Тайна Лабиринта

Я положила себе за правило навещать драконов каждый день, включая и молодняк, содержавшийся в небольших вольерах. Последний насчитывал одиннадцать экземпляров, начиная с детеныша едва шести месяцев от роду и заканчивая тем, коему вскорости предстояло войти в пору драконьего отрочества.

Содержать молодняк было много проще, чем взрослых особей: у пустынных драконов экстраординарное дуновение развивается только по достижении физической зрелости. Им лорд Тавенор в именах отказал вовсе, ограничившись номерами – подозреваю, из соображений, что дело того не стоит, учитывая, сколь многие детеныши рождались на свет нездоровыми и вскоре гибли. Кроме этого, кто-либо мог бы рассудить, что давать им имена неразумно, ибо имена порождают привязанность, а привязанность порождает печаль, когда жизнь животного подходит к концу. Однако была зима, новых партий яиц мы не получали, а звать молодняк по номерам мне не нравилось, и потому я присвоила всем детенышам настоящие, полноценные имена.

Немалую симпатию внушал мне старший, коего я прозвала Эсклином, в честь легендарного ширландского разбойника: вопреки всем надеждам лорда Тавенора на то, что, живя в неволе с самого рождения, дракон привыкнет к контактам с людьми, созданием он рос вздорным, неуживчивым, не слишком-то склонным привыкать к кому бы то ни было. Скорее всего, сие обстоятельство должно было обречь Эсклина на скорый конец – если он не угомонится с возрастом, его, вероятнее всего, пустят под нож ради драконьей кости, – однако пока что он походил на здорового дикого дракона более всех остальных. Крыльев ему, опасаясь, что это раньше времени сведет животное в могилу, еще не подрезали, но и летать не позволяли.

Но особую привязанность я испытывала к самому младшему из молодняка. Возможно, сентиментальность моих слов заставит вас удивленно поднять брови – и не без причины, однако мои отношения с этим созданием были куда больше похожи на общение хозяйки с собакой или кошкой, чем на обращение ученого с объектом исследования.

Привязанность зародилась, когда я, обходя вольеры молодняка, сказала Тому:

– Должно быть, это тот самый неуклюжий… э-э… бутуз, о котором вы упоминали?

Так он и получил свою кличку – Бутуз. Его яйцо было доставлено в Дом Драконов вскоре после того, как было отложено, и вылупившийся из яйца детеныш оказался очевидно аномальным. Взвесив детеныша, лорд Тавенор подтвердил собственные подозрения: тот был слишком тяжел для своей величины, а данное обстоятельство означало, что его кости, не обладая типичной для драконьих костей пористостью, представляют собой сплошную однородную массу.

Бутуза я полюбила всем сердцем с самого начала. Из дневников лорда Тавенора мне было известно, что наш предшественник планировал его усыпить: бесполезный для наших научных изысканий, детеныш представлял собой только лишнюю статью расходов. Однако соответствующего распоряжения лорд Тавенор перед отбытием так и не отдал, и посему Бутуз остался в живых – ковылять по своему вольеру да время от времени хлопать куцыми крылышками, которым никогда в жизни не удержать его в воздухе.

Усыпить его у меня просто рука бы не поднялась, и я созналась в этом Тому.

– Если хотите, могу обосновать это с научной точки зрения, – предложила я за обедом в нашем общем кабинете. – Не сомневаюсь: обоснование выйдет великолепным, дайте только минутку на подготовку. Что-нибудь этакое, об изучении развития путем наблюдения как за удачными, так и за неудачными экземплярами. Если анормальность развития имела место уже в момент рождения, мы можем даже продвинуться ближе к решению проблемы размножения в неволе: в конце концов, слишком тяжелый для полета дракон не нуждается в подрезке сухожилий.

– Однако истинная причина вовсе не в этом, – заметил Том.

– Конечно, не в этом. По-моему, бедное животное не заслуживает смерти только потому, что кто-то напортачил в уходе за яйцом.

Тут я хотела сказать кое-что еще, но призадумалась, подбирая куском лепешки сдобренную специями простоквашу со дна тарелки.

Том истолковал мои колебания совершенно верно.

– И теперь гадаете, что за жизнь его ждет?

Я не сдержала вздоха.

– Он никогда не поднимется в воздух. И, видя, как чахнут взрослые… хотя они, конечно, знали, что такое полет, прежде чем утратили способность летать. Возможно, он не будет скучать в той же мере. Однако со здоровьем у него неважно, и вполне вероятно, что с возрастом положение ухудшится. Стоит ли обрекать его на жизнь без полета, усугубленную страданиями, из одного лишь ложного сострадания? Не милосерднее ли усыпить его без боли?





Бутуз



Том лишь беспомощно пожал плечами.

– Как нам судить? Мы ведь не можем знать, что обо всем этом думает он сам.

– В случае лошади или кошки судить можно, – заметила я. – Или хотя бы догадываться. Но это оттого, что признаки их настроений нам известны. У отца была собака, ковылявшая по дому так, будто уже тремя лапами в могиле, однако… лежит она у его ног, время от времени постукивая хвостом по голени, и сразу видно: она все так же рада его обществу.

