завтрака Немировский. Он уже шестнадцать лет провел в тюрьме за неудачную попытку ограбления банка. Он закончил четыре класса школы и фактически безграмотен. – Есть игра, которую все знают: ходишь на дерьмовую работу, получаешь зарплату, и денег вечно не хватает, – объясняет он под дружные кивки остальных за столом, – а есть другой уровень, абсолютно другой уровень с настоящими деньгами, и это уже абсолютно другая история, типа секретной игры, и только некоторые умеют в нее играть…



В словах Немировского есть своя правда, размышляет позже Алкайтис во время пробежки по двору. Деньги – это игра, в которую он умел играть. Или так: деньги – отдельная страна, и у него были ключи от этого королевства.



Он не говорит об этом Джули Фримен, но сейчас, когда бежать уже слишком поздно, Алкайтис постоянно ловит себя на мыслях о побеге. Он любит погружаться в мечты об альтернативной версии событий – антижизни, если угодно, – в которой он сбежал в Объединенные Арабские Эмираты. Почему бы и нет? Ему нравятся ОАЭ, в особенности Дубай, где можно прожить целую жизнь, почти не выходя на улицу и перемещаясь только на автомобилях с плавным ходом и вышколенными водителями, сменяя один великолепный интерьер на другой. В 2005-м он был там вместе с Винсент. Казалось, она была поражена местной роскошью, хотя, оглядываясь назад, он допускает, что она могла иногда притворяться. У нее была серьезная финансовая заинтересованность в том, чтобы изображать счастье. Что ж. В антижизни события в день новогодней вечеринки протекают совсем по-другому. Когда к нему приходит в офис Клэр, он переводит разговор на другую тему. Он притворяется, что не понимает, о чем она говорит, изображает вежливое недоумение, пока она не сдается и не уходит. Он не прочь прибегнуть к манипуляции, если она поможет ему избежать тюрьмы. В антижизни он ни в чем не признается. Он не дает слабину. Тем вечером он идет с Винсент на вечеринку, а потом они возвращаются вдвоем в свое пристанище. Он целует ее перед сном как ни в чем не бывало и ни слова не говорит о своих планах. Она уходит в спальню, а он пьет кофе и начинает сборы, смотрит на темную громаду Центрального парка и огни позади, пытаясь запомнить вид, который больше никогда не увидит. Он дожидается рассвета, когда мойщики окон поднимаются по стене небоскреба на подвесной платформе.

За окном раннее утро, небо над парком только начало светлеть, и они его не узнают. Да и с чего бы? За ночь он успел побриться налысо, надел темные очки и бейсболку, а главное – облачился во все белое, чтобы слиться с ними. На плече у него спортивная сумка. Он открывает окно и заговаривает с мойщиками. «Не поможете спуститься вниз?» – спрашивает он. Сначала они, конечно, отказываются, но у него есть пять тысяч долларов наличными, он отдает им деньги и сует две бутылки изысканного вина Grand Cru Classé из своего любимого шато в Бордо, бриллиантовый браслет и серьги Винсент – она по-прежнему спит – и продолжает уговоры: он всего лишь хочет спуститься на улицу, вот и все. На это уйдет не больше пары минут. Никто не узнает. Они получат кучу денег и лучшее вино за всю свою жизнь.

Что они за люди? Не имеет значения. А и Б. Допустим, парни, которые видели в жизни мало хорошего, – а может, и видели, но им нужно кормить семью и детей. Мытье окон вроде бы не относится к числу высокооплачиваемых профессий, хотя, возможно, забираться на отвесные стеклянные стены небоскребов настолько страшно, что мало кто решается этим заниматься? Хотя какая разница – в любом случае он предлагает им кучу денег, так что предположим, что они соглашаются. Алкайтис выходит на холод и медленно спускается вниз на тротуар рядом с А и Б – они почтительно молчат, и он чувствует их восхищение его предусмотрительностью: он оделся как они, пускай и не в точности так же, ведь мойщики окон не носят костюмные рубашки, но все же он достаточно похож на них, чтобы со стороны они выглядели как трое мужчин в белом на подвесной платформе, вполне обыденное зрелище в городе стеклянных высоток. От стен небоскреба отражается восходящее солнце, поэтому к ним в любом случае никто не сможет приглядеться, и все благодаря его великолепному плану; они опускаются на землю в лучах слепящего света, он благодарит их, ловит такси и едет в аэропорт. Спустя несколько часов он уже летит в Дубай, естественно, первым классом, в кресле, которое больше напоминает номер в капсульном отеле с кроватью и телевизором. В антижизни он откидывает назад кресло над Атлантическим океаном и забывается блаженным сном.

В ФИУ «Флоренс Медиум 1» включают свет, звучит сигнал о плановой перекличке в три часа ночи, и он вылезает из кровати, все еще в полусне-полубреду, с отсутствующим видом машинально надевает тапки, а перед ним встает с постели Хэзелтон. В антижизни его не арестовывают и уж тем более не приговаривают к тюремному сроку и не заставляют участвовать в перекличке. (Тюремные надзиратели кричат в коридоре: «Подъем, подъем, подъем!», потом один из них останавливается на пороге со своим маленьким пультом; спустя несколько минут перекличка завершается и можно снова идти спать.) В антижизни он переводит все свои деньги в тайные офшоры, чтобы их не могло найти правительство США. К тому моменту, как его дочь вызывает ФБР, он уже слишком далеко. У Дубая нет соглашения об экстрадиции с США.

Ему хватит денег, чтобы спокойно жить в Дубае сколь угодно долго, в прохладных интерьерах посреди пустынной жары. В отеле или на вилле? Лучше в отеле. Он будет жить в отеле и всегда заказывать обслуживание в номер. Вилла принесет ему головную боль с подбором персонала. Довольно с него этих проблем.



– Я бы хотела спросить о вашей дочери, – говорит Джули Фримен во время их второй встречи.

– Извините, – отвечает он, – но я бы предпочел не говорить о ней. Думаю, Клэр заслуживает уважения к своей личной жизни.

– Понимаю. В таком случае могу я спросить о вашей жене?

– Вы имеете в виду Сюзанну или Винсент?