Сын террориста. История одного выбора

* * *

Я и сам пробовал задирать слабых. Когда мне было одиннадцать, у нас в классе появился новенький мальчик-азиат. Полагаясь исключительно на стереотипы, я был уверен, что все азиаты владеют боевыми искусствами, и подумал, что будет классно, если я, как настоящий Черепашка-ниндзя, опробую на нем какой-нибудь прием карате. Целый день я провоцировал его на драку. Как выяснилось, этот конкретный азиатский мальчик и правда владел боевыми искусствами: он притворился, будто хочет ударить меня в лицо, и когда я присел, он ударил меня ногой по голове. Я в слезах побежал прочь из школы, но охранник остановил меня и отправил в медицинский кабинет, где медсестра выдала мне замороженный сэндвич с джемом и арахисовым маслом, чтобы я приложил его к подбитому глазу.

В общем и целом это был унизительный опыт. Так что до тех пор, пока Ахмед не побил меня за воровство, я не пытался больше задирать других. Я иду по коридору в школе и натыкаюсь на кучку детей помладше, которые играют в “собачку”, перекидывая друг другу рюкзак какого-то мальчика. Мальчик хнычет. Я перехватываю у него рюкзак и швыряю его в мусорный бак. На мгновение я испытываю чувство глубокого удовлетворения. Не скрою, приятно иногда оказаться на другой стороне уравнения. Но потом я бросаю взгляд на жалкое, измученное лицо мальчугана, на котором написаны чувства, которые я так хорошо знаю — полное недоумение и ужас, — и я достаю его рюкзак из бака и отдаю ему. Никто никогда не сажал меня рядом с собой и не объяснял, что такое сочувствие и почему оно значит больше, чем власть, патриотизм или религиозная вера. Но я обучаюсь этому прямо там, в коридоре: я не могу делать с другими то же самое, что сделали со мной.

Декабрь 1998 года. Александрия, Египет

Мне было 15 лет, когда Ахмед в последний раз ударил меня. Мы переехали в Египет, потому что жизнь здесь дешевле и потому что у моего отчима есть родственники, которые могут помочь моей матери с детьми. Нас, детей, по-прежнему шестеро, и все мы живем в трехкомнатной квартире в огромном бетонном здании в районе, который называется Смуха. Дом очень грязный и давно требует ремонта. К тому же в нем ужасно холодно, потому что стоит зима, а бетон не держит тепло. И все-таки рядом есть торговый центр и строится еще один супермаркет. Это не худшее место из тех, где нам приходилось жить.

Однажды в субботу мы с моим приятелем, живущим по соседству, болтаемся на улице, деремся на мечах, сделанных из палок, когда к нам подбегает старший сын Ахмеда с компанией других парней — они решили, что мы деремся всерьез. Кое-кто из ребят начинает кидаться в нас камешками. Почти в шутку — просто они так играют. Но постепенно они становятся все более агрессивными, и я кричу: “Хватит!” Я тут самый старший и самый крупный. Все останавливаются. Кроме сына Ахмеда. Ему просто необходимо бросить еще один камень — прямо мне в лицо. Камень разбивает мне очки и нос, все в панике разбегаются.

— Что случилось? — спрашивает мама, когда я прихожу домой.

— Прежде чем я расскажу тебе, — отвечаю я, — ты должна поклясться, что не скажешь Ахмеду.

Я знаю, что он ни в коем случае не поверит мне больше, чем собственному сыну, и что вместо утешения я получу очередную выволочку. Мать обещает, что не скажет ни слова. Так что я ей все рассказываю, и она отправляет сына Ахмеда в его комнату и запрещает выходить. Это наказание. Я в восторге: хоть капля справедливости после трех лет обид. Ночью я лежу в постели и слышу, что Ахмед пришел домой из мечети. Я слышу звяканье, когда он бросает ключи в стеклянную вазу рядом с кроватью. Я слышу стук плечиков, когда он вешает в шкаф свою рубашку и брюки. Я слышу, как он делает свои вечерние отжимания, нарочито громко сопя. А потом я слышу нечто, что разбивает мне сердце: моя мать все ему рассказывает.

