Светлый путь в никуда

Полковник Гущин в бронежилете стоял напротив железной двери оружейной комнаты. Все остальные отошли назад, в начало коридора. А собралось много народа. Собрали всех по сигналу «Вулкан», только помогло это мало.

Когда они приехали в «Аркадию» на полицейских машинах, охрана клуба беспомощно металась в холле главного здания. От охранников Гущин узнал, что Герман Лебедев отключил сработавшую сигнализацию, камеры и заперся вместе с приехавшей сотрудницей полиции в оружейной комнате зала исторического фехтования, где полно холодного оружия. Целый арсенал. Коллекция клуба, его гордость. У него, как у любовника хозяйки «Аркадии» Аллы Ксаветис, имелись ключи от оружейной, он вообще имел доступ ко всему – и к системе охраны, и к кодам камер.

Какой-то бессмысленный поступок… легко мог бы сбежать…

Или уже просто некуда бежать?

Или он не хочет бежать?

– Моя фамилии Гущин. Я обращаюсь к вам, Лебедев. Отпустите заложницу. Выходите оттуда. Довольно. Вы и так уже… Катя, ты там?!

Катя услышала, как голос Гущина сорвался.

– Катя, он убил своих родителей, отца и мать, в ту ночь двадцать пятого июля на даче! Убил в шестнадцать лет! А потом изобразил из себя жертву нападения! Ударил сам себя топором в бок! И они, те двое – Виктория и Горгона – видели все!

– Она мне не мать! – крикнул Лебедев. – Слышишь, ты? Она никогда ею не была!

– Он не покончить с собой хотел в ту ночь, нанося себе рану! – Гущин повысил голос. – Если бы хотел умереть, не избавился бы от топора! А ты его выбросил, помнишь куда? Мы его поднимем из воды! Ты тогда просто не рассчитал силу удара, поэтому чуть не умер!

– Да я подох там! – заорал Черный Лебедь.

Катя зажала себе рот рукой, чтобы тоже не закричать.

– Отпусти ее, – сказал Гущин уже тише. – Возьми меня заложником. Отпусти ее.

– Какой смысл?

– Ставки сразу поднимутся. Будешь торговаться, требовать. Возьми заложником меня! Я начальник управления криминальной полиции области! Ставки, Лебедев!

– Ставки? Вертолет и чемоданы с золотом? А куда лететь? Может, и маршрут мне подскажешь?

– Подскажу! Вертолет обещаю! Я даю твердые гарантии!

– А я у тебя их прошу?

– Отпустите ее! Пожалуйста! – Гущин действительно просил, почти умолял.

– Она тебе дорога?

– Да.

– Не слышу. Там у вас шумно.

– Да! Она мне дорога!

– Тогда тебе будет больно. Принимаю тебя в свой клуб мазохистов.

– Отпусти ее! Возьми меня!

– Я тебя видел, ты здоровый кирпич. Решительный. С тобой будут проблемы. А с ней – какие проблемы? – Черный Лебедь покосился на Катю, сжавшуюся в углу в комок.

– Причинишь ей вред – я тебя убью. Живым не выйдешь.

Гущин сказал это без всякого пафоса. Просто.

И страшно.

– Ты лучше уйди от двери. И умолкни, – ответил Черный Лебедь. – Я диктата не принимаю.

Шум за дверью. Топот. Голоса команд, громче, громче…

Неужели штурм? Они решились?

Но нет, все стихает…

И Черный Лебедь – он сел на пол перед самой дверью близко к Кате.

– Я хочу подумать! – крикнул он вдруг. – Мне нужно время подумать!

А потом он наклонился к ней и шепнул:

– Журналистка, да?


– Да.

– Истории разные пишешь?

– Да.

– Хочешь услышать мою историю? Или тебе хватит за глаза того, что ты в лапах маньяка?

– Ты не маньяк… ты хуже… что ты наделал? – Катя покачала головой.

– Мы об этом поговорим. Сначала ответь – почему не взяла пистолет, не стала стрелять?

