Тайна генерала Каппеля

Настороженности добавляли редкие винтовочные выстрелы, доносившиеся из города и свидетельствовавшие о появлении третьей силы – красных партизан. Их выбили из Нижнеудинска 22 января вступившие в него колчаковцы под командованием генерала Каппеля, но теперь, с уходом белых, они снова решили вернуться в город. Впрочем, мятежным крестьянам, которые мутной волною накатили на город, долгонько будет не до чехов на станции, находящихся под прикрытием брони и пушек, не до белых. Последние уже торопливо уходили по тракту и переселенческому проселку на восток, имея в хвосте обозных колонн сильные арьергарды из двух-трех эскадронов кавалерии с пулеметами на санях.

Повстанцы снова начнут с увлечением заниматься привычным делом – грабить и убивать нижнеудинских обывателей, забирая имущество и жизни по древнейшему праву более сильного хищника. А это не могло не нервировать солдат и офицеров, уходящих от станции в тайгу и оставляющих Нижнеудинск на произвол судьбы. Город вздохнул с облегчением, когда в него вступили отступающие от Красноярска белые отряды, от которых партизаны шустро удрали, получив хорошую трепку на станции Ук. Открылись лавки и парикмахерские, люди стали потихоньку выходить на улицы. Повеяло спокойствием и порядком, словно вернулось прежнее довоенное время, но, как оказалось для них, мимолетно, словно счастливый сон в короткую летнюю ночь. И город сейчас напряженно застыл в кошмарном ожидании, словно заяц при виде оскаленной волчьей пасти…

– Мы уходим, простите… Верю, что вернемся! А с вами, «уважаемые союзники», еще сведем счеты! Раз и навсегда!

Генерал-лейтенант Сахаров, бывший главком, три дня назад назначенный командующим 3-й армией, вернее, ее остатками, где боеспособных солдат и офицеров было меньше, чем в довоенном пехотном полку, покидал город с конвоем последним. Константин Вячеславович торопился – нужно было не только догнать ушедших вчера в авангарде ижевцев, но и опередить санитарную колонну с тифозными больными. Идти предстояло по обходным проселкам южнее линии железной дороги и Сибирского тракта, по которому уходили главные силы под командованием генерала Войцеховского. Путь был дольше, извилистым, по плохим переселенческим трактам, но шел через селения, еще не разоренные войной, в них легче было получить необходимый фураж для многочисленных лошадей и продовольствие.

Повернувшись в седле, генерал угрюмо поглядел на «братушек». И поневоле вспомнил, как повели они себя в последние месяцы, роковые для русской армии. Ненависть, стойкая и жгучая, заполонила его душу при виде картинок из прошлого и видения настоящего. Ведь чехи наглели с каждым часом, превратившись из союзников в оккупантов, заполонив железную дорогу бесконечными лентами своих эшелонов – из русских вагонов и с русским же добром внутри их ненасытных утроб. И сорвали тем самым всю эвакуацию из Омска и других сибирских городов. Они не пропустили вперед ни одного русского поезда – женщины, дети, старики, раненые тысячами умирали в вагонах или разбредались в поисках милости от красных или свирепых сибирских партизан.

Вот только жалость была очень редка в опаленных гражданской войной сердцах!

А из окон своих вагонов, сытые и в тепле, на творящиеся ужасы спокойно взирали вчерашние пленные, ставшие владыками этой части Сибири. Если бы только взирали! Они захватили все железнодорожные станции со складами, полностью изгнав из них хозяев, отбирали силой паровозы у эшелонов с русскими беженцами, обрекая их тем самым на заклание. И так было повсеместно…



Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Все у нас через одно место делается…

Подполковник Хартлинг ругался сквозь зубы тихо, почти беззвучно, понимая, что может дать очень плохой пример своим юнкерам в присутствии двух заслуженных офицеров, старше его и по возрасту, и по чину.