Ахмед зовет меня к себе спальню. Он ни слова не говорит о выходке своего сына, хоть и наверняка видит, что мои очки неуклюже склеены и что на переносице у меня засохшая кровь. Зато он говорит:

— Почему ты дрался палками?

И этот вопрос немедленно приводит меня в ярость.

Но я злюсь не на Ахмеда, а на мать.

— Видишь! — ору я. — Вот поэтому я и не хотел, чтобы ты ему говорила! Потому что он просто сделает виноватым меня — как он всегда делает!

На мгновение я останавливаюсь. Я киплю от возмущения и чувствую, что мне просто необходимо сказать еще что-нибудь:

— Потому что он урод!

Я приподнимаю с пола обогреватель и швыряю его в стену. Провод высекает несколько искр, когда выскакивает из розетки, а прутья обогревателя дрожат и издают протяжный бом-м-м.

Я вылетаю из спальни и бегу на кухню, продолжая рыдать и орать. Я настолько потерял контроль над собой, что меня самого это пугает. Я изо всех сил пинаю кухонную дверь, потом еще раз, а затем слышу, что Ахмед мчится за мной по коридору. Я знаю, что сейчас произойдет. В тот момент, когда он врывается на кухню, я падаю на пол, сворачиваюсь калачиком, и он принимается дубасить меня кулаками. Я буду терпеть, как я всегда терплю.

Но внезапно на кухню врывается моя мать. Она кричит Ахмеду, чтобы он остановился. Он так поражен, что она пришла мне на помощь, что ей удается оттолкнуть его. Она помогает мне подняться на ноги. Она приглаживает мои волосы, и мы трое просто стоим на кухне, тяжело дыша.

Моя мать шепчет:

— Прости меня, Зи!

Ахмед не верит своим ушам:

— Ах, “прости меня”? — с отвращением говорит он. — Я единственный делаю то, что делал бы Нуссар! То, что тебе самой сделать слабó!

Я стою в своей ночной рубашке, длинной джалабии, и пытаюсь перевести дух, когда Ахмед снова бьет меня. Апперкот, отработанный в спортзале. Моя мать бросается между нами, но Ахмед и не думает останавливаться.

Он наносит удары слева и справа от ее головы. Ему вообще наплевать, что он может ее задеть. Это приводит меня в бешенство, и я делаю то, что ужасно поражает Ахмеда, мою мать и меня самого: я бью его в ответ.

Это просто беспорядочный рывок. Я даже не задеваю его. И все же на долю секунды в глазах Ахмеда мелькает страх. Он медленно выходит из кухни и с тех пор больше ни разу не тронет меня и пальцем. Это победа, но временная. Он просто начинает еще больше избивать моего младшего брата.

* * *

После Нового года мне звонит отец, который теперь сидит в “супермаксе” — так сокращенно называется тюрьма максимальной безопасности — в Калифорнии. Я теперь редко с ним разговариваю, и по его голосу я слышу, что он удивлен, что нас вообще соединили. Я помню, как моя мать высказала ему по телефону все, что она о нем думает, и я хочу тоже пережить свой собственный катарсис. Я хотел бы сказать ему, как хреново мы живем с тех пор, как он решил, что смерть других людей для него важнее, чем жизнь его жены и детей. Я хотел бы заорать в телефонную трубку. Я хотел бы хоть раз потерять самообладание, потому что должен же он знать, какую цену платим мы за его преступления. Я ведь все равно больше никогда его не увижу. Он в тюрьме. Он проведет там всю свою жизнь. Он больше не имеет власти надо мной. Он не может больше причинить мне вреда — и он уж точно не может мне помочь.