– Ты же не стрелял в меня там, на даче в «Московском писателе». Боялся промазать? Ты стрелок плохой, Лебедев. Мог их всех своей саблей… чище бы вышло и наверняка… Но тебя бы по этому следу сразу нашли. Поэтому этот самодельный ствол, да? Его не капитан- наркоман из Нацгардии тебе продал?

– Он самый. Только это уже почти конец истории. А хочешь знать, как все было в самом начале?

– Да, хочу. Я хочу, – Катя кивнула и заорала сама во всю силу своих легких и глотки. – Пожалуйста, дайте ему время на раздумье! Я здесь! Я жива! Со мной все в порядке! Федор Матвеевич, со мной все в порядке! Скажите им, никакого штурма!

Он сидел, выпрямив спину, расправив плечи. И шрам его был виден. Катю сейчас тошнило от этого шрама.

Но она должна была выслушать его.

Узнать все, перед тем как их… как они здесь…

Умрут.

– Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. И мы остались с отцом одни, – сказал Черный Лебедь. – А в тринадцать лет, когда мальчишки меняются, я вдруг стал очень красивым. Откуда что взялось. Отца это бесило. Он говорил, что я стал смазливый, что я вырасту черт знает кем, если он… если он не принудит меня быть мужчиной. Все было – бокс, карате… я ходил весь избитый, в синяках, потом началось спортивное фехтование. Это мне нравилось. Отец и сам хорошо фехтовал. У него были наградные офицерские сабли. Он меня в лес возил и там показывал уже по-настоящему все. Как в бою. Я к шестнадцати годам стал здоровый такой, выглядел старше своего возраста. Девчонки на меня смотрели, а я ни с кем даже не поцеловался ни разу. Некогда было. Я учился как проклятый – хотел в университет поступить, думал, если поступлю – отец этого у меня уже не отнимет. Он ведь решил меня в армию, в военное училище определить. А я сопротивлялся. Его тогда должности лишили, и он злой был на весь мир, пил сильно. Истру, учебный центр выбрал перед пенсией, чтобы дачу нашу можно было приватизировать. Тогда дачи генеральские все в собственность обращали. Мы только поэтому тогда в Истру из Москвы переехали. А до этого он женился. Мне было пятнадцать, когда он привел в наш дом ее – свою жену. Она погоны носила, этакая боевая подруга. И была намного моложе его. Бойкая баба… Она за первого замкомандующего выходила, за генерал-лейтенанта, а оказалась вдруг на задворках в гиблой учебке рядом с пьяницей… без пяти минут пенсионером. Она из-за этого психовала. Отец мой ее уже не интересовал больше. Но и других подходящих не было – офицерье-алкаши в учебке. И тогда она обратила внимание на меня, шестнадцатилетнего парня.

Он помолчал.

– А я был такой девственник-недотрога. Учеба да спортзал – все, что я видел. Фехтование, романтические мечты… В кино ходил на боевики, как все пацаны, но привлекали меня там не драки, а поцелуи… Ну, когда он и она вместе… Я всем этим грезил… Что-то вроде фетиша… Поцелуй… Как я встречу прекрасную девушку, и она… будет нежной со мной. А то ведь меня все били в этих разных спортивных залах и в отцовской учебке – я туда на спарринг ходил с солдатами… спецназ хренов…

Он смотрел куда-то мимо Кати. Хотя рассказывал свою историю ей.