Ситуация складывалась привычная, но загадочная – вчера Егерский батальон, личная охрана и конвой начальника края генерала Розанова, восстал, отказался повиноваться властям, выбрал революционный комитет и занял здание Коммерческого училища. Там егеря и засели, выставив в окна пулеметы, но не проявляя при том никакой активности. Странный бунт, непонятный, совершенно непохожий на недавний ноябрьский мятеж, который возглавил знаменитый генерал Гайда, чешский авантюрист, перешедший на службу в русскую армию и вышвырнутый, как шкодливый щенок, из нее адмиралом Колчаком. Подавили то восстание с превеликим трудом – с Русского острова была срочно доставлена вся школа в полном составе – свыше тысячи двухсот юнкеров, все три батальона, на улицах бухали пушки и стрекотали пулеметы, с моря по домам и зданию вокзала, занятым мятежниками, стрелял миноносец «Лейтенант Малеев».

Гайда со многими повстанцами вскоре укрылся в чешских эшелонах и в особняке американской миссии, и тогда всем стало ясно, откуда ветер дует. Но в плен удалось захватить сотни повстанцев, адмирал Колчак приказал их судить без жалости и расстрелять, заранее дав конфирмацию приговора. Но командующий округом генерал Розанов проявил очень странное, если не сказать больше, милосердие – повстанцев просто отпустили на все четыре стороны, не отправив в расход даже отъявленных вожаков.

И вот теперь восстали егеря, набранные из темных и послушных татар, для которых такая выходка – нонсенс, невозможный по определению. Видно, снова тайные политические дельцы решили нажить капитал, страдать придется другим. Наверное, потому командование приказало мятеж подавить, но к жестокости не прибегать, не проливать напрасно кровь и проявлять гуманность. Ибо это не столько бунтовщики, сколько послушное орудие в руках неизвестных пока провокаторов.

На подавление восстания бросили всех, кто оказался под рукою, – неполный батальон «инструкторов» (в роте Хартлинга было всего 32 юнкера при двух офицерах), гардемаринов с морской учебной ротою да эскадрон пластунов. Ожидалось прибытие эскадрона конных егерей полковника Враштеля да содействие юнкеров только что прибывшего во Владивосток 2-го артиллерийско-технического училища. Решено было также задействовать две пушки из Амурского артиллерийского дивизиона, недавно переброшенного из Хабаровска, но тут оказалось, что атаман Калмыков, уже совершенно не доверяя этой части, приказал отобрать орудийные замки.

Начальство судило и рядило первую половину ночи, и вскоре не выспавшийся Хартлинг получил приказ – выступить со своей ротой в ненадежный дивизион, взять там одну орудийную запряжку, получить снаряды с военных складов и двинуться к юнкерам, у которых имелась одна-единственная исправная пушка. Прикрывая ее расчет, расположиться на Суйфунской горе над площадью и оттуда обстрелять мятежников для острастки. Подполковник метался всю ночь, и у самых ворот училища его остановили японцы, отказавшись пропустить дальше. Задание срывалось по воле всемогущих во Владивостоке интервентов, и офицер чуть было не впал в отчаяние.

Не зная ни слова по-японски, Хартлинг с помощью рук пытался объяснить двум японским офицерам при мечах, что он командует ротой, верной правительству Колчака. Те объяснений не понимали и что-то лопотали в ответ, постоянно кланяясь, но русских не пропуская. Ситуация сложилась прямо-таки безысходная, пока наконец один из японцев не ткнул подполковника в грудь и спросил: «Семенов? Калмыков?»

Хартлинг возликовал и чуть ли не на всю спящую мирным сном улицу закричал от переполнявшего душу счастья: «Да, да, Семенов, Калмыков». Японцы сразу же заулыбались, дружески похлопали его по плечу и пропустили с ротой следовать дальше.

В училище оказался старичок-полковник, юнкера которого, как записные лентяи или неумехи, суетились, бегали, резали постромки, снова их связывали, но все никак не могли запрячь свою пушку. Время бежало, уходило быстро, как вода в песок, и Хартлинг пригрозил, что уйдет без пушки. Юнкера заторопились и, наконец, кое-как справились. Вскоре маленькая колонна отправилась по еще темным улицам.

Старый полковник, подавленный событиями, пришел в себя на Комаровской улице, которая оказалась слишком крутой для въезда орудийной запряжки. Пушку пришлось распрячь и катить дальше вверх руками юнкеров. И тут начальник училища недоуменно вопросил про стрелковую роту, которая обещана ему в прикрытие. Хартлинг ухмыльнулся, показав рукою на своих юнкеров.

