Светлый путь в никуда

Волосы его опять растрепаны, и это придает ему отчаянный вид.

– Вы ведь сын генерала Богушевского?

– Да.

– А Лебедев…

– Фамилия матери. Я взял ее себе. Она умерла, когда мне было двенадцать лет. Я хотел частичку ее в своем имени.

– Вашего отца убили двадцать пятого июля двадцать шесть лет назад на Истре на вашей даче…

Герман Лебедев смотрел на нее.

– И вас ведь тоже… убили там. Вы перенесли клиническую смерть.

– Кто вам сказал?

– Мы полиция – наша карма знать, – Катя вспомнила, как это сказал Гущин при других, не менее драматических обстоятельствах. – Вас спас врач-реаниматолог.

– Да.

– Вас допрашивал военный следователь тогда в больнице, когда вы пришли в себя после реанимации, после того, как вы вернулись…

– С того света? Хотите знать, каково там?

Она не желала такого вектора их беседы, но ничего не могла поделать, не могла удержаться. И еще она отметила, что Лебедев, словно не замечавший ее прежде, теперь ее заметил. Его взгляд, устремленный на нее в упор, был чисто мужской, откровенный, тяжелый – он ее как будто оценивал. И это была холодная оценка.

Как в твоем поединке… лицом к лицу… ну, давай…

– Да, хочу знать, каково там.

– Никакого тоннеля. Никакого света в конце. Темнота.

– Военный следователь задавал вам вопросы про напавшего на вас и вашу семью?

– Да.

– Кто это был? Один человек или их было несколько?

– Я потерял память после клинической смерти. Если вы читали дело, то знаете это из моего допроса.

– Я еще не знакомилась с делом. Я решила сначала обратиться за разъяснениями к вам.

– Я ничего не помню из того, что произошло тогда.

– Помните, что никакого тоннеля и никакого света… там… А того, кто вас убивал, не помните?

– Когда новый опыт дается нам насильно, вопреки нашей воле, прежний опыт стирается из нашей памяти.

– А мне кажется…

– Что вам кажется?

– Что вы… что впоследствии вы вспомнили…

Он смотрел на нее.

– Нет, вы ошибаетесь.

– Виктория Первомайская – мать Анаис… дело в том, что она с подругами в ту ночь была там, на Истре, на реке, на вашем берегу, где большие дачи стояли. Ее подруга Ангелина по прозвищу Горгона, она практиковала оккультизм. Делала страшные вещи. Они употребляли наркотики. Они были под их воздействием в ту ночь. Они были неадекватны и неуправляемы. Это они ворвались к вам на дачу? Или на вас напал сбежавший дезертир?

Герман Лебедев шагнул к ней вплотную. И Катя… она… она не могла себе этого объяснить – резко отпрянула назад.

– Не бывает таких совпадений! Я не верю в версию дезертира. Виктория – мать Анаис… И Горгона… Это они убили ваших родных и напали на вас в ваши шестнадцать лет? Третья – сестра Изида в этом не участвовала, но она тоже кое-что вспомнила. Она мне сказала про топор… Она его видела. Это же топором тогда…

Его глаза… зрачки… Катя увидела, как они внезапно расширились, делая его взгляд темным. Почти безумным.

Она не успела ничего сделать.

Даже крикнуть!

Движение-молния.

Лебедев перехватил силиконовый клинок, что держал в правой руке, опустив его к полу. Левой – за острие.


И нанес Кате сильный удар рукояткой по шее – под ухом.



– Почерк округлый. Женщина писала? – спросил начальник Главка полковника Гущина, придвигая к себе тетрадь в клеенчатом переплете.

– Это запись из дневника Клавдии Первомайской, сделанная ею 10 августа того года, о событиях 25 июля, – ответил Гущин. – Она сделала эту запись со слов своей дочери Виктории, которая в тот момент проходила подозреваемой вместе с двумя подругами по делу об утоплении двух малолетних детей в Истре. Но там был несчастный случай. Дети утонули сами. А эта запись относится к другим событиям той ночи, которая была щедра на трагедии. Клавдия Первомайская потребовала от дочери честно рассказать, что же случилось с ней и ее подругами в ту ночь. Что они делали. И где были. Она считала, что эта запись в случае ареста Виктории сможет помочь оправдаться, что и следователь, и розыск, и адвокат заинтересуются тем, чему они стали свидетелями там, на берегу Истры. Клавдия Первомайская привыкла все записывать и хранить. Всю информацию, даже ту, которую она сама в то время не могла правильно истолковать. Читайте, что она записала со слов дочери. Я думаю, нынешняя трактовка этих событий будет иной. И единственно верной.

