Странная погода

– Что случилось?

– Помнишь, я гофорил тебе про мои залы, как ф них фсекда найдется, какой пожар закасить? – Он опять засмеялся, довольно уныло. – Мне стоило бы поберечься с метафорами. Мой спортзал, тот, что рядом с «Микроцентром», помнишь? Там был пожар – настоящий пожар. Никто не постратал, слава Боку за милости Его. Зал закрыли. Пожарные ликфитирофали оконь, но я должен поехать отсенить ущерб.

– Что за пожар?

Этого вопроса Ларри не ожидал и не сразу переварил его. За удивление я его не виню. Сам был удивлен. Не помню, собирался ли я спрашивать его об этом до того, как вопрос уже соскочил у меня с языка.

– Я… я тумаю, долшно быть, молния утарила. Они не гофорят. Надеюсь, это молния, а не старая профотка. Страховая компания меня за старую усохшую мошонку подвесит.

Я рявкнул смехом при этом мимолетном упоминании старой усохшей мошонки. Никогда не слышал я, чтоб взрослый (не говоря уж о пожилом мужчине вроде Ларри Бьюкса) так говорил со мною: с грубой, отчаянной откровенностью, с таким смешением черного юмора и неприкрытой ранимости. Такое давало встряску. В то же время мне явилась мысль в два простеньких, страх наводящих слова: это он – и голова моя слегка закружилась.

Мысли мелькали, словно мельтешили карты, когда сдающий тасовал колоду.

«Скажи ему, чтоб не ездил», – подумал я. Но там ведь пожар был, и он должен поехать, и у меня не было доводов заставить его остаться – ни одного разумного. Скажи я ему, что там человек с фотоаппаратом, ворующим мысли, человек, водящий его жену по кругу, он бы меня никогда больше и близко к Шелли не подпустил. В таком случае он, может, и дома бы сидел – чтоб защитить ее от меня.

Я думал: он поедет, я непременно позвоню в полицию и предупрежу, что его жена в опасности. И опять, спрашивал я себя, опасности от чего? От кого? Человека с фотоаппаратом «Полароид»? Мне было не тридцать, а тринадцать лет, и мои страхи, мои волнения ни в какой расчет полицией не принимались. Слова мои звучали бы речью истеричного ребенка.

К тому же четверть моего мозга лелеяла надежду, что я лишь сам себя пугаю безумными россказнями о призраках: результат детства, в котором я начитался чересчур много комиксов и насмотрелся чересчур много эпизодов из «Людей будущего». Разумный контрдовод из нескольких мощных, недвусмысленных пунктов напрашивался сам собой. Шелли Бьюкс пострадала не от проклятья, наложенного липовым «Полароидом». Она стала жертвой болезни Альцгеймера, не требующей никакого магического толкования. Что до моментального снимка, на котором изображен я, читающий «Популярную механику», то – что с того? Кто-то, должно быть, еще недели назад сфотографировал меня. А я тогда и не заметил. Простые объяснения имеют разочаровывающую склонность оказываться лучшими объяснениями.

Только этот разумный контрдовод был кучей дерьма – и я понимал это. Я знал это. Просто я не хотел этого понимать.

Все это пронеслось у меня в мозгу молниеносно. Ветер гнал по дороге дребезжавшую консервную банку, и мистер Бьюкс обернулся на этот звук, потом перевел смятенный и растерянный взгляд на свой урчавший на холостом ходу лимузин.

– Я тебя отфезу. Такая погода. Если бы не нынешнее утро, я, может, и рискнул бы ее одну фечером остафить. Она принимает таблетки от артрита и спит до того долго, инокда по десять часов. Но нынче фечером гроза. Фдруг она проснется и испугается? Ты должен считать меня ошень дурным за то, что я ее хоть на минуту оставил.

В свои неполные тринадцать я не был эмоционально готов обходиться с расстроенным пожилым человеком, злобно отыскивающим вину в себе. И бормотал какие-то выразительные слова утешения, вроде: «Ну-у, нет, совсем нет».

– Я пытался досфониться до тебя, но ответа не было, думаю, в гараже он и не слышит, как телефон сфонит. Я потселовал ее на прощанье, очень нешно, чтоб не расбутить, и сразу сюта поехал. – Он наделил меня улыбкой, больше похожей на гримасу. – Когда она спит, то очень похоша на себя прешнюю. Иногда во сне, я тумаю, к ней фсе фосфращается. Тропа к себе прежней у нее заросла, потерялась ф фереске. Только ее спящий ум… как, по-твоему, Майкл, есть у спящего ума сфои собстфенные тропки? Дорошки, какими бодрствующее «я» никогда не хашивало?

