Свои чужие люди

А Аля смотрела на девочек и удивлялась на саму себя: Светка нравилась ей больше, чем собственная дочь. Лизу она любила истовой любовью матери: несмотря на простенькое (в Бурова!) личико, сутулую от долгого сидения за пианино фигурку и походку немного уточкой. Укоряла себя запоздало, что не отвела ее на танцы, чтобы хоть спинку держала да ножки красиво ставила. Светкой же Аля откровенно восхищалась. Откуда в этой детдомовской девочке столько женской грации, ненавязчивого кокетства и нежности, Аля не понимала. К пятнадцати годам Светка расцвела, рядом с угловатой Лизой выглядела много старше и серьезнее. Однажды Аля поймала заинтересованный взгляд Бурова, брошенный им на Светку, и… стала за нее бояться. Ей казалось, что к Светке обязательно кто-то пристанет, напугает девочку мужским желанием, обидит и искалечит тем самым ей жизнь.

Свой разговор со Светкой «на эту тему» она вспоминает до сих пор. Со стыдом. Потому что сразу, после первых же Светкиных слов, стало ясно, откуда столько женской прелести в маленькой… женщине. Светка без смущения рассказала Але обо всем, вгоняя ту в краску своей прямолинейностью. А на робкое Алино «А Лиза?», необидно рассмеялась: «Что вы, тетя Аля, Лизка же еще совсем ребенок!».

И все же «ребенок» сумел преподнести сюрприз и родителям, и Светке. Познакомившись на концерте в филармонии с известным пианистом Куртом Ренке, она влюбилась по уши, вышла за него замуж и уехала в Австралию. Это произошло так быстро, что ни Светка, ни Аля, ни даже Буров не восприняли это всерьез и все ждали, когда же ситуация прояснится и Лиза вернется. Все прояснилось через девять месяцев: новорожденный Даня Ренке «прислал» по Интернету свою первую фотографию в памперсах и приглашение навестить их с мамой и папой на далеком континенте. Светка опомнилась быстрее всех. Все свои деньги, заработанные первым показом, она вбухала в билет и улетела к подруге. Вернувшись, восторженная и изумленная (правда, Лизка – мама!), она уже серьезно поздравила Алю и Бурова с внуком. Буров только скривился, а Аля тут же, не спрашивая Бурова, полетит ли он с ней, ринулась в аэропорт: предусмотрительная Лиза, зная характер отца (может и денег не дать!), передала со Светкой билет для Али. Вернулась Алевтина бабушкой Алей. Говорить, кроме как о маленьком Даньке, она ни о чем не могла, поэтому Буров, мрачнея с каждым днем все больше, в конце концов не выдержал. «Что, свет клином?» – бросил он презрительно, глядя, как Аля любовно поглаживает голубой костюмчик из мягкой махры, купленный в детском магазине. «Что?» – переспросила она рассеянно, попытавшись сфокусировать зрение на злой физиономии мужа: перед ее глазами стояла картинка с милой рожицей Даньки, восторженно смотрящей на яркую погремушку.

Они со Светкой постоянно шушукались, при появлении Бурова разом замолкали и всячески давали понять, что он в их компании лишний. Четвертый лишний, потому как часто третьей с ними была Катерина, еще не позабывшая, что такое младенец: младшенькому ее сыну недавно исполнилось два года. «Поскребыш», как называла на деревенский манер любящая его безумно Катькина свекровь Нани, уже радовал всех своими просто оформленными словесно, но богатыми эмоционально требованиями.

Вот так и получилось, что Светка в свои двадцать стала подругой Али и Катерины, поражая их, порой по-совковски наивных, своей ранней мудростью. Сама Светка на расспросы старших подруг, что она думает по поводу своих деток, отнекивалась и мрачнела. Нани, как-то раз присутствуя при очередном допросе, ткнула сначала свою невестку, потом Алю в бок, выразительно округлив свои карие глаза. Она же аккуратненько выяснила и причину Светкиной кручины. Жалеть не стали. Деловито перечислили все возможные варианты исполнения мечты (а мечта была!) и пришли к одному выводу: отныне Светка все свои евро, заработанные тяжким трудом на «языке», будет откладывать на лечение, Нани продаст кольцо бабушки (и даже не возражать!), а Аля станет ныкать деньги Бурова, которые перепадают ей в минуты его щедрости. За год нужную сумму, по прикидкам, соберут. Звонок в Австралию решил все сомнения. Муж Лизы без колебаний согласился помочь с клиникой: его троюродный брат имел в Германии свою собственную…

На часах было уже около семи, Аля не успевала умыться до пробуждения Бурова, но даже не расстроилась по этому поводу, хотя тот терпеть не мог ее нечесаную и не при параде.

