Тайная жизнь писателей

– На рассвете я добрался до Йера. Верней за это время очухался, но я связал его двумя ремнями безопасности.

Теперь Фаулз рассказывал так же, как, наверное, рулил в ту ночь: быстро, без остановок.

– Я прикатил в порт Сен-Жюльен-ле-Роз, где меня ждал мой катер, погрузил в него Вернея и приплыл сюда. Мне хотелось удавить его собственными руками, я носился с этой идеей с самого возвращения из Косова. Надо было так и поступить, так я предотвратил бы учиненную им бойню… Но теперь торопиться было некуда. Я не хотел дарить ему легкой смерти. Его умирание должно было быть медленным, угрюмым, страшным.

От возбуждения Фаулз не стоял на месте. Сейчас он приблизился к своему ангару. Казалось, его бьет лихорадка.

– Чтобы отомстить за смерть Суазик и всех остальных жертв Вернея, я должен был низвергнуть его в ад. Но истинный ад – это не пуля в голову и не нож в сердце. Истинный ад никогда не прекращается, это вечное страдание, без конца возобновляемая кара. Как в мифе о Прометее.

Матильда все еще не понимала, куда клонит Фаулз.

– Я привез Вернея к себе в «Южный Крест», – продолжил он, – и, вырвав у него все ответы, которых мне не хватало, перестал с ним говорить. Я думал, что у меня получится нескончаемая месть, такая же, как мое неизбывное горе. Так проходили дни, недели, месяцы, годы. Годы одиночества, изоляции, мучений и раскаяния, приведшие к страшному открытию: в конце концов истинным пленником оказался не Верней, а я сам. Я превратился в каторжника, стерегущего себя самого…

Матильда ошеломленно отпрянула, потрясенная страшным откровением: все эти годы Натан Фаулз держал ее отца в своем лодочном ангаре. Прямо здесь, в цокольном этаже с мутными иллюминаторами, куда никто никогда не заглядывал.

Она уставилась на ангар, вырубленный в скале. Попасть внутрь можно было через дверцу сбоку или через большие гаражные ворота. Она перевела вопросительный взгляд на Фаулза. Писатель молча достал из кармана маленький пульт и направил его на ангар. Ворота медленно, с лязгом поехали вверх.





5


Воздух ворвался в берлогу чудовища и закрутил там пылевую воронку. Изнутри омерзительно пахнуло иссушенной землей, серой и мочой.

Собрав остатки сил и решимости, Матильда шагнула в темноту, мысленно готовясь к убийственной встрече. При первом же шаге она передернула ружейный затвор. Если бы не ветер, ей было бы нечем дышать.

Ждать пришлось долго. К вою мистраля теперь примешивался металлическое бряцанье. Нора Кучедры казалась бездонной. Звон кандалов усилился, и под него из тьмы вышел сам демон во плоти.

В Александре Вернее не осталось ничего человеческого. Кожа была совершенно бесцветной, сухой, затвердевшей, как у рептилии; седые волосы образовали спутанную гриву, длинные крючковатые ногти больше походили на когти, на лиловом лице, усеянном прыщами, зияли две дыры – безумные глаза.

При виде монстра, в которого превратился ее отец, Матильда совершенно растерялась. В считаные секунды она снова стала маленькой девочкой, боящейся волков и великанов-людоедов. Она судорожно сглотнула. В тот момент, когда она опустила ружье, в просвете среди туч сверкнула молния, и в ее свете торжествующе вытаращила серебряные глаза и расправила свои огромные крылья выгравированная на цевье Кучедра. Дрожа всем телом, Матильда в отчаянии прижала к плечу приклад, но…





* * *


«Матильда! Мне страшно…»

То был голос, донесшийся с территории детства, старое воспоминание, засевшее в дальнем углу подсознания. Лето 1996 года, Сосновая бухта в нескольких километрах отсюда. Теплый ветерок, тень от хвои, пьянящий запах эвкалиптов. Заливистый смех семилетнего Тео. Мальчишка самостоятельно забрался на ближний камень Пунта делл’Аго, скалистого островка напротив пляжа, и теперь трусит прыгнуть в воду и плыть обратно. Матильда плавает неподалеку в бирюзовой воде. Задрав голову, она кричит в сторону камня:

– Не бойся, Тео! Ты сильнее всех!