«То, что произошло сейчас между мной и Викой, ужасно. Но это закончилось. Фира – Эсфирь отняла у нее эту вещь… Никаких выстрелов. Позже я избавлюсь от подарка Энвера, как бы он ни был мне дорог. Фира всегда защищает меня, и я ей благодарна. Но Фира не моя дочь, моя дочь Вика. И несмотря ни на что… даже на то, что было всего каких-то пару часов назад, я люблю ее. Она все, что у меня есть в жизни. Я могу отдать, предать, уничтожить все и всех, весь мир за одну ее счастливую улыбку, за одно ее доброе слово – мне, ее матери. Но добрых слов в последние годы нет. Есть злость и презрение с ее стороны. Она винит меня во многом, в том, что читала обо мне, что ей рассказывали обо мне разные доброхоты. Она стыдится меня. А я не могу оправдаться, потому что… я не привыкла оправдываться, и я не нахожу нужных слов, чтобы достучаться до ее души. Чтобы объяснить ей – в какое время мне довелось жить, с какими волками вместе мне пришлось выть на луну…

И вот сейчас, этим летом, моя дочь столкнулась с тем же самым, что и я когда-то. С этой беспощадной государственной машиной. Она тоже попала в жернова. Ее подругу Ангелину вчера арестовали, и еще неизвестно, чем закончится этот арест. Все мои усилия что-то узнать, как-то повлиять, помочь окончились крахом. У меня уже нет ни связей, ни друзей. У меня только дочь, которой грозит тюрьма. Но прежде, чем ложиться костьми ради нее, я хочу от нее правды. Потому что убийство детей – это страшно…

Сейчас, когда мы все немного успокоились, я потребовала у Вики, чтобы она все мне рассказала. Пусть самое ужасное, но я, ее мать, должна знать все. Только в этом случае я смогу реально помогать, а не проколоться, не попасть в капкан, который они в своих кабинетах для допросов с пристрастием так хорошо умеют ставить…

Вика поклялась мне своим здоровьем, что ни она, ни Ангелина, ни Лидка не имеют никакого отношения к гибели детей. Они вообще ничего об этом не знали до того момента, когда их схватили патрульные там, на берегу у их палатки. Она сказала мне, что они даже не знают, где этот Затон, про который их спрашивают следователи. Они не ходили туда ночью, потому что им было не до этого. Потому что они сами стали очевидцами очень странных дел, которые… а дела действительно странные, я вынуждена признать это после рассказа моей дочери.

Вика призналась, что они пили у костра и употребляли и «колеса», и «кокосы» – у молодежи свой сленг для обозначения всей этой дряни. Но Вике ведь не восемнадцать лет, ей двадцать восемь. В ее возрасте уже имеют детей и мужа, а не таскаются с какими-то свихнувшимися обдолбанными дурами на сатанинские оргии в лес! Пусть это ее протест против меня… против всего уклада нашей прежней жизни, но всему ведь есть границы. Эта дщерь бывших дипломатов Ангелина, превратившаяся столь быстро в наши новые времена вседозволенности из богемной распутницы в колдунью Горгону, подчинила Вику себе. Вика сказала мне, что там, в лесу, ночью это был ритуал ее посвящения. Они вместе с Горгоной вошли в воду и поплыли на тот берег – словно оставляли на своем берегу все прежнее, отжившее, устремляясь к новому, неизведанному. Так ей объяснила Горгона смысл этого действа.

И то новое, с чем они столкнулись, было более чем странным…

Вика рассказала мне, что они вылезли из воды и по берегу направились ко второй ритуальной вехе – еще одному дереву. Горгона вела ее. Она уже прежде бывала в этих местах с другими своими клиентами, адептами. Там на дереве когда-то она вырезала свой знак. Лидка – сестра Изида, по словам Вики, так «ужралась колес» и еще какой-то дряни, которую им дала Горгона, что осталась на противоположном берегу никакая. Они были лишь вдвоем там.

А потом, когда они еще немного отошли от дерева, ища новый песчаный пляж, а не тину, по которой было неприятно ступать, они увидели…

– Надо же, кто явился на наши призывы, – шепнула вдруг Горгона, оборачиваясь и жарко дыша в самое ухо Виктории. – Юный бог леса… смотри… Из темной чащи… Какой красивый… Но, кажется, тоже под кайфом…

Горгона захихикала и схватила мою дочь за руку, останавливая ее в зарослях ивняка и одновременно указывая куда-то вперед – на берег реки.

Вика сказала, что было темно, несмотря на то, что светила луна. И она увидела сначала только силуэт. Поняла, что это мужчина. Почти голый, в одних трусах-боксерах. Вроде молодой, высокий, плечистый. В руках его что-то было. И он вышел из леса к самой воде. Странной походкой, словно ему трудно было идти. Он был один. А они затаились в кустах в нескольких метрах от того места, где он остановился.