Но, как всегда, я не могу выплеснуть злость. Я только всхлипываю в трубку. Мой отец делает вид, что не замечает. Он спрашивает, читаю ли я молитвы? Хорошо ли отношусь к матери?

Июль 1999 года. Филадельфия, Пенсильвания

К тому времени, как мне исполняется 16, я уже четыре года ношу фамилию Ибрагим. Она словно плащ-невидимка, и, по крайней мере в последнее время, это работает: никто из моих новых друзей не знает, что фамилия моего отца — Нуссар. Египетский эксперимент моей семьи провалился. Мы переехали обратно в Штаты. Не знаю, в чем дело — то ли потому, что еще больше отдалился от отца, то ли потому, что я больше не боюсь своего жестокого отчима, — но я, впервые с тех пор, как мама разбудила меня словами “случилось несчастье”, испытываю веру в будущее и душевный подъем. Я даже набираюсь смелости, чтобы рассказать двум моим лучшим друзьям, кто я такой на самом деле. Я расскажу им, что я сын Эль-Саида Нуссара.

Сначала я делаю это признание моему другу Орландо. Мы на экскурсии со всем нашим классом, сидим на лавочке во дворе музея. Фамилия “Нуссар” ничего ему не говорит, так что я делаю глубокий вдох и объясняю. Я рассказываю Орландо, что мой отец убил раввина по имени Меир Кахане и помог организовать взрыв во Всемирном торговом центре. Орландо смотрит недоверчиво. Он так потрясен всеми этими ужасными вещами, что не находит ничего лучше, чем рассмеяться. Он так хохочет, что падает со скамейки. Он явно не собирается судить меня.

Второй человек, которому я это рассказываю, — мой друг Сабах. Мы вместе подрабатываем в супермаркете, это неблагополучный район, и поскольку Сабах уже достаточно взрослый, чтобы иметь право водить машину, он завозит меня домой после работы. Сабах родом из Палестины. Он знает, кто такой Эль-Саид Нуссар и какие мрачные дела совершил мой отец. Я говорю Сабаху, что Орландо — единственный человек во всем мире, которому я рассказал о своем отце. Мы сидим в машине Сабаха рядом с моим домом. Он смотрит на меня и качает головой. Я боюсь его реакции. Окна машины дребезжат, когда мимо проезжают грузовики. Когда Сабах наконец открывает рот, оказывается, что он и вправду осуждает меня — но не за то, чего я боялся: “ Ты сказал Орландо до того, как сказать мне?” Я испытываю невероятное облегчение.

Если мои друзья не судят меня за грехи моего отца, то, может быть, мало-помалу я и сам перестану себя обвинять. Я чувствую себя так, будто я всю жизнь тащил на себе какую-то огромную и тяжелую ношу и вот наконец сбросил ее с плеч.

* * *

В 2001 году мы пакуем вещи и снова переезжаем. Моя сестра вышла замуж и уехала. Остальные члены семьи отправляются в Тампу, где Ахмед надеется найти работу. Да, Ахмед все еще с нами — это как грибок, который завелся в доме и от которого теперь никак не избавиться. Но становится совершенно ясно, что он мне теперь не указ — как и мой собственный отец. Его попытки терроризировать нас становятся все более и более жалкими и заканчиваются в тот день, когда он велит нам с братом найти себе работу на лето.

Нас будоражит мысль о том, что у нас будут свои деньги, пусть даже Ахмед заберет половину на оплату квартиры. В парке развлечений “Буш-Гарденс” в Тампе как раз нанимают работников, так что мы отправляемся туда, заполняем анкеты и сидим в очереди на собеседование с толпой других загорелых подростков. Мы особо ни на что на рассчитываем, но чудо: нас обоих берут на работу! Я буду гидом на “Носорожьем сафари”, и это невероятно круто: Погрузитесь в самое сердце Африки! Во время нашей экскурсии вы испытаете все прелести сафари и лично познакомитесь с самыми удивительными животными нашей планеты. Смелее! Вперед, к приключениям!