Брат еще колеблется, поэтому она машет ему обеими руками и кричит со всей убедительностью, на какую способна:

– Доверься мне!

Волшебные слова, которыми нельзя бросаться зря. Услышав их, Тео вскидывает голову, сверкает глазенками, щербатый рот расплывается в улыбке, и он с разбегу прыгает в воду. Стоп-кадр: брат висит в воздухе, как пират, прыгнувший с борта на борт при абордажной атаке. Это счастливое, но при этом ностальгическое мгновение, предвещающее все, чем обернется жизнь потом: тяжесть, печаль, боль.





* * *


Воспоминание скомкалось и растворилось в слезах.

Матильда вытерла мокрую щеку и шагнула к дракону. Демон, дрожавший сейчас перед ней, уже не был напитан злобой, в нем больше не таилось угрозы. Он обернулся уродливой живой судорогой со сломанными крыльями, валяющейся на камнях мятой тряпкой, химерой, ослепленной светом дня.

Мистраль не знал удержу.

Матильда больше не дрожала.

Она вдавила в плечо приклад ружья, припала к древесине подбородком.

Призрак Тео прошептал ей в самое ухо: «ДОВЕРЬСЯ МНЕ».

Дождь иссяк. Ветер принялся разгонять тучи.


Грохнул одинокий выстрел.

Сухое эхо быстро унеслось в умытое небо.





Эпилог




Постскриптум к «Тайной жизни писателей» Гийома Мюссо





Откуда берется вдохновение?


Весной этого года, сразу после выхода моего нового романа, меня пригласили на встречу с читателями в единственный на острове Бомон книжный магазин. После смерти прежнего владельца «Алая роза» перешла в собственность к двум специалисткам по книготорговле из Бордо, молодым энтузиасткам, взявшимся модернизировать и возрождать под моим патронажем почтенную вывеску.

Раньше я на Бомоне не бывал и мало смыслил в его географии. Как выяснилось, я путал его с соседним Поркеролем. Тем не менее я принял приглашение, потому что новые хозяйки показались мне симпатичными, а главное, я знал, что на Бомоне прожил почти двадцать лет мой любимый писатель Натан Фаулз.

Всюду писали, что островитяне – народ настороженный и негостеприимный, однако встреча с читателями и последовавшая за ней автограф-сессия для продвижения моего нового романа прошли очень тепло, беседа с жителями Бомона доставила мне удовольствие. Всем нашлось что рассказать, мне было в их обществе хорошо. «Писателей всегда принимали на острове с распростертыми объятиями», – заверили меня новые хозяйки «Алой розы». Они сняли для меня на уик-энд милую комнатушку на юге острова, рядом с монастырем бенедиктинок.

Я посвятил оба дня прогулкам по острову и быстро влюбился в этот уголок Франции, на самом деле Францией не бывший, – этакий первозданный Лазурный Берег без туристов, гама, мусора и бетона. Мне ужасно не хотелось расставаться с островом. Я решил побыть на нем подольше и стал искать домик, который можно было бы приобрести или на худой конец снять. Как оказалось, на Бомоне отсутствовало агентство недвижимости: часть собственности оставалось в семьях, часть переходила в новые руки способом кооптации. Моя хозяйка, пожилая ирландка Колин Данбар, с которой я поделился своими планами, посоветовала попытать счастья с «Южным Крестом» – виллой, принадлежавшей раньше Натану Фаулзу, и дала мне координаты человека, уполномоченного распоряжаться ее судьбой.

Им оказался Джаспер Ван Вик, одна из последних легенд издательского мира Нью-Йорка. Ван Вик был литературным агентом Фаулза и других крупных писателей. Он прославился, кроме прочего, тем, что решился издать «Лорелею Стрендж», роман, отвергнутый большинством издательств Манхэттена. Ван Вик неизменно откликался на все статьи о Фаулзе, и мне было любопытно, что их связывает. Еще до своего отшельничества Фаулз производил впечатление человека, ненавидящего весь окружающий мир: журналистов, издателей, даже собратьев по перу. Я позвонил Ван Вику, он отдыхал в Италии, но согласился на день прервать отдых и показать мне «Южный Крест».