– Поздравляю, – выдавила она из себя, едва посмотрев на пока еще благодушную физиономию в ее мыслях уже бывшего мужа.

Буров подождал пару секунд, внимательно глядя на нее, и изумленно бросил:

– И все?

– Извини, подарка нет, я просто не придумала, что можно тебе купить, у тебя все есть.

– Ну да, – протянул он как-то неуверенно, вроде бы принимая ее отмазку. – Какие у нас на сегодня планы?

Он с надеждой посмотрел на холодильник, потом на Алю.

Раньше она готовила ему праздничный ужин. Он до сих пор обожал простую селедку под шубой, такую, чтоб куплена из бочки да разделана собственноручно. И котлеты по-киевски из нежной филейки цыпленка, прослоенные замерзшими пластинками сливочного масла. Раньше ей было в удовольствие приготовить ему эти незатейливые кушанья, сварить клюквенного морса или, еще лучше, киселя, который он любил с детства. И вынуть из бара графинчик с настойкой, стыдливо прятавшийся за батареей затейливых заморских бутылок. И никаких ресторанов. Только семья. А лучше вдвоем, дочку отправив к подругам. Он так хотел. А потом – безудержный секс. Отказать ему именно в этот день она не могла, совестно как-то, и мучилась, отвечая на его горячечные ласки, не испытывая ничего, кроме боли и усталости.

А сейчас она праздника не хотела. Она хотела уйти.

– Я ухожу от тебя, Буров. Извини.

– Извини?!! – Он почему-то поверил ей сразу.

И все же к такому она была не готова. Глядя на его лицо, до безобразия похожее на искаженную в злобном оскале волчью морду, она лихорадочно соображала, чем бы защититься. Никогда, даже в пору его беспробудного пьянства, он не терял человеческого облика. И никогда не поднимал на нее руку. И вдруг она четко поняла: его кулак, сжатый до того, что побелели косточки, сейчас полетит ей прямо в лицо. Ни увернуться, ни задержать это движение она не сможет. Просто не успеет. Точно. Аля упала спиной на стол и даже не закричала.

– Дрянь! Я знал, что ты рано или поздно сделаешь мне какую-нибудь гадость! Дура! Ты понимаешь, против кого прешь? Я тебя… Ты у меня… Пошла вон! Голая! На улицу! Я для кого все это покупал?! – Он вытряхнул на нее, лежащую на полу, из шкатулки, как-то оказавшейся у него в руках, ценники. Они все сыпались и сыпались ей на голову, и Аля вдруг спокойно подумала, что это все, что они нажили с Буровым. Бумажки от тряпок! Уж самих платьев и шуб нет, а вот бумажки сохранились. И этого ей должно быть жалко? Она рассмеялась и встала с пола.

– Буров! Опомнись! Чем ты дорожишь? Барахлом? Ты что, всерьез полагаешь, что о потере нескольких шмоток я буду сожалеть? А ты не подумал, что я приобрету взамен? Свободу, Буров! Свободу от тебя и твоих комплексов! От твоих бесконечных придирок, от этих чертовых полотенец по линеечке! – Аля сдернула накрахмаленную салфетку с перекладины и, скомкав, бросила ее в Бурова. Ее «понесло». Пропали страх, сомнения и стыд. Стыд за проявленные в полную силу эмоции, за нежелание «соответствовать» полученному воспитанию, за готовые уже сорваться с губ бранные, площадные слова. Она со смехом передвинула горшок с цветком с середины подоконника в угол, мельком отметив еще больше порозовевшее в гневе лицо Бурова, хохотнув, сбросила с полки на столешницу ровно уложенные, одна на одну, уголок к уголку, прихватки и, замерев на секунду, огляделась. Все, что можно было еще порушить, находилось в шкафчиках и доставалось оттуда только по мере надобности. А ей так хотелось, чтобы сахарница была всегда под рукой, и плошка с вафлями, и конфетница! Аля достала все это из нутра кухонной горки для посуды и водрузила на стекло стола. Не подстелив под все это бамбуковой подстилки! Вот!