А мой брат будет работать на “Порогах реки Конго”, и он считает, что это еще круче: Приготовьтесь к плаванию по самой необузданной реке! На борту огромного плота “Буш Гарденс” вы пройдете через опасные пороги, пронесетесь под водопадами и откроете для себя самые удивительные подводные пещеры. Чего вы ждете? Давайте-ка хорошенько промокнем!

Некоторым подросткам мысль о работе в парке приключений может показаться не такой уж привлекательной, но мы с братом просто вне себя от счастья: двое возбужденных, ликующих идиотов в футболках команды “Питтсбург Пингвинз”. В Тампе шпарит солнце, везде вода и пропитанный солнцем воздух. Мир наконец-то улыбается нам. Годами мы пытались избавиться от наследия моего отца, отверженные и напуганные. Годами Ахмед избивал нас и так странно шпионил за нами, что мы никогда не чувствовали себя в безопасности. Но теперь мы с братом сами поведем за собой людей — на сафари и вниз по бурной реке. И Ахмед больше не сможет ходить за нами по пятам. Есть только два способа оказаться в “Буш Гарденс” — либо работать там, либо купить билет. Так что если Ахмеду вздумается снова за нами шпионить, это обойдется ему в пятьдесят баксов.

И вот наконец в кои-то веки я получаю возможность жить своей собственной жизнью и набираться опыта на собственных условиях: мой отец не может выйти из тюрьмы, мой отчим не может войти в “Буш-Гарденс”.

* * *

Мне 18 лет, и за лето я прохожу в Тампе через все подростковые ритуалы и посвящения. Я впервые иду на вечеринку. Я впервые напиваюсь. Я говорю дома, что пойду купить банку колы, а на самом деле выкуриваю сигарету на парковке у магазина “Сэвен-Элевен”. Я покупаю машину. Тачка! Квинтэссенция свободы! Конечно, это совершенно жуткий рыдван — древний “форд-торос”, весь покрытый наклейками и переводными картинками, которые совершенно невозможно отодрать. И все же я так его обожаю, что по вечерам, лежа в постели, думаю о своей машинке, словно она моя девушка или что-то вроде того. Но на самом деле все мои попытки примерить на себя образ “трудного подростка” получаются какие-то застенчивые и мимолетные. Мой подлинный протест выражается в том, что я начинаю ставить под сомнение все, что проповедовал мой отец. С момента, как я надел униформу “Носорожьего сафари”, я постоянно общаюсь с туристами и коллегами. И все они самые разные люди. Это настолько освобождает, что это чувство сложно описать словами. Теперь я могу взять любое лживое утверждение фундаменталистов — все, что они говорят о людях, о странах, о религии или войне, — и непредвзято посмотреть в глаза фактам.

Когда я был ребенком, я никогда не ставил под сомнение то, что слышал дома, в школе или в мечети. Ханжество проникло в мой организм вместе с остальными бесспорными истинами: Александр Грэм Белл изобрел телефон. Число пи равно 3,14. Париж — столица Франции. Все евреи — исчадия ада. Гомосексуализм — это мерзко. Все эти утверждения претендуют на то, чтобы быть фактами. И как я мог отличить одно от другого? Меня учили опасаться людей, не похожих на меня, и меня держали от них как можно дальше ради моей же собственной “безопасности”. Фанатизм по-своему идеален в своем извращенном совершенстве. Я никогда не мог подобраться к этим людям достаточно близко, чтобы понять, стоит ли их на самом деле бояться.

Из-за того, что мой отец был одержим проблемами Ближнего Востока, мне непрестанно напоминали, что евреи — злодеи, и точка. Хорошо, а геи? Когда мне было 15 лет, три человека в Афганистане были признаны виновными в содомии и, согласно решению “Талибана”, их следовало похоронить заживо под грудой камней. И на них с помощью танка обрушили каменную стену. Милосердие в понимании талибов заключалось в том, что если кто-то из этих людей будет еще жив через 30 минут, то его помилуют.