Мы договорились о встрече, и назавтра Ван Вик приехал забрать меня из дома Колин Данбар в арендованном «Мини-Мок» камуфляжной раскраски. Добряк с виду, круглый, как шар, литературный агент напомнил мне Эркюля Пуаро в исполнении Питера Устинова: ретрооблачение денди, закрученные усы, лукавый взгляд.

Он доставил меня на мыс Сафранье и повел через большой неухоженный парк, где запах морского бриза смешивался с ароматами эвкалипта и перечной мяты. Дорожка вилась над крутым обрывом. Внезапно перед нами раскинулось море, тогда же появился дом Натана Фаулза – параллелепипед из охряного камня, стекла и бетона.

Вилла тут же меня пленила. Я всегда мечтал поселиться в таком месте: на зацепившейся за скалу вилле, перед которой, насколько хватает взора, раскинулась морская синева. Я представил бегающих по веранде детишек, свой выходящий на море кабинет, где мне писалось бы удивительно легко, как будто красота пейзажа могла служить источником неиссякаемого вдохновения. Увы, Ван Вик запросил сумасшедшие деньги, предупредив, что я не единственный потенциальный покупатель. Здесь уже не раз бывал бизнесмен из Персидского залива, сделавший заманчивое предложение. «Жаль было бы упустить такой шанс, – признался Джаспер, – этот дом создан для того, чтобы служить писательским жилищем». Я не знал в точности, что такое «писательское жилище», но так испугался, что его уведут у меня из-под носа, что согласился отдать за него бешеные деньги.





* * *


Я переехал в «Южный Крест» на исходе лета. Дом был в приличном состоянии, но требовал серьезного обновления. Это было очень кстати, мне хотелось поработать руками. Я принялся за дело. Вставая каждый день в 6 утра, я до завтрака писал, а потом посвящал весь день облагораживанию виллы: покраске, водопроводу, электропроводке. Сначала жить в «Южном Кресте» было страшновато. Ван Вик продал мне дом со всей обстановкой, и что бы я ни делал, меня всюду преследовал призрак Фаулза: вот за этим столиком писатель завтракал, вот на этой плите стряпал, из этой чашки пил кофе… У меня быстро развилась одержимость Фаулзом, я не мог избавиться от вопросов, был ли он здесь счастлив и почему решил в конце концов продать дом.

Ясное дело, в первую же встречу с Ван Виком я спросил его об этом, но его учтивость как рукой сняло, и он отрезал, что это меня не касается. Я смекнул, что, продолжая настаивать, лишусь шансов завладеть домом. Я перечитал все три романа Фаулза, скачал все статьи о нем, какие только сумел отыскать, а главное, упорно расспрашивал о нем жителей острова, которые с ним сталкивались. Судя по их впечатлениям, писатель был приятным малым. Он, конечно, слыл немного унылым, чурался туристов, наотрез отказывался фотографироваться и отвечать на вопросы о своих книгах, зато с аборигенами был неизменно учтив и предупредителен. Вопреки своей репутации насупленного одиночки он охотно шутил, проявлял общительность, регулярно сиживал во «Флер-дю-Мальт», единственной на острове пивной. Его внезапный отъезд застал большинство островитян врасплох. Обстоятельства его отъезда были весьма туманны, хотя все сходились в том, что прошлой осенью, повстречав швейцарскую журналистку, проводившую на острове отпуск, Фаулз вдруг пропал из виду. Молодая женщина завязала с ним знакомство, вернув ему собаку, золотистого ретривера Бранко, пропавшего на несколько дней. Больше никто ничего не знал. Островитяне не говорили этого прямо, но я чувствовал, что они огорчены тем, что он покинул их, не соизволив даже проститься. «Писатели – большие скромники», – объяснял я, желая оправдать собрата по перу. Не знаю, верили ли собеседники моим словам.





* * *


Настала зима.

Днем я по-прежнему трудился в доме, по утрам работал над очередной книгой. Честно говоря, писал я не очень много. Я начал роман «Застенчивые вершины», но работа шла с трудом. Мне мешала вездесущая тень Фаулза. Утром, вместо того чтобы писать, я тратил время на относившиеся к нему изыскания. Я напал было на след той самой швейцарской журналистки по имени Матильда. В ее редакции мне сообщили, что она уволилась, и на этом след потерялся. Тогда я прицепился к ее родителям, жителям кантона Во, но они ответили, что их дочь живет себе поживает, а мне лучше идти своей дорогой.