– Я не знаю, мистер Бьюкс.

Усталым кивком он отделался от своего вопроса.

– Пойдем. Я тебя сейчас отфезу. Тебе лучше прихфатить с собой книшку и, не знаю, еще что. – Он опустил взгляд, разглядев-таки, что я в одних трусах и носках. Выгнул одну седую, жутко косматую бровь. – Штаны, наферное.

– Вам незачем подвозить меня за угол. Езжайте, посмотрите, все ли с вашим спортзалом о’кей. И не тревожьтесь за Шелли. Я буду там через пять минут.

Гром зарычал у него за спиной. Бросив еще один огорченный взгляд в небо, мистер Бьюкс подался в дверной проем и пожал мне руку двумя своими.

– Ты чертофски хороший мальчик, – возгласил он. – Шелли фсекда мне твердила об этом, знаешь ли. Всякий раз, как домой приходила. Ларри, это чертофски хороший мальчик. Сколько фсего забафного он рассказывает про конструирование. Берегись, Африканер. Фозьму и попрошу его сконструировать мне нофого муша, который не бреется в душе так, что потом тот выглядит, будто в нем хорька в клочки разорвало. – Он улыбнулся воспоминанию, хотя в остальном лицо его по-прежнему было помятым, в какой-то ужасный момент я даже подумал, что он опять примется плакать. Он же поднял руку и обхватил ею меня за шею: – Чертофски хороший мальчик, уверяла она. Она всегда отличала, когда в ком-то феличие сидело. И не тратила фремя на людей фторосортных, никокта-никокта. Только самые лучшие. Фсегда.

– Всегда? – спросил я.

Он пожал плечами и сказал, подмигнув:

– Фышла же она са меня замуш.





Глава 7




По пути за штанами я сделал крюк на кухню и набрал номер энергокомпании отца. Номер коммутатора я знал наизусть и подумал, может, они перебросят меня напрямую на рацию отца. Хотел уведомить его, где я буду: полагал, что есть вполне разумный шанс провести вечер, развалившись на диване четы Бьюксов. Только с того конца линии трубку никто не брал, да и гудков не было. Одно только долгое, мертвенное шипение. Я повесил трубку и собирался еще раз попробовать, когда сообразил, что в трубке вообще гудков нет.

До меня вдруг дошло, что на кухне очень уж сумрачно. Экспериментируя, я щелкнул выключателем. Светлее от этого не стало.

Я пошел к большому окну в гостиной и посмотрел на вымершую улицу: ни в едином окне не было света, хотя и было уже темно. Жившие напротив нас Амберсоны всегда сидели у телевизора, а вот сегодня в их окнах не было обычного голубого сияния. В какой-то момент, пока мы с мистером Бьюксом разговаривали, где-то на линии произошел обрыв, лишивший тока всю округу.

«Нет, – подумал я. – Это он».

У меня живот подвело. Неожиданно захотелось сесть. Во рту стоял привкус «Панамской причуды», отдававший сладкой желчью.

Дом ходил под ветром, скрипя и треща. Видно, немало линий вышло нынче из строя. В этой связи совершенно достоверно было представить себе, что пожар в спортзале имел какое-то отношение к грозе… пожар, что удобно оставил Шелли в полном одиночестве при полной невозможности поднять тревогу, случись какая беда, потому как, даже если она и вспомнила бы, как звонить в полицию, телефон у нее не работал так же, как и у меня.

Я подумал было перебежать на ту сторону улицы и бить кулаком в дверь мистера Амберсона, вопя о помощи, и…

…и потом что? Что мне было ему сказать? Что я боюсь жестокого человека с татуировками, который подстроил пожар и обесточивание, чтобы взять снимки «Полароидом» у потерявшей разум старухи? Позвольте сказать вам, как это выглядело бы: типа малышок-толстячок с головой, сплошь засоренной фильмами ужасов, впадает в истерику из-за легкого грома с молнией.

Я задумался, не остаться ли попросту дома. Мне не нравится признаваться в этом, но мысль у меня мелькнула, что мистер Бьюкс все равно бы никогда не узнал, приходил ли я смотреть за его женой. Ну да, наверняка, через пару часов он вернется из своего спортзала, а меня там нет. Так я всегда смог бы ему лапшу на уши навесить, что только на минутку домой за подушкой отлучился и уже возвращаюсь.