И только тогда заметила, что Бурова уже в кухне нет и оценить «разгром» некому. Она даже обиделась. Как-то разом сникнув, побрела в спальню, чтобы переодеться.

Буров был там. Хладнокровно резал ножницами на кусочки свой последний ей подарок – норковую шубейку.

– Буров, ты не пробовал обратиться к врачу? Тебе нужен специалист, Буров. Психиатр называется, – она сказала это спокойно и тихо.

– А тебе скоро даже врачи не понадобятся, – ответил он так же тихо. – Вали давай, пока я не передумал.

«Только не передумай! – мысленно заклинала она, собирая вещи. – Иначе мне конец!»

Сколько кругов у ада, Аля толком не знала. Но понимала очень отчетливо: если она останется, Буров опустит ее на самый нижний. И это будет ее персональный круг, с изощренными пытками и нестерпимой болью. Круг, с которого не сойти.





Глава 8




Торопиться было некуда. Георгий проснулся, как всегда, в семь. Многолетняя привычка к четкому распорядку дня, к режиму, когда все расписано поминутно. И все повторяется изо дня в день. Повторялось. Нет работы – прореха в расписании. И заполнить ее нечем.

«Накормлю матушку и засяду за телефон», – подумал Георгий, вытягивая ноги из-под одеяла. В старых тряпичных шлепанцах протерлась дырка. Георгий посмотрел на свой торчащий из нее большой палец ноги и ухмыльнулся: вспомнился давно умерший сосед с первого этажа, спившийся главный инженер номерного завода, который в последние годы своей жизни ошивался у помойки в таких вот рваных тапках. «Мое будущее?» – пока еще не веря своему предположению, подумал Георгий, пряча палец внутрь обувки.

– Мам, проснулась? – Он вошел в комнату матери и остановился у порога. Что-то было не так. Да, запах! К ставшему уже привычным запаху лежачего больного примешивался еще какой-то. Пугающий своей новизной.

Он боялся сделать этот шаг. Один шаг, остававшийся до кровати матери.

«Кому-то нужно звонить. Кому сообщают в таких случаях? Какую службу нужно вызвать? «Скорую помощь»? Зачем приедут врачи? Чтобы констатировать? Да, ведь нужен документ. Даже после смерти без бумажки мы никто». – Георгий смотрел на спокойное лицо матери, неживое в своей восковой бледности.

Вот когда выясняется, как ты прожил жизнь. И любили ли тебя или так, терпели. Глядя на почти неузнаваемых подруг матери, он вдруг подумал о том, что стареет. И что смысла копошиться в этой жизни нет. Просто ничего нового, того, что бы было незнакомо, будоражило, заставляло куда-то бежать, торопиться, чтоб успеть, не опоздать! Ничего такого в его, Георгия Полякова, существовании не предвидится. Он не находил в себе сил хоть на какие-то шевеления, словно заснул крепким сном, когда не хочется просыпаться. И не потому, что сон хорош. А потому, что реальность все равно окажется хуже.

– Сочувствую, Жора. – Он все-таки приехал на похороны, друг его детства Васька Голод.

– Спасибо.


– Помощь нужна?

– Помощь? Да, то есть… Да все уже сделано… Ты останешься на поминки?

– Конечно. Держись, не раскисай. Все там будем, – почему-то эта банальная в своей откровенности фраза показалась Георгию кощунственной. Но он только молча кивнул.

Голод отошел в сторону. Тут же с двух сторон к нему пристроились двое мордастых и при галстуках охранников. «Раньше галстук был признаком интеллигентности», – некстати подумал Георгий, заметивший настороженные взгляды, которые бросали на Голода и его охрану мамины подружки-старушки. Их откровенный страх смешил его. Только Полина Яковлевна, их соседка, смотрела на бывшего голодранца Ваську с нескрываемым пренебрежением. И с осуждением – на Георгия. Как и тридцать лет назад, когда умненький Жора Поляков водился с хулиганом – сынком «этой профурсетки» Вальки Голод.