– О том, что она – жена моего отца – хочет меня, я и помыслить не мог. Я лишь начал замечать, что от нее очень сильно стало пахнуть духами, даже дома. Но я домой только вечером являлся, из школы сразу шел в спорт-зал или в часть – фехтовать, драться. А потом наступило это лето. Отец пил как проклятый. Мачеха моя стала одеваться в короткие шорты, как девчонки, мои ровесницы. А потом сбежали те дезертиры из части. И отца и все командование срочно вызвали в учебную часть, там тревогу объявили, казарменное положение даже для руководства. В тот вечер я бегал в лесу долго, купался. Явился домой весь мокрый. Пошел в душ, скинул все с себя, ждал, пока колонка нагреет воду. Ванная и не запиралась у нас – это же дача, пусть и с удобствами. Я был голый, а она вошла ко мне – в таком коротеньком открытом сарафане. Она даже мне ничего не сказала – просто прижалась ко мне грудью и начала меня сразу лапать. Я опешил, растерялся, оттолкнул ее. И она ударилась бедром о ручку дверную. Усмехнулась этак, задрала юбку сарафана – на ней не было белья. И показала мне: «Дурачок, синяк же будет. Я вот сейчас пойду на кухню и ударю себя разделочной доской здесь и здесь, – она показывала на свои ляжки, – и появятся багровые синяки. И я скажу твоему отцу, что это ты сделал мне, когда приставал, когда хотел меня трахнуть в ванной». Она вновь скользнула ко мне, как змея, и шепнула: «Ну, не будь таким гадким мальчишкой, расслабься, это же так сладко… Руки назад… вот… и по стойке «смирно»… Интересно проверить, насколько тебя хватит, прекрасный задира…»

Она забрала меня в свои руки, схватила за член и начала меня… Она насиловала меня. Она меня там изнасиловала в этой ванной! Она обращалась со мной, словно я был манекен, робот. Я стоял перед ней, сцепив руки за спиной, а она все продолжала. Словно эксперимент проводила, сколько я в ее руках… – Черный Лебедь умолк. – Весь липкий, залитый спермой… Уже было больно, а она все не прекращала, не отпускала меня. И я все извергался, как вулкан. Когда женщин насилуют, что они чувствуют? Некоторые, говорят, даже против воли испытывают наслаждение вместе с болью. Я умирал там в ее руках. Я мог, наверное, прямо там ее убить, шарахнуть башкой о стену. Но я этого не сделал. Я стонал, я пылал… А потом я выдохся. И она оттолкнула меня и ушла. А я включил душ и стал смывать с себя… Грязный, липкий… изнасилованный развратной бабой парень – кому сказать? Женой своего отца, мачехой… Униженный. И вместе с тем распаленный. Потому что весь этот стыд и позор был как пламя. И я уже полыхал… Вот так со мной было в самый мой первый раз. Это вместо поцелуев, о которых я грезил…

В наступившей тишине Катя услышала далекую сирену, но вот и она смолкла там, за стенами. В «Аркадии»…

– Я ушел наверх к себе в комнату. Хотел одеться и уйти ночью из дома. Но она словно знала, что я попытаюсь сбежать. Она опять явилась ко мне. В одной шелковой комбинации… Она выпила до этого на кухне и опять облилась духами. Надушилась, наверное, думала, что это меня привлечет. Глянула на меня: «О, да мы уже опять готовы… Если ты сейчас такой, кому-то счастье привалит, когда повзрослеешь. Только я-то тебя никому уже не отдам». И она снова схватила меня там, а я и не сопротивлялся ей. Я уже не мог. Она вела меня вниз в спальню, как племенного быка ведут на случку. И там, в их спальне, она снова начала меня насиловать, мастурбировать – она словно одно это признавала. Абсолютная доминанта. Что хочу, то и делаю с ним. А он как раб… руки назад, по стойке «смирно». Но я… уже плохо соображал в тот миг. И не мог уже сдержаться. Хотел доказать ей, что я… что я тоже могу. Я толкнул ее на кровать и прижал, я оказался сверху, а ей словно этого и надо было – почти сражение в постели, схватка… Она застонала, когда я ее взял, и закричала. А я… я опомнился лишь в тот миг, когда она вдруг наотмашь ударила меня по лицу, а до этого ведь стонала так сладко… И вдруг ударила и начала бить кулаками. А она в этот миг увидела отца в дверях спальни – он неожиданно вернулся среди ночи и застиг нас. Она кричала ему, что это я, скотина, что я на нее напал. Отец налетел на меня и схватил за шею, чуть голову мне не оторвал, стащил с нее и ударил, повалил на пол и стал меня бить ногами – в пах, по лицу, в грудь, а потом просто топтал меня ногами в этих своих тяжелых ботинках. Растоптал меня. Поволок на кухню, открыл дверь в подвал и швырнул меня – голого, избитого – с лестницы вниз.

