Светлый путь в никуда

– Нет. Нам было не до звонков, когда мы были вместе.

– Вы ведь ездили к ней домой в «Светлый путь»?

– Вы уже спрашивали меня об этом на кладбище.

– И еще раз спросил.

– Я был у нее дома всего три раза.

– На ваш взгляд человека не постороннего, но все же – со стороны. Как они жили там, в доме? Вы мне в прошлый раз намекали на какие-то трения между Викторией и литсекретарем Кленовой.

– Фамилии ее я не знаю. Вика звала ее Фира.

– Так как они там жили – на ваш взгляд со стороны?

– Жили-были, – Егор Рохваргер пожал плечами. – Женщины… пожилые… старухи. Эта их знаменитая Гранд Ма. Там все вертелось вокруг нее.

– Вокруг Клавдии Первомайской?

Егор Рохваргер кивнул.

Он вспомнил, как очутился в этом доме… их доме впервые. Они приехали среди ночи на такси. Виктория была пьяна и весь путь до «Светлого пути» жадно ласкала его, залезая в расстегнутую ширинку джинсов, возбуждая его и без того твердокаменную плоть своей настырной алчной рукой. Они целовались в саду под яблоней. Жаркий август и ночью дышал духотой, источая почти плотское животное тепло от нагретой земли. Виктория провела его темным садом и открыла своим ключом дверь террасы, притулившейся позади большого дома. На террасе у белых старых двустворчатых дверей, ведущих в недра этой фешенебельной норы, она обвилась вокруг него как змея, и он взял ее, гася ее стоны поцелуями, и поднял на руки – тощая, пропитая, она и не весила-то ничего, понес на члене туда, куда она шептала ему, указывая путь… наверх по лестнице…

В спальне она вся как-то сразу обессилела спьяну, расслабилась, и он уже делал с ней все, что хотел. С каждым новым разом, новой позой испытывая к ней – такой покорной и пьяной – неутолимый голод. Да, она возбуждала его собой всегда… до самой смерти… всегда… да и сейчас…

А потом она уснула, уткнувшись лицом в подушку, которую только что кусала, когда он брал ее сзади, как сладкую распутницу.

А он встал с ее кровати и тихо спустился вниз.

Голый. Такой одинокий и до конца неудовлетворенный в лунном свете, что лился из сада через широкие окна.

Он шел по темному спящему дому.

Старухи-литсекретаря, о которой спрашивал его грубый полицейский, в ту ночь не было в их доме.

Но вот другая старуха спала в своей постели. Он увидел ее с порога, когда тихо вошел в тот грандиозный кабинет, где было столько книг и пахло лекарствами и старческой мочой.

Где-то далеко, далеко – не здесь, не там, не наяву, не в реале, а в темном сказочном лесу звери заблудились, мечтая найти то, свое единственное зимовье… в чаще мерцал огонек… если раздвинуть ветви, то можно увидеть костер, что горит в ночи, и вокруг него звери, звери… как в кукольном театре, в пьесе, которую он видел в детстве…

Надо же, она это написала…

Старуха с лысой головой кротко и безмолвно спала в своей столетней постели. Дыхания ее он не слышал.

Но где-то все стучал, стучал по стволу ночной дятел…

В костре треснуло полено, и в небо взметнулся сноп искр…

Зимовье зверей… сказка детства…

Он медлил в кабинете, не решаясь пересечь его и подойти к ней, к этой старой сказочнице… ее матери.

Потом он повернулся и пошел на кухню. Здесь горел ночник. И на панели духового шкафа мигали цифры таймера. Он открыл холодильник. В горле у него пересохло. Он надеялся найти там банку пива или бутылку вина.

Кто-то испуганно засопел у него за спиной.

Он оглянулся.

На пороге кухни из тьмы дома возникла толстая заспанная девчонка в розовой пижаме, с распущенными по плечам рыжими кудряшками, вся в веснушках. Она смотрела на него круглыми от изумления глазами. Пялилась на его вздыбленный возбужденный член.

А потом за ее спиной возникла она – Вика в наброшенном на узкие плечи шелковом халате. Отпихнула дочь с пути и подошла к нему, все стоявшему у открытого освещенного холодильника. По-хозяйски обняла его, стараясь закрыть от дочери его пылкую наготу.

– Иди отсюда. Иди спать.

– Это твой любовник, мама?

– Я кому сказала?