Зато мои труды по дому шли успешно и быстро. Покончив с главными комнатами, я занялся остальными помещениями, начав с лодочного ангара, где раньше хранился, по всей видимости, катер Фаулза. Джаспер попытался мне его продать, но я не знал, что с ним делать, и отказался от покупки. Ангар оказался единственным в доме местом с отрицательной аурой: мрачным, холодным, даже ледяным. Я обновил там проводку, привел в порядок похожие на иллюминаторы красивые овальные окна, раньше заложенные кирпичом. Этого мне показалось мало, и я принялся сносить в ангаре ненужные перегородки, разгораживавшие его на ячейки. Внутри одной я наткнулся на зацементированные кости.

Я остолбенел. Неужели это человеческие кости? Когда все это здесь нагородили? Не был ли Фаулз замешан в убийстве?

Впрочем, романистам свойственно из всего раздувать закрученные сюжеты. Сознавая это, я взял себя в руки и успокоился.

Через пару недель, обретя подобие душевного равновесия, я сделал еще одну находку, на сей раз в углу чердака. Это была пишущая машинка «Оливетти» цвета зеленой фисташки и при ней папка с первыми ста страницами неоконченного романа Фаулза.

В небывалом возбуждении я сбежал в гостиную с обретенным сокровищем под мышкой. Наступила ночь, дом выстудило. Я разжег огонь в подвесном камине посередине комнаты и налил себе рюмку «Бара Но Нива» – Фаулз оставил в баре две бутылки своего любимого виски. Устроившись в кресле, лицом к морю, я стал читать машинописные страницы. Сначала я их жадно проглотил, потом прочитал все опять, чтобы сполна насладиться текстом. То было самое замечательное чтение во всей моей жизни, сравнимое силой произведенного эффекта разве что с тем, как я воспринимал в детстве «Трех мушкетеров» Дюма, «Большого Мольна» Алена Фурнье или «Повелителя приливов» Пэта Корноя. Я держал в руках первые страницы «Непобедимого лета», романа, над которым Фаулз работал, прежде чем бросил писать. Он упоминал о нем в своем последнем интервью для «Франс-Пресс». Книга обещала превратиться в могучий гуманистический роман-поток на материале почти четырехлетней осады Сараево. Мне досталось только начало, сырой, неправленый, неотглаженный текст, но в нем уже угадывалось испепеляющее пламя, не уступавшее высотой взлета прежним произведениям Фаулза.

Теперь я каждое утро просыпался с ощущением могущества, твердя себе, что мне выпало счастье быть единственным, наверное, в целом свете, кто имеет доступ к этому тексту. Но когда проходило головокружение, я начинал гадать, что заставило Фаулза бросить только-только начатый труд. Оказавшиеся у меня страницы были датированы октябрем 1998 года. Роман выходил удачным, Фаулз должен был испытывать удовлетворение. Что за событие грянуло в его жизни, почему он так резко оборвал работу? Тяжелая депрессия? Несчастливая любовь? Потеря любимого человека? Мне чудилась здесь какая-то связь с костями, найденными в кирпичной кладке в ангаре.

Для очистки совести я решил показать их специалисту. Несколькими годами раньше, собирая материал для детектива, я свел знакомство с Фредерикой Фуко, юристом-антропологом, регулярно помогавшей сыщикам. Она пригласила меня в свою парижскую контору в здании Археологического института. Я приехал на улицу Алезиа с алюминиевым чемоданчиком, в котором постукивали собранные в качества образца косточки. Но в последний момент я вдруг испугался и сбежал, не дождавшись, пока она меня позовет. Чего ради рисковать, зачем бросать тень на жизнь Фаулза? Я не судья и не журналист, я – романист. А еще я – преданный читатель Фаулза. Я допускал, что наивен, но это не мешало моей уверенности в том, что создатель «Лорелеи Стрендж» и «Сраженных молнией» не способен на подлость, тем более на убийство.