Вот такого рода представления мне с рождения вбивались в голову, а отрава антисемитизма и гомофобии, до некоторой степени свойственная американской культуре, лишь усиливали действие этих догм. Однако позже появился новый и необычный голос, который постепенно разрушал все это вранье: это был голос Джона Стюарта.

Я всегда любил “Ежедневное шоу” с Крейгом Килборном, и когда они объявили, что его место займет Стюарт, я негодовал так, как может негодовать только тинейджер: Это еще что за парень? Верните Килборна! Но в Тампе я, как одержимый, смотрю Стюарта и все время прошу, чтобы мама села на диване рядом со мной. Юмор Стюарта затягивает, как наркотик. Он заставляет тебя смотреть на вещи с разных точек зрения, задавать вопросы и всерьез задумываться — об антивоенном движении, о правах геев, обо всем. Этот парень ненавидит догмы. Мне скормили за всю мою жизнь столько так называемой “мудрости”, что Стюарт для меня — это просто откровение. Честно говоря, он для меня кто-то вроде разумного и человечного отца, какого у меня никогда не было. Я засиживаюсь допоздна, ожидая, когда он объяснит мне мир и приведет в порядок искрящие проводки у меня в мозгу. И то, что Стюарт, моя новая ролевая модель, — еврей, кажется мне особенно важным совпадением.

* * *

Работа на “Носорожьем ралли” — это потрясающе. Просто отпад. Выяснилось, что под моей неуверенностью в себе скрыто огромное желание постоянно быть в центре внимания. Это становится очевидно, как только я надеваю на себя наушники с микрофоном и сажусь за руль “лендровера”. Все гиды придерживаются одного и того же основного сценария, но мы можем импровизировать как угодно при условии, что никто из туристов не сломает себе руку или не накатает на нас жалобу. В каждой экскурсии я выбираю из числа туристов “штурмана” и сажаю его рядом с собой. Тех, кто очень-очень хочет стать “штурманом” — всегда есть какой-нибудь паренек, чья рука взлетает вверх еще до того, как я объяснил, в чем суть работы, — я никогда не выбираю. Я предпочитаю людей дружелюбных и слегка неуверенных в себе, таких, над которыми можно слегка подшутить. И мне никогда не приходит в голову выяснять, какому богу они молятся, хотя скажу честно: если на человеке футболка команды “Филадельфия Флайерс”, то рассчитывать ему особо не на что. Что ж, я и не говорил, что я идеален.

В один прекрасный августовский день я загружаю 18 туристов в “лендровер”, и объявляю, что моего постоянного штурмана, к сожалению, сожрал крокодил (“возможно, чуть позже мы сможем увидеть его останки в пруду”), и спрашиваю, не хочет ли кто стать добровольцем. Как обычно, взлетает несколько рук, а все остальные начинают рыться в рюкзаках и сумках, чтобы не встречаться со мной взглядом. Один мужик с небольшим животиком и смешным рюкзаком, отец семейства пятидесяти с чем-то лет, заливается румянцем. Итак, я встаю, вручаю ему микрофон с наушниками и спрашиваю: “Возьметесь?” Страх пробегает по его лицу, но тут его дети начинают кричать: “Давай, аба! Давай!” — и я знаю, что он у меня на крючке. Он берет микрофон, а вся наша группа просто ревет в знак одобрения, так что он краснеет еще сильнее. Как только он усаживаются на место штурмана, я задаю ему несколько вопросов на потеху публике.

— Здравствуйте, сэр. Как вас зовут?

— Томер.

— Прекрасно. Меня вы можете называть Зи. Откуда вы?

— Из Израиля.

— Очень хорошо. Скажите, Томер, вам ведь, конечно, уже случалось отгонять львов, перевязывать рваные раны и варить суп из коры деревьев?

— Нет, честно говоря.

Перейти к странице:

Предыдущая страница

Следующая страница