Я не раз думала, но так и не спросила отца, что же случилось с этой собакой в итоге. Безусловно, она умерла, но как? Естественной смертью, или однажды, когда виляние хвостом прекратилось, отец усыпил ее из жалости? Не будь я взрослой женщиной тридцати трех лет от роду – возможно, написала бы ему, прося совета.

– Вот вам, наверное, и ответ, – сказал Том. – Изучим их получше, а уж потом и будем принимать необратимые решения.

Так Бутуз остался жить. Нет, ручным он не стал, и я не выпускала его из вольера бегать за мной по пятам (из опасений лишиться пятки), но регулярно навещала, приносила ему отборные кусочки мяса, делала для поправки его здоровья все, что могла. После того, как дальнейшие события на долгое время увлекли меня прочь из Куррата, мне сообщили, что Бутуз впал в нешуточное уныние – уж насколько мы в то время могли об этом судить. Жизнь его оказалась не такой долгой, на какую мог бы надеяться обычный представитель его вида: пустынный дракон, сумевший прожить три года (в течение коих многие молодые особи гибнут от зубов прочих хищников), вполне может дотянуть лет до сорока, а некоторые, по слухам, живут и много дольше. Бутуз дожил всего лишь до семи. Увеличение в размерах усугубляло его физические затруднения день ото дня, однако в ином случае жизнь его могла бы оказаться значительно короче; я же, хоть и не умею читать мысли драконов, ничуть не сомневаюсь, что отпущенному ему времени он был очень и очень рад.





* * *


Наблюдения за Бутузом навели меня на размышления о продолжительности жизни и сроках полового созревания – это вопросы исключительной важности для разведения любых животных. Продолжение жизни Бутуза действительно принесло науке ощутимую выгоду: именно он подал мне идею, в конечном счете приведшую к результатам просто-таки революционным.

Проблема заключалась в следующем: пустынные драконы спариваются всего раз в году, ближе к концу влажного сезона, и каждая самка откладывает около десятка яиц. Ее потомство достигает половой зрелости примерно через пять лет, но, как правило, до семилетнего возраста собственного потомства не производит. Даже если бы мы с Томом добились успеха в момент прибытия и изловили для наших нужд всех драконов, какие только нашлись бы в пустыне, хоть сколь-нибудь регулярного приплода пришлось бы дожидаться многие годы. Конечно, ожидать от нас немедленного успеха не приходилось – это было всем понятно и допустимо, однако каждый неудачный сезон означал – ни много ни мало – еще один год задержки.

Одним словом, тут были необходимы эксперименты с животными, размножающимися гораздо быстрее.

Идея пришла мне в голову во время очередного утреннего обхода вольеров и ям. Переводчиком нам служил лейтенант Мартон: мы с Томом изучали ахиатский, однако то, что можно почерпнуть из учебника, заметно отличалось от разговоров на улицах Куррата, а нам требовалось фиксировать все, что местные работники могли сказать о здоровье и поведении драконов. Чтобы внести какие-либо полезные изменения, следовало досконально разобраться в сложившемся положении.

Но я, конечно же, не могла удержаться от построения теорий и гипотетических сценариев. Все это привело к мыслям о тех разновидностях драконов, что куда менее привередливы к условиям размножения. Тут-то идея и родилась.

– Медоежки! – в восторге едва не уронив блокнот в одну из ям, воскликнула я.


– Что? – не понял Том.

– Мои медоежки! Мириам Фарнсвуд может прислать их сюда!

Том сдвинул брови. Нос его уже шелушился, обожженный палящим ахиатским солнцем: пустынная зима в этом отношении сравнительно мягка, однако его ниддийские корни просто не подходили для данных широт.

– Возможно, но зачем?

– Затем, что они, – победно пояснила я, – будут размножаться так же, как все живое!

И не просто размножаться. Самки медоежек откладывают лишь по одному яйцу за раз, но за этим следит медоежка-самец. Он повторяет брачные игры, пока не сочтет, что яиц отложено достаточно. Убирая яйца, когда он отвернется, можно заставить его повторять спаривание снова и снова, намного чаще, чем в естественных условиях. Таким образом, располагая всего лишь парой медоежек, мы смогли бы обеспечить себя более-менее постоянным запасом яиц (сей факт я некогда обнаружила, забрав одну кладку для изучения).

До сих пор особой пользы данное открытие мне не приносило: в качестве домашних животных медоежки не настолько хороши, чтоб раздавать потомство всем своим друзьям и знакомым, будто котят. Но мою пару подарил мне сам Бенедетто Пассалья, великий исследователь и путешественник, описавший повадки медоежек на воле во всех мыслимых подробностях. Эксперименты с условиями инкубации их яиц могли преподать нам немаловажные уроки в части инкубации яиц драконов.