А вечером он сидел за кухонным столом и опять пил водку. Думалось почему-то только о том, что теперь некому его даже упрекнуть в этом. Он может пить, сколько хочет, без остановки, не таясь и не отчитываясь, сколько выпил «в граммах».

Он все время чего-то ждал. Понял он это, когда поймал себя на мысли, что прислушивается ко всем посторонним звукам. Он ждал, чтобы кто-то позвонил в дверь, пусть Полина Яковлевна! Или зазвонил бы вдруг телефон, который он поставил прямо на табурет возле кухонной двери, туда, куда дотянулся шнур. Мобильный, подаренный Васькой, он продал еще прошлой осенью. Но было так тихо, что от напряженного ожидания мутило. Или это от выпитой без закуски водки? Одиночество стало таким невыносимым, что Георгий не выдержал. Шатаясь, он добрел до прихожей, натянул прямо на домашнюю футболку ветровку, автоматически сунул в карман ключи, вышел из квартиры, просто захлопнув за собой дверь. «К людям, хочу к людям!» – повторял он мысленно, пьяно шагая по круто спускающейся к набережной улице. Там, на набережной, в летних кафешках, попивая пивко и заедая его кавказским шашлыком, толпились беззаботные горожане.

Он прошел почти до речного вокзала, протрезвев на свежем ветерке с Волги, повернул обратно и остановился. Какая-то тревожная мысль вдруг пронзила его, почудилась надвигающаяся беда. Георгий побежал обратно. Толпу, гомонящую любопытством и восхищением (хорошо, видать, горит!), он заметил не сразу. Сначала он увидел столб дыма, поднимающегося над крышами домов. И услышал усиливающийся вой пожарных машин. Одна за другой они промчались по набережной и, завернув на ту улицу, по которой Георгий недавно спускался, ехали дальше.

Его квартира выгорела вся. Он стоял на пороге, оглядывая тлеющие среди ошметков пены остатки мебели, и плакал. Ревел в полный голос, как в детстве. Когда еще не стыдно, когда и ревешь-то для того, чтобы пожалели. И детским умом понимая, что после слез наступит облегчение.





Глава 9




– Где сын? – Василий Голод сидел в кресле и сцепленными в замок руками старался угомонить желание хорошенько тряхнуть тощую шейку жены. И надавить покрепче на выступающий, как у мужика, кадык. Чтоб до конца! И не видеть больше! Виноватых влажно глаз, дергающихся губенок ниточкой и ручек-ножек толщиной с канат. Как его угораздило жениться на этом недоразумении, мало похожем на женщину? Спьяну не женишься! А он ей руку и сердце! Ладно, не деньги! Правда, по тем временам не такие уж и большие. Но хватило ума диковинный в его годы брачный контракт подписать, по которому в случае развода ей – шиш! А она возьми и сына роди. А он возьми да полюби его неожиданной для самого себя отцовской любовью. Бывает безумная материнская любовь, а вот с ним приключилась отцовская! И это несмотря на то, что внешне Марк был больше похож на его, Василия, нелюбимую жену.

Он гордился им, как своим творением. Только своим! Что могла ему, парню, дать эта курица с засушенными мозгами? Да он и не подпускал ее к сыну с первых же дней, как привез их из роддома. Нанял кормилицу. Из деревенских, плотно сбитую, грудастую и здоровую. Лилька, жена, вроде сначала совалась в детскую, что-то улюлюкала мальчику на своем птичьем языке, раздражая и кормилицу, и самого Василия. Девка Маша разговаривала с первых дней с ребенком уважительно, по-взрослому, как же – сын хозяина. А эта, мать его, «сюси-пуси»! Короче, добились они с нянькой, чего хотели – она носа к сыну больше не казала.