– Надо же, какой… молодой, нет, правда под кайфом, – все хихикала Горгона на ухо Виктории. – Искупаться решил под луной. Пойдем поиграем с ним в воде? Совратим его. Нет, подожди… постой…

Горгона вытягивала шею, стараясь лучше рассмотреть незнакомца. Виктория различала лишь силуэт, белое пятно вместо лица. А вот Горгона видела его ясно, она же обладала уникальной способностью. Так мне Вика сказала – у Горгоны-Ангелины была врожденная способность видеть в темноте, причем при лунном свете она видела все очень четко, как днем».

Дочитав до этого места, начальник Главка вопросительно глянул на полковника Гущина.

– Ноктолопия, – пояснил тот. – У Ангелины Мокшиной было так называемое «кошачье зрение» – ноктолопия, генетическая особенность. Она действительно все видела в темноте. Об этой ее особенности мне говорили свидетели.

«– У него в руках сапоги, – шепнула Горгона моей дочери, – писала Клавдия Первомайская дальше в своем дневнике. – Он что-то пихает туда… у него в руках что-то замотанное в платок, он запихнул это в голенище сапога. И еще у него в руках топор… Вот он его уронил…

Что-то взметнулось в темное небо и плюхнулось в воду. Вика услышала всплеск.

Горгона шепнула ей, что юный незнакомец выбросил в воду сапоги. И наклонился, поднял топор с земли, взял за лезвие и…

– Ничего себе… он себя режет… Я вижу, – шептала исступленно Горгона. – Режет себе плечо… потом бедро… опять плечо… кровь у него потекла… Ненормальный, что ли, режет себя… такое тело великолепное и резать по живому. Ну, точно, парень под кайфом. И выглядит он странно, его всего шатает. Такой же сумасшедший, как мы? Юный бог здешнего леса…

Вика не видела этого в темноте. Она знала все это со слов Горгоны. Но она, как она мне призналась, внезапно испытала там, в кустах, трепет. И чего-то испугалась сильно.

Возможно, того, что последовало сразу за тем, как этот незнакомец взял в руки свой топор.

– У него кровь течет из ран, – шептала Горгона. – Что же он ее не останавливает? Застыл как статуя. О, а теперь он…

– Что? – спросила ее моя дочь, стараясь тоже разглядеть, что же там происходит с ним.

– Он взял топор за рукоятку, заходит в воду подальше… отводит топор в сторону… ОООО!

Вика сказала мне, что она внезапно услышала глухой удар и хриплый вопль боли.

Горгона, вцепившись в нее, шептала, что парень только что на ее глазах размахнулся и с силой ударил сам себя топором в бок! Фонтан крови!

Он пошатнулся, но устоял на ногах, размахнулся из последних сил и швырнул топор далеко в воду. А потом словно срубленное дерево рухнул на мелководье.

Вика рванулась из кустов. Она хотела видеть его, помочь ему. Она не могла взять в толк, что же такое случилось. Но Горгона поймала ее, схватила грубо, развернула к себе.

– Подруга, подруга… стоп, стоп… не лезь… Он себя прикончил. Это плохой знак… Но как-то на самоубийство не очень похоже… Тихо, тихо, нам не надо туда… Это не наше дело. Посмотри на нас – какие мы… Ты хочешь в таком виде звать на помощь? Чтобы явились менты? Чтобы они нашли наш костер, все наши жертвы? Чтобы они допрашивали нас – кто мы такие и откуда? Чтобы разрушили наш ритуал, наш Орден?

Вика сказала, что она не хочет этого, но тот парень… он же умирает там. Горгона ответила, что он, скорее всего, уже мертв. От такого удара топором по себе, по своему телу. Она потащила Вику назад, к дереву. Они снова переплыли реку Истру. Нашли Лидку, которая все валялась в траве в отключке. И вернулись к костру. Вика сказала, что ее колотила дрожь – и от воды, и от ночной прохлады, и от того, чему она стала свидетелем, не видев всех деталей в ночной тьме. Но Горгона намешала снова чего-то, какой-то особый наркотик, и дала ей. И Лидке. И выпила сама. И они заснули, как праведники. А потом их утром разбудили менты».

Начальник Главка закрыл дневник Клавдии Первомайской.

– Не было никакого дезертира в ту ночь, дезертир просто смылся из части, – сказал полковник Гущин. – А ОН… Герман Богушевский… ныне Лебедев – он в шестнадцать лет убил свою семью. А затем изобразил из себя жертву нападения. И избавился от всех улик – сапог, ценностей, что забрал из дома, инсценируя грабеж. И главной улики – топора. Его ведь так и не нашли тогда. А топор там – на дне Истры.

Начальник Главка с минуту размышлял, а потом потянулся к телефону – всем, всем, общий сбор.