Мысль эта (очень ненадолго) ввергла меня в постыдный трепет облегчения. Я мог остаться дома, и если бы пришел Финикиец и сделал с Шелли что-то (что-то ужасное), то я был бы ни при чем и знать о том был бы не обязан. Мне было всего тринадцать, и никто не мог ждать, что я попытаюсь защитить душевнобольную старуху от урода-садиста с наколкой в милю на теле.

Идти я боялся… но, в конце концов, оставаться я боялся еще больше. Мне представлялось, как м-р Бьюкс, вернувшись, находит Шелли свалившейся с кровати, со сломанной шеей, с вывернутой назад головой, будто разглядывавшей что-то у себя между лопаток. Закрывая глаза, я видел это: ее сморщенные губы в гримасе ужаса и муки, ее костенеющий труп в окружении сотен моментальных снимков «Полароида». Если Финикиец наведается к ней, пока я буду трусливо сидеть дома, я, может, и смогу ложью оправдаться перед мистером Бьюксом. Только самого себя мне ложью не провести. Вина была бы непомерна. Она меня изнутри сглодала бы, испортила бы все хорошее в моей жизни. Хуже всего, что я чувствовал: мой отец по какому-то наитию узнает о моей трусости, и я уже никогда не смогу посмотреть ему в глаза. Он узнает, что я на самом деле так и не пошел следить за миссис Бьюкс. Мне никогда не удавалось солгать ему ни в чем, что имело значение.

Одной мысли хватило, чтоб я влез в штаны и вышел за дверь. Может, подумал я, подберусь к дому да подгляжу в окно. Если миссис Бьюкс одна и спит в своей постели (если все будет чисто), я смогу пристроиться на кухне с ножом в одной руке и с ружьем-веселухой в другой, поближе к черному ходу, в готовности бежать и орать так, что чертям тошно станет, если кто-то попытается силой проникнуть в дом. В сумраке конца дня я все еще думал, что ружье-веселуха способно хоть на секунду кого-то задержать. А если одурачить им никого не удастся, то я всегда мог бы швырнуться им.

До того как уйти, я сел за кухонный стол написать записку отцу. Хотелось выразить в ней все то, о чем я уже не смог бы рассказать ему, если бы появился Финикиец. Хотелось, чтоб он узнал, как сильно я его люблю и что вполне славно провел время на Земле до тех пор, пока меня не забили, как молодого бычка.

В то же время не хотелось писать все это, самому обливаясь слезами. А еще не хотелось царапать как курица лапой что-нибудь безнадежно стеснительное, если кончится это для меня тем, что я проведу ночь на кухне миссис Бьюкс, разгадывая кроссворды, и ничего не произойдет. В конце концов написал:

«СО МНОЙ ВСЕ О’КЕЙ. М-Р БЬЮКС ПОПРОСИЛ МЕНЯ ПОБЫТЬ С ШЕЛЛИ. У НИХ ПОЖАР В ЕГО СПОРТЗАЛЕ. УФ, УЖ НЕ ВЫПАЛ ЛИ ЕМУ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ? ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. «ПАНАМСКАЯ ПРИЧУДА» БЫЛА ПРОСТО ПРЕЛЕСТЬ».





Глава 8




Когда я открыл дверь, ветер сильно пихнул меня, его порыв скакнул мимо и пьяно вкатился в дом. Мне пришлось отступить назад, сутуля плечи под ветром.

Но, зайдя за угол и направившись к дому Бьюксов, я оказался спиной к ветру. Порывы догоняли меня, превращали мою легонькую ветровку в парус, заставляя не столько шагать, сколько бежать трусцой. Угловой дом был выставлен на продажу, и, когда я проходил мимо, металлический знак риелтора, болтавшийся туда-сюда, сорвался, пролетел футов двадцать, прежде чем со звуком, напоминавшим хаканье рубщика мяса, впиться в мягкую грязь в чьем-то в палисаде. У меня было ощущение, будто я не столько иду к дому Шелли, сколько меня туда задувает.

Толстая теплая капля воды упала мне на лицо, прямо как чей-то полноценный плевок. Ветер усилился, и струйка дождя (с дюжину капель, не больше) ударила передо мною в асфальт, вызвав запах, который является одним из тончайших ароматов на свете, – петрикор – благоухание горячего асфальта под летним дождем.