Старый служака чуть ли не взвился: «Послушайте, ведь это безумие, у вас и взвода не наберется, а вы называете это ротою?! Разве вы можете предохранить от всяких случайностей!»

Ухмыльнувшийся подполковник на столь горячую филиппику ответил лаконично – его юнкера равняются двум сотням повстанцев, что они сплоченная часть и показали это в дни Гайдовского путча, когда рота в полторы сотни юнкеров взяла штурмом вокзал, где укрепились две тысячи мятежников, разогнав и пленив этот сброд.

Разговор прервал появившийся командир 1-го батальона школы полковник Рубец, с ходу крикнувший: «Где пушка? Кто тут старший из артиллеристов? Почему до сего времени артиллерия не на позиции?»

Старичок-полковник выдвинулся вперед, и Рубец тут же набросился на него, кипя праведным гневом: «Ведь вам приказано было к шести тридцати, а сейчас без десяти семь. А где ваша пушка?»

На этот вопрос начальник училища показал на улицу, по которой юнкера, обливаясь потом и задорно подбадривая себя громкими криками, с трудом тащили вверх пушку. Вот тут-то Хартлинг и пробормотал слова, через какое место в России все делается. Рубец ожег его взглядом и, четко выговаривая каждое слово, произнес звенящим и резким голосом:

– Через четверть часа пушка должна быть готова к выстрелу! Если это мое требование не будет выполнено, я прикажу вас, полковник, расстрелять за неисполнение моего боевого приказания! Поняли?

Сказав это, командир батальона быстрым шагом спустился на улицу к занявшим позиции для атаки юнкерам школы. А бедный старик, совсем растерявшийся, на полусогнутых ногах подошел к Хартлингу и прерывающимся от волнения голосом вопросил:

– Скажите, голубчик, неужели он может выполнить свою угрозу?

– Полковник Рубец всеми нами уважаем как бесстрашный начальник и всегда требует от всех беспрекословного повиновения. – Хартлинг сделал короткую паузу, ему хотелось хоть как-то загладить неловкую сцену, и он с жалостью посмотрел на старика. Но закончил твердо: – Для проведения своих требований он не остановится ни перед чем! Недаром я с 5 часов утра тороплю вас, господин полковник!

Старичок заметался, бросился к своим юнкерам, и не прошло десяти минут, как пушка была изготовлена к стрельбе. Из ящика вытащили первый снаряд, втолкнули его в казенник и с лязгом закрыли затвор. Старик подошел к Хартлингу и с упреком произнес:

– Пушка наша русская, а снаряды французские! Боюсь, как бы при выстреле не разорвало орудие!

Подполковник помрачнел – это была уже его оплошность, нужно было осведомиться заранее, какого типа имеется в училище пушка. Но делать было нечего, приходилось рисковать.

– Командуйте, господин полковник, наводите по зданию, как только подадут сигнал, – и, тяжело вздохнув, добавил: – При стрельбе я буду стоять рядом с вами у орудия…




Глазково, предместье Иркутска,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма, длинными лентами запрудили большую станцию сотни тяжелогруженных разным имуществом теплушек и платформ. Над обшарпанными, но все еще разноцветными пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь бурлила, била ключом – между эшелонами и красивым зданием вокзала, хотя и посеревшим от военного лихолетья, бегали люди, главным образом военные, в длинных серо-зеленых шинелях, хотя попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.

Восходящее солнце отблескивало брызгами на ледяном покрывале замерзшей красавицы Ангары, играло на граненых штыках суровых часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов. На их дверях колыхалось на ветру разноцветье флагов – чешских, французских, английских, северо-американских и японских. Вот только самого главнокомандующего союзными войсками в Сибири дивизионного генерала Жанена в Иркутске уже не было, он спешно отъехал в Забайкалье. Сейчас всеми делами заправлял сам командующий Чехословацким корпусом генерал-майор Ян Сыровы.

Поездов иностранных миссий тоже не стояло – послы спешно выехали из Иркутска. Именно дипломаты этих держав определяли всю политику своих государств при непризнанном де-юре правительстве адмирала Колчака и две недели тому назад сдали Верховного правителя России эсеровскому Политцентру. Понятное дело, что после такого предательства находиться здесь было нежелательно, и они поторопились отбыть в далекое Приморье, чтобы и там вершить судьбу остатков белой государственности – требование «великой, единой и неделимой России» западные демократии не устраивало по определению.