– От точного соответствия все это будет довольно далеко, – заметил Том, выслушав мои объяснения (боюсь, не отличавшиеся внятностью по причине великого множества неполных фраз, в коих явно недоставало жизненно важных фрагментов информации). – Медоежки – не из тех животных, кого я бы мог счесть близкими родственниками пустынных драконов.

Медоежки пустынным драконам и вовсе не родственники – разве что в самом широком таксономическом смысле. Как, безусловно, известно читателям, интересующимся драконоведением, они обитают в эвкалиптовых лесах Лютъярро, прямо в противоположной Ахии точке планеты.

– Однако данные мы получим, – сказала я. – Намного больше, чем имеем сейчас.

– Что верно, то верно. Давайте поговорим с полковником Пенситом и посмотрим, согласится ли он организовать доставку.





* * *


Просьба доставить нам медоежек была далеко не самым странным из наших запросов, и Пенсит удовлетворил ее без возражений. Однако, планируя их содержание, мы столкнулись с кое-каким затруднением.

– В определенное время года они питаются насекомыми, – объяснила я Эндрю, сопровождавшему меня из дома Шимона и Авивы в Дар аль-Таннанин, – но основная их пища – эвкалиптовый нектар. Несколько эвкалиптов есть у меня дома, в теплице. Как ты думаешь, возможно ли выкопать один и переправить сюда? Или при перевозке он погибнет?

Брат рассмеялся. По моему мнению, сопровождать меня не было никакой нужды, но эти прогулки по оживленному городу до поместья за его стенами, а на закате – обратно, доставляли мне немалое удовольствие. Из всех родных Эндрю всегда был мне ближе всех остальных – как по возрасту, так и по складу характера, однако не виделись мы давно: он поступил на армейскую службу вскоре после того, как я отправилась вокруг света на «Василиске», и с тех пор воинские обязанности постоянно удерживали его вдали от дома. Теперь же я могла болтать с ним каждое утро и каждый вечер, на самые разные темы – от обязанностей перед родными до мест, где нам довелось побывать.

– Ты меня спрашиваешь? – откликнулся он.

Тон его ясно давал понять, сколь бесплодным окажется сие направление следствия.

Ответить мне не удалось: нам предстоял выход за городские ворота. В городе было немало ворот, сквозь которые свободно могла проехать пароконная повозка, но находились они совсем не по пути. Посему я покидала Куррат и возвращалась домой сквозь старые Верблюжьи Ворота, названные так оттого, что в них едва мог протиснуться вьючный верблюд. К тому времени, как нам удалось протолкаться наружу (ахиатские правила приличия воспрещают физические контакты между женщинами и мужчинами, не состоящими в родстве, но в подобных местах запрет отступает перед лицом неизбежности), Эндрю перестал улыбаться и призадумался.

– На самом-то деле здесь много садов и парков, и в некоторых полно разной экзотики. Естественно, в тех, что принадлежат богачам. Мартон должен знать лучше: он у нас завзятый садовод. Может, и эвкалипты у кого-нибудь найдутся.

Это было бы много лучше, чем перевозить в Куррат одно из моих деревьев или выращивать новые из саженцев.

– Спасибо, – сказала я, и мы поспешили вперед, в Дом Драконов.

Мартон не знал, где в городе можно найти эвкалипты, но обещал навести справки. Несколько дней спустя он явился к нам кабинет, когда мы с Томом оба были на месте, в необычайном возбуждении.

– Все проще, чем я думал! – сообщил он. – Один из ахиатских коллег говорит, что похожие деревья, кажется, имеются в саду шейха. То есть хаджи Хусама ибн Рамиза.

Это и в самом деле было удачей – скорее всего.

– Я напишу ему и спрошу, можем ли мы зайти и взглянуть, – сказал Том, потянувшись за пером и бумагой. – Вам лучше знать, подойдут ли они вашим медоежкам.

Письмо он отправил с нарочным, и следующим же утром ответ ожидал нас в кабинете. Еще не закончив чтения, Том сдвинул брови.

– Что там? – спросила я.

– Пишет, что я могу прийти завтра, – сделав ударение на третьем слове, ответил Том.

Только Том? Не мы оба?

– Но вы ведь писали о нас обоих, не так ли?

– Конечно, об обоих, – отвечал Том с явным ниддийским акцентом (верный знак, что он не на шутку зол). – Но его ответ предельно ясен. Нет, вот так прямо: «Изабеллу оставьте дома», – он не пишет… но имеет в виду именно это.

Я не знала, что и думать. Мной не однажды пренебрегали по причине женского пола, но с такой откровенностью, да при условии, что дело настолько серьезно – пожалуй, еще никогда. Об ошибке или недопонимании речи здесь быть не могло, учитывая, как со мной обошлись по приезде.

Лейтенант Мартон, доставивший письмо, торчал в дверях.

– Этот шейх… не замечен ли в дурном отношении к женщинам? – спросила я, повернувшись к нему.

– Нет, кавалерственная дама Изабелла, – живо, с некоторой опаской ответил он. – По-моему, у него две жены.