И вырос Марк мужиком. Даже будучи телом худоват и некрасив совсем, источал мужскую харизму, девицы к нему так и липли. А он, Василий, еще и машину ему – супер, и карточку золотую. Хотя тот и не просил. Сам работал, сразу, как из Лондона вернулся, так к нему, отцу, в дело. Гордился таким сыном Василий безмерно. А вот мать его не прогонял из жалости. Одно только и требовал от убогой – знать, куда сын пошел. Тот иногда говорил с ней, не то чтобы делился сокровенным, но если спрашивала – отвечал.

Только один раз в жизни Василий за сына всерьез испугался. Когда в новую школу его перевел. Влюбился Марик в одноклассницу, да так, по-взрослому! Болел даже, таясь ото всех, и от него, Василия, тоже. Случайно просек отец ситуацию, учительница проговорилась, краснея-бледнея под взором грозным. На девочку показала, ничего – хорошенькая. Он быстро выяснил, кто папа, остался доволен (не из последних!) и успокоился, наивно полагая, что его-то сыну она рано или поздно сдастся. Но Марик мрачнел все больше, а в душе Василия зрела обида.

Тот день он будет помнить всю жизнь! Вот она, связь по крови. Сидя на совещании, он вдруг дернулся, словно от толчка. Сердце стучало у горла, стало холодно и липко в районе позвоночника. А перед глазами – он, Марк, сын! Рванул к машине, расталкивая всех на пути, ехал три квартала, не обращая внимания на дорожные знаки (в центре-то движение почти везде одностороннее!) Успел! Дверь в ванную сына ногой вышиб и замер на секунду на пороге. Сердце остановилось. Уверен потом был: не жил он этот миг вместе с сыном! Ушли они оба, на доли секунды, но ушли из мира живых. Вместе же и вернулись.

Долго он еще не мог смотреть на его запястья. А всю злость и обиду на девочку эту направил. Умом понимал – она не виновата, но сердцем отцовским винил. И посадил отца за взятку. Мачеха-хохлушка от девочки сбежала, а ее – к тетке с бабкой отправили. Что с ней дальше было – плевать. По-сталински рассудил – нет человека, нет проблемы.

А проблема осталась. Марк забыл, кажется, девчонку. Знал бы Василий, как он ее забывал! Только когда весу в нем осталось точно в барашке, заподозрил отец неладное. Второй раз за последние полгода чуть с жизнью не расстался. На этот раз сердечный приступ был всамделишный, с вызовом неотложки и реанимацией. Первым, кого увидел, открыв глаза, был он, Марк. Бледный, как и отец, с судорожно сжатыми тонкими в своей худобе пальцами, сгорбившись на неудобном больничном стуле, тот сидел у его кровати. «Я обещал тебе, что больше никогда! Ты просто не слышал, папа. Я правда обещал!» – лепетал он, уткнувшись в его ладонь.

Он оказался очень сильным, его сын! Окончив школу, решил продолжить учебу в Лондоне. Не хотел Василий его так далеко от себя отпускать, пробовал уговоры, угрозы. Но, натолкнувшись на твердый взгляд Марка, сдался. И до сих пор об этом ни разу не пожалел.

Но страх за него остался. Противное в своей слабости «а вдруг». Поэтому старался знать о Марке все.

А сегодня он узнал, что впервые после возвращения с учебы Марк не ночевал дома. И до сих пор его нет.

– Ты звонила на мобильный?

– Да, он отключен.

– Рашид где?

– Нету, – прошелестело из поднятого ворота халата.

– Не-е-ту, – передразнил он раздраженно, тыча пальцем в экран своего мобильного. – Рашид? Ты где сейчас? Подъезжаешь? Поднимись в мой кабинет.

Рашида он «вывез» из Чечни. Голодного и избитого до полусмерти. И сколько ни пытался расспрашивать, так и не узнал, кто его так и за что. Сам потом выяснил, по своим каналам. За такую вот «стойкость» и держал его при себе.

– Доброе утро, хозяин.

– Доброе. Ты где был ночью-то?

– Марк Василич меня отпустил, – ушел от прямого ответа Рашид.

– А сам он где? – как можно равнодушнее задал вопрос Василий.

– На своей квартире остался.

Василий удивился. Марк практически там не бывал. А уж остаться на ночь…

– Один?

Рашид пожал плечами и отвел взгляд.

– Ну?!