Также на станции можно было разглядеть висящие на немногих вагонах итальянские, румынские, сербские и польские флаги. Но то лишь экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами уже не имелось. Особенно за последними двумя – польская дивизия и сербский полк, оставленные на прикрытие отходящих чехов, уже исполнили роль обреченной на заклание жертвы. Теперь на очереди были румыны и итальянцы. А эти несколько вагонов, неподвижно стоящие на станции, суть немногие счастливцы, как-то успевшие проскочить заблаговременно, но тут и застрявшие. И стоять им здесь до морковкиного заговения, как говорят русские. Пока рак на горе не свистнет или не пройдет мимо них последний чешский эшелон. А флаги пусть висят – тут одни голые амбиции, без реальной силы – мы, мол, тоже есть и такие же великие державы…

В одном из многочисленных вагонов, под флагом недавно появившегося (едва один год прошел) чехословацкого государства, было очень тепло от натопленного титана, а раздвинутые цветные занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие на крючьях керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.

Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири, бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный «пульман» наскоро переоборудовали в штабной, имелось все необходимое – спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон – в нем сейчас собрались пятеро: трое в военной форме и двое в штатском.

Именно эти люди сейчас вершили жизнь корпуса, а заодно влияли на дальнейшую судьбу обезумевших в междоусобице сибиряков. Здесь, в Иркутске, они значили больше, чем пыжившиеся от собственной значимости большевики из ВРК, считавшие себя победителями. Но только последние хорошо знали реальное положение дел, а потому дрожали от одной мысли, что чехи выступят супротив них и разгонят к чертовой матери. А командующий союзными войсками французский генерал Жанен давным-давно ничего не решал, полностью озвучивая, как говорящий попугай, рекомендации своих славянских подчиненных. Потому что за ними в Прибайкалье стояла реальная сила – 20 тысяч штыков двух чехословацких дивизий.

Приказ президента Масарика был краток, понятен и жесток – вывезти все эшелоны с награбленным русским добром, ибо в нем отчаянно нуждалась молодая Чехословацкая республика. В экспедиционном корпусе на сорок тысяч человек, включая детей и жен легионеров, приходилось двадцать тысяч вагонов, по одному на двоих.

И как, скажите на милость, пропихнуть длинную ленту составов, которая и так еле ползла на восток и напоминала питона, обожравшегося дармовыми кроликами?

А так – чехи блокировали железную дорогу своими эшелонами, не пропуская вперед не только ни одного русского поезда с беженцами, но даже санитарные вагоны своих союзников, которые слезно о том упрашивали, обещая держаться в арьергарде изо всех сил, отбивая атаки красных. И не только не пропускали, но под угрозой оружия отбирали паровозы, обрекая едущих на мучительную смерть от холода или нахлынувших со всех сторон партизан. Единственное исключение было сделано для литерных поездов Верховного правителя. И то потому, что там везли вожделенное золото, очень много золота, слишком лакомую добычу, чтобы не урвать ее для своей страны. Ну и для себя, конечно, положить дольку малую тяжеловесных русских империалов, ведь не зря же почти два года в Сибири сражались.

Командование корпусом сделало все, чтобы обрушить белую государственность, инспирировав перевороты в Красноярске и Иркутске, решительно ставя на эсеров, либералов и земцев, тех, кого называли «демократической общественностью». Но эти болтуны оказались калифами на час, реальной силой не обладали, бездарно потеряв время в бесконечных разговорах о спасении России и в попытках договориться с большевиками о коалиционном правительстве и «буферном» государстве.

А вот последние предстали людьми дела, твердо знающими, чего хотят. Окрепнув за спиною Политцентра и дождавшись скорого прихода партизан, они живо показали, на кого куры записаны. Уже 23 января большевики взяли власть в свои руки, отодвинув в сторону эсеровских говорунов из Политцентра, что считали себя победителями, совершившими переворот, отправивший в небытие обанкротившееся белое правительство.

