Трезориум

Мой человек, сразу подумал я тогда. И заговорил про свою теорию. Беседа получилась долгой. За ней были другие. В последующие годы мы даже совместно опубликовали несколько статей.

Брикман идеально подошел бы для трезориума, но я не видел его с начала войны, потому что было не до педагогики. Где он сейчас, я не знал. Брикман слишком умен, чтобы глупо погибнуть или угодить в Гетто. Но не эмигрировал ли он?



Очень волнуясь, я оставил пани Марго на бирже труда и поехал на Маршалковскую, где мой единомышленник жил в мирное время.

Это была моя первая вылазка в Город с еврейской повязкой на рукаве. (Кажется, я уже писал, что постоянный пропуск обошелся мне всего в 500 злотых.)

Впечатления настолько любопытны с антропологической точки зрения, что я позволю себе отвлечься от темы.

Ехал я в трамвае, где евреям запрещено садиться и можно находиться только на задней площадке. По реакции, которую вызывала (или не вызывала) у окружающих моя шестиконечная стигмата, люди делились на четыре категории.

Первая, самая большая — наверное, половина пассажиров — не обращали на меня внимания. Скользнут взглядом по повязке, и никакого чувства в глазах. Заклейменный еврей, привычная картина, к их жизни это отношения не имеет.

Некоторые намеренно отворачивались, будто меня в трамвае нет. Им было неудобно, даже стыдно, но сделать они ничего не могли и потому меня как бы не видели, чтобы не расстраиваться.

Один пассажир — только один — улыбнулся мне и кивнул, хотя мы незнакомы. «Позитив-эмиттер», сразу определил я. Такие находятся всегда, даже в нынешние мерзкие времена.

Но интереснее всего четвертая категория. Сначала кондуктор грозно потребовал у меня разрешение на пользование общественным транспортом (без этого евреям ездить на трамвае нельзя). Я предъявил. Тогда он говорит: «В салон не соваться. Высажу». Маленький человек, а все-таки начальник.

Потом на остановке вошли двое пролетариев, оглядели меня с брезгливой миной, и один сказал мне — громко, чтобы все слышали: «Отойди, жидок. От тебя чесноком воняет». При этом чеснок я с детства не люблю и никогда его не ем.

Этот маленький инцидент заставил меня задуматься о том, что обычно меня мало занимает: о структуре человеческого общества.

Теоретически возможны два типа социальной организации — вертикальная и горизонтальная. Исторически опробована только первая, тянущаяся еще от первобытной животной стаи с ее доминантными, второсортными и третьесортными самцами. При подобной системе люди иерархически расставляются сверху донизу по своей «значимости», то есть общество признаёт, что один человек важнее другого. Моя же педагогическая революция, свершившись, неминуемо создаст совершенно иное государство, где все одинаково ценны и находятся на одном «этаже». Такое устройство является горизонтальным еще и потому, что каждому человеку видны и горизонт, и небо наверху, и земля под ногами — а не только задница того, кто гадит тебе на голову, и не голова того, на кого гадишь ты.

В общем, путешествие с повязкой было полезным.

Выйдя на Маршалковской, я с минуту постоял перед подъездом, собираясь с духом. Скорее всего никто не откроет, готовил я себя к разочарованию.

Но когда позвонил, открыла пани Брикман, очаровательная польская немочка с золотистыми кудряшками и ясными глазами. Зовут ее Грета. Она очень нежная и очень