За моей спиной нарастал какой-то звук, раскатистое бренчание, отдававшееся мне в зубы. Это был звук стремительного ливня, обрушившегося на кроны деревьев, рубероидные крыши и машины на стоянках – безумный непрерывный рев.

Я прибавил шаг, но того, что надвигалось, было не обогнать: еще три шага, и ливень настиг меня. Ливануло до того сильно, что дождь, ударяясь о дорогу, отскакивал обратно, образуя дрожащую, доходившую до колен, волну брызг. Вода хлынула в водостоки коричневым пенящимся потоком. Поразительно, как быстро все произошло. Казалось, не успел я и десяти шагов пробежать, как пришлось шлепать по лодыжку в воде. Водный поток быстро пронес мимо пластмассового розового фламинго.

Вспыхнула молния, и мир превратился в рентгеновский снимок самого себя.

Я забыл про свой план. А у меня был план-то? В такую грозу нельзя думать.

Убегая от проливной воды, я срезал путь через дворик соседнего с Шелли дома. Только вот газон расползался. Он расходился под моими каблуками, длинные стелющиеся побеги травы, вздымаясь, открывали скрытую под ними заболоченную почву. Я упал на одно колено, удержался, упершись в землю руками, и поднялся запачканным и мокрым.

Поковылял дальше по подъездной дорожке Бьюксов, успевшей уже стать широким и мелким каналом, обошел дом, направляясь к черному ходу. Проскочил через обитую сеткой дверь, словно за мной дикие собаки гнались. Дверь хлопнула за моей спиной, громко, лишь чуть тише, чем треск грома, и только тогда я вспомнил, что намеревался оставаться незамеченным.

Вода стекала с меня, с моего ружья-веселухи. Одежда промокла насквозь.

Кухня была тиха и сумеречна. В прошлом я много раз сиживал в ней, жуя финиковое печенье Шелли Бьюкс и потягивая чаёк, и всегда это было место, где приятно пахло и царил обнадеживающий порядок. Сейчас же в раковине лежали грязные тарелки. Мусорное ведро было забито доверху, над кучей бумажных полотенец и пластиковых бутылок летали жирные синие мухи.

Я вслушивался, но ничего нельзя было расслышать, кроме барабанящего по крыше дождя. Звук был такой, будто поезд проходил.

Сетчатая дверь открылась у меня за спиной, опять хлопнула, и я подавился криком. Крутанулся, готовый на коленки пасть и начать умолять, но умолять было некого. Всего лишь ветер. Я плотно прикрыл дверь… и почти сразу ветер одолел старую щеколду и опять распахнул дверь, а потом, громыхнув, захлопнул ее. Я больше не закрывал ее на щеколду.

Все внутри меня бунтовало при мысли пройти дальше в дом. Сильно было чувство, что Финикиец уже там, что он услышал, как я пришел, и терпеливо дожидается меня где-нибудь в темноте, там, в конце коридора, за углом. Я уже рот раскрыл, чтобы огласить дом приветствием, потом передумал.

В конце концов двигаться меня заставила не смелость, а воспитанность. У меня под ногами лужа натекла. Я подхватил посудное полотенце и вытер ее. Это дало мне повод не заходить никуда дальше в дом. Мне было комфортно вблизи сетчатой двери, из которой я мог выскочить наружу в два шага.

Наконец пол высох. Я все еще был мокрым, нужно было найти, чем вытереться. На цыпочках я подошел к дверному проему и глянул по сторонам. Меня ожидал полутемный и пустой коридор.

Крадучись, я пошел по коридору. Дулом своего ружья-веселухи тыкал в каждую дверь, к которой подходил, и в каждой комнате был Финикиец. Был он в крохотном домашнем кабинете, застыв недвижимо в углу. Я заметил его краешком глаза, и пульс заколотился у меня, как у чахоточного, а глянув еще раз, я увидел, что это всего лишь вешалка для пальто. Был он и в гостевой спальне. О, на первый взгляд комната казалась пустой. Вполне походила на номер в мотеле: аккуратно заправленное королевское ложе, полосатые обои и скромный телевизор. Дверь в гардеробную была слегка приоткрыта, и, чем больше я пялился туда, тем больше казалось, что она чуть качнулась, словно бы ее только что закрывали. Я чувствовал, что он там, дыхание затаил. Понадобилась вся имевшаяся у меня сила воли, чтобы пройти три шага до гардеробной. Когда я распахнул дверь, то готов был умереть. Шкаф содержал подборку чудны́х костюмов: розовый парашютный комбинезон с меховым воротником, белые шелковые одеяния, типа тех, в какие любил одеваться Элвис Пресли в 70-е, но там не было никакого психопата.

Наконец, осталась одна только дверь – в хозяйскую спальню. Я мягко повернул ручку и осторожно толкнул ее вперед. И именно в этот самый момент сетчатой двери на кухне понадобилось еще раз хлопнуть, изобразив пистолетный выстрел.

Я оглянулся и выждал. До меня дошло, что тут, в конце коридора, я оказался в ловушке. Единственным способом выбраться из дома (не выпрыгивая в окно) оставалось возвращение обратно по своим же следам. Я колебался, готовый к тому, что Финикиец выйдет в коридор, расположившись между мною и путем к побегу. Секунды сменяли друг друга.

Никто не вышел. Ничто не шевельнулось. Дождь заунывно орал на крыше.

Я сунул голову в спальню. Шелли спала на своей стороне под толстым теплым одеялом, из-под которого виднелся один только одуванчик ее седых волос. Она слегка похрапывала, едва слышно под непрерывно грохочущим ливнем.

Дюйм за дюймом я пробирался в спальню стыдливыми шажками, ощущая волнение и слабость… но заметно меньше волнения и слабости, чем тогда, когда только зашел в дом. Ружьем-веселухой я раздвинул шторы. За ними никого не было. И в гардеробной тоже никого.

Нервы у меня были по-прежнему натянуты, но дом меня больше не пугал. В любом случае я не понимал, зачем парнише вроде Финикийца было бы прятаться в гардеробной. Какой хищник прячется от тринадцатилетнего толстяка с большим пластиковым ружьем, которое так же грозно с виду, как и рупор-мегафон?

Сигнал от «Радио Взрослости» к тому времени уже обрел устойчивость и пробивался через обычные помехи отрочества. Ведущий новостей зачитывал вечерние вести сухим, чудаковатым голосом. Он напомнил мне мудрость Карла Сагана: чрезвычайные утверждения требуют чрезвычайных свидетельств. Он указал, что когда-то в прошлом я верил, что Убийца Зодиак может залезть ко мне домой и убить меня просто потому, что я как-то прочитал книжку о нем. Он напомнил своим слушателям, что Майкл Фиглеоне, когда ему было двенадцать лет, сберег все карманные деньги за шесть месяцев, чтобы купить металлодетектор, поскольку считал, что велика возможность найти испанские дублоны, закопанные на заднем дворе. «Радио Взрослость» хотело, чтобы аудитория его слушателей узнала: нынешняя моя теория (что у Финикийца есть фотоаппарат, способный красть мысли) основана на крепком свидетельстве слабоумных бормотаний пожилой леди и случайном моментальном снимке «Полароида», обнаруженном под мусорным баком.

Но, но, но… а как же пожар в спортзале? Да, признало «Радио Взрослость», в гимнастическом зале мистера Бьюкса полыхнуло ужасающее пламя. Учитывая только что прокатившуюся грозу с молниями, пожарному депо Купертино, по-видимому, придется в этот вечер иметь дело со многими пожарами. Думал ли я, что грозу, наверное, тоже подстроил Финикиец? Было ли это еще одной из его «сверхвозможностей»? У него был фотоаппарат, разрушающий умы. Обладал ли он еще и зонтиком, нагнетавшим грозы в небеса? Будем считать, мне повезло, что он не использовал свои волшебные способности на устройство дождя из гвоздей или булавок.

Вот, пожалуй, и все насмешки, какие мне хотелось бы выслушать от «Радио Взрослости» в тот момент. Я промок, замерз, и я был в безопасности – и это было вполне хорошо. Зато позже… да, позже я, может, и настроюсь на эту волну опять, чтобы услышать остальную передачу. Может быть, что-то во мне тянулось к тому, чтобы разнести себя самого в пух и прах, сделать добрую прореху в собственном переутомленном, погруженном в «Сумеречную зону»[24] воображении.

Мне опротивела сочившаяся водой одежда, и я сунулся в хозяйскую ванную. Там на крюке рядом с душем висел большой белый расшитый золотой ниткой халат, вид одеяния, которое рассчитываешь найти в пятизвездочной гостинице. Он как нельзя лучше подходил для того, чтобы, облачившись в него, пристроиться где-нибудь калачиком и заснуть.