Крикнул, что там веревка в подвале и лучше мне самому повеситься там. Потому что он не потерпит ни меня в своем доме, ни моего семени в ней. Это он мне сказал – своему сыну – в мои шестнадцать.

Катя смотрела на него. Как он пытается казаться спокойным, бесстрастным, рассказывая все это. Такие вещи мужчины не говорят никому – ни любовницам, ни матерям, ни женам. Глубинное… интимное… страшное… плотское, сокровенное, тайное, но живое и ненасытное как червь, гложащий изнутри всю жизнь. Никому этого не рассказывают они – таких вещей. Никогда. Возможно, лишь тому, с кем предстоит вместе умереть очень скоро.

И все будет похоронено. Весь этот кромешный ужас.

– Но я не хотел искать веревку в том вонючем подвале, – сказал Черный Лебедь. – Я испытал такой гнев там… Я не узнавал себя. Я лежал на полу весь избитый, голый. Раздавленный, оболганный, униженный… А потом я встал. Эта чертова дверь – я ее выбил, я сорвал ее с петель. Схватил на кухне топор и ворвался к ним. Была уже глухая ночь, и они спали вдвоем – он на ней, в ней… Он был вдрызг пьяный, он даже не успел обернуться. Она проснулась и завизжала, когда я его ударил топором. И еще раз. А потом ее. Лезвие ей лицо рассекло и череп.

Тихо как за дверью… словно все когорты ушли…

– Я их убил.

– Это состояние аффекта, – прошептала Катя. – Ты был в состоянии аффекта тогда. Несовершеннолетний. Она тебя домогалась. Тебя бы не осудили, если бы ты все рассказал сразу.

– Я тогда не знал таких слов. Я знал одно – я убил отца и ее, эту шлюху… И в тюрьму я не хотел. Когда я пришел в себя, начал думать. Нашел в подвале среди хлама старые солдатские сапоги. Надел трусы, надел сапоги. Забрал что нашел ценного – деньги, мамины украшения золотые… Раскидал вещи. В спальне и на кухне и так был разгром, когда он бил меня и волок в подвал. Я забрал топор и вышел из дома. Снял сапоги. Разбил окно в подвале снаружи – там такое было подслеповатое оконце у самой земли. Я пришел на берег реки. Засунул то, что взял ценного, в сапоги и бросил их в воду. Потом я взял топор и порезал себя здесь, здесь, здесь… Но это все было несерьезно. Я подумал – мне поверят лишь тогда, когда у меня будет на теле такая рана, что всех ужаснет. И они скажут – да, это дезертир его так… Так бьют, когда хотят прикончить. И я взял топор, размахнулся и ударил себя. Клянусь, мне в тот миг было все равно – останусь я жив или умру.

– Я знаю. Но ты же выбросил топор. Это было последнее, что ты сделал, перед тем как… умереть.

Он глянул на нее. На его губах появилась улыбка. И ей снова стало страшно.

Он мертвый… он давно уже мертвый… только мы все этого не замечали…

– Я и представить не мог, что там, на берегу, в ту ночь меня мог кто-то видеть, – сказал он очень тихо. – Что были свидетели. Что они видели меня. А потом она меня узнала… Через столько лет я попался ей на глаза опять. Стечение обстоятельств.

Тишина за дверью… Возможно, там, снаружи, они слышат их голоса… Возможно, считают, что я пытаюсь уговорить его сдаться полиции?

– Это случилось четыре месяца назад на вечере в честь юбилея нашего богатого клиента. Я не хотел ехать, но партнеры по нашей нотариальной фирме были все в разъездах за границей. И мне пришлось идти туда. Сестра этого толстосума когда-то пользовалась ее услугами… Оккультный орден. И решила пригласить ее по старой памяти – сейчас ведь снова они все обращаются тайком к астрологам, экстрасенсам, колдуньям. Гадают на кофейной гуще, что будет с ними и их деньгами…



Вечеринка проходила в ночном парке богатого поместья на Николиной Горе, где были накрыты столы для фуршета. Герман Лебедев в черном смокинге стоял в стороне и разглядывал гостей. Пил коньяк. И вдруг кто-то сзади коснулся его плеча. Он обернулся.