И тем горше было потрясение от позиции большевиков по отношению к их главному союзнику. Те просто и без затей, позабавившись три недели игрой в «демократию», создали Военно-революционный комитет. И крепко взяли интервентов за глотку – угроза прекратить снабжать черемховским углем многочисленные эшелоны корпуса или взорвать мосты на перегонах оказалась действенной, пусть у красных в Иркутске пока не имелось силы, способной противостоять легионерам в открытом бою.

Чехи пошли на мировую, согласившись передать вагоны с золотым запасом рухнувшей Российской империи в дополнение к выданному еще ранее Политцентру бывшему Верховному правителю адмиралу Колчаку. «Золотой эшелон» отогнали на запасные пути и взяли под усиленную охрану, но уже смешанную – из большевиков и легионеров. ВРК ведь тоже нужны были гарантии от обмана, ведь золото имеет притягательную власть над нестойкими к соблазну человеческими душами!

И поэтому разговор в вагоне был напряженный…



Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

Пушка оглушительно рявкнула, и Хартлинг облегченно вздохнул – разрыва ствола не произошло, нет его вины, а значит, можно стрелять сколько нужно. Он посмотрел на здание коммерческого училища, где засели мятежные егеря, – на одной из стен вспух клубок взрыва, во все стороны полетели камни и стекла. Их «угостили» шрапнелью, трубка которой была поставлена на удар. Не хватало еще фугасными снарядами разворотить большое здание, столь нужное для перенаселенного города.

– Сэр, я есть американский гражданин, живу этот дом!

Подполковник от неожиданности обернулся – перед ним стоял мужчина, одетый в добротную шубу, из-под полы которой виднелись пижамные штаны. Видно было, что житель заокеанской страны только что соскочил с постели, что немудрено в столь хмурое утро.

– Я желай знать, не угрожай мой и мой семья опасность, если я и они будут быть дома?

Спрашивавший на скверном русском языке американец был явно ошарашен столь невероятным способом утренней побудки. Еще бы – одно дело тихий перезвон будильника и совсем другое – громоподобное рявканье трехдюймовки. Хартлинг улыбнулся, представив бурный эмоциональный всплеск у любого человека после подобного пробуждения, подыскивая достойный сего прискорбного случая ответ.

– Я не могу ручаться, мистер, за безопасность вашей жизни в дни боевых действий в этом городе.

Слова русского офицера американца несказанно удивили, тот, с чуть отвисшей челюстью, изумленными выкатившимися глазами буквально впился в Хартлинга, долго над чем-то размышлял, потирая нос пальцем, и заговорил снова, мучительно подыскивая слова:

– Я есть гражданин американских штатов! Я хочу знать, куда и кто мне обратиться, что мой хауз, дом, не стреляли?

Подполковник жестом подозвал ближайшего к себе юнкера и выразительно посмотрел на розовощекого парня. Тот понял своего ротного командира без всяких слов, спрятав неуместную ухмылку, подхватил незадачливого заморского гостя под локоть и бережно повел к дому, что-то по пути втолковывая американцу.

Тут пушка оглушительно рявкнула еще раз – очередной снаряд попал в фасад, во все стороны брызнула каменная крошка. Со здания не стреляли, хотя у егерей имелись пулеметы. А это было странно…

– Как, опять «переворачиваетесь»?!

Подполковник обернулся – теперь перед ним были две старушки, ничуть не удивленные поднявшимся переполохом. Он хотел сказать, что нельзя быть такими беспечными, но вторая бабушка подхватила подругу под локоть и произнесла равнодушным голосом:

– Ну-ну, «переворачивайтесь»! Пойдем, Матрена!

Хартлинг усмехнулся – подобное безразлично-беспечное отношение к регулярным переворотам со стороны жителей Владивостока объяснялось присутствием интервентов, что старались не допускать большого кровопролития. А потому местные обыватели привыкли к тому, что время от времени нужно было «переворачиваться». Вот и сейчас, вместо того чтобы спрятаться по домам, любопытствующие жители выбежали из теплых квартир. И что самое скверное, так то, что на соседней улице дом тестя, и жильцы, увидев знакомого офицера, тут же устремились к Хартлингу.

Подполковник в это время наблюдал за зданием – из него с немыслимой резвостью выскочили несколько человек в солдатских шинелях и стали проворно забираться по склону горки, что стояла за Коммерческим училищем, стараясь укрыться за деревьями.