Рыжая девчонка снисходительно усмехнулась – так взрослые смотрят на детей и их новые игрушки.

– Не трахайтесь здесь, бабушку разбудите, – сказала Анаис. – Знаешь, мамочка, он, конечно, симпатичный парень, но… это просто комикс.

– При вас у них дома случались конфликты?


– Что? – Егор Рохваргер глянул на Гущина.

– Конфликты между Викторией и Эсфирью, литсекретарем? Вы упоминали в прошлый раз.

– Они спорили. Но мало ли, это же бабские дела. Эта старуха Фира права качала, Вика тоже права качала. И старуха наушничала ее матери. Та начинала орать.

– А предмет спора?

– Я не помню. Я же говорю – я был там у них всего трижды. И очень короткое время.

– И все же постарайтесь припомнить хоть что-нибудь. Это важно.

– Честно говоря, меня лишь Вика интересовала. – Егор Рохваргер снова пожал плечами. – А старухи… кому они нужны?

– Но можно ведь почувствовать атмосферу – дружно в доме или тучи сгущаются?

– А разве со стороны это возможно? Для этого надо в доме жить.

– А Виктория вам не предлагала пожить у нее?

– Этого ее мать никогда бы не позволила. Да нам это было и не нужно. Мы не хотели никаких серьезных отношений. Мы просто встречались. А ночевали порой у меня на съемной квартире.

– Егор, их всех убили. Всех троих. И вашу Викторию тоже.

Егор Рохваргер молчал.

– Если есть хоть что-то, что запомнилось вам, вызвало… ну, пусть не подозрения, а дискомфорт… двусмысленность… странность. – Гущин внезапно сам начал волноваться. – Расскажите мне. Не молчите.

– Нечего рассказывать. Ничего такого не было. А Викину смерть я оплакиваю, уж как умею. Вот, прихожу сюда, в эту дыру, в «Горохов». Здесь многие вещи мне о ней напоминают.





Глава 24

Затмение




– Мы от Рохваргера мало что узнали, Федор Матвеевич, – заметила Катя на следующее утро. – Ну, были там в доме какие-то неурядицы между ними, склоки. Это семейное, житейское. Чисто женское. И я не понимаю, почему эти вещи для вас сейчас так важны. Вот сейчас, в данный момент.

Разговор происходил в кабинете Гущина, он с утра занимался накопившейся текучкой – дела управления уголовного розыска не могли ждать, и он погряз в бумажном море. Подписывал документы, читал и беспрерывно курил, наплевав на все внутренние главковские запреты на этот счет.

Катя явилась к нему сама, как только пришла на работу.

Гущин размашисто подписал какой-то документ. Не ответил. Катя решила зайти с другой стороны.

– Вы сильно похудели. Я не видела, чтобы вы что-то ели с тех пор, как мы обедали в ресторане с вашим приятелем-адвокатом. Вы изводите себя. Смерть Ивана Титова ужасна, трагична. Но она точит вас как червь. И я… я хочу, чтобы вы… ну, хотя бы на время прекратили казнить себя, перестали об этом думать. Федор Матвеевич, я ведь, может, больше вас в его смерти виновата. Но я… я вот такая черствая, черт… Я себе об этом думать просто запрещаю.

Он поднял на нее глаза от документов. Он и правда сильно похудел за эти дни.

– А о чем ты думаешь?

– О вас. Тогда там, в «Аркадии», была такая ситуация. И вы поступили абсолютно правильно в тот момент. И не загнали вы… мы… его как псы! Пусть его мать говорит что хочет, но я ей скажу: тут две правды. Ее против нашей.

– Правда плюс правда равняется смерть.

– Федор Матвеевич, я вас умоляю. Я не знаю, как сказать. А когда вы к краю обрыва подошли, я… Я вас умоляю! Пожалуйста. Ради нашей дружбы.

Она опустила голову низко. Не надо, чтобы он видел сейчас ее лицо, потому что…

Она не услышала шагов, но почувствовала, что он рядом.

– Тихо, тихо. Ну ты что… Ну-ка сядь. Катя…

– Я хочу, чтобы вы опять стали собой.

– Так я и есть я.

– Вы тень. Вы на призрака похожи.

Она робко взглянула на него. Гущин снова был взволнован и не мог это скрыть. Может, все же хоть что-то изменилось в результате этого разговора, сдвинулось там глубоко внутри с мертвой точки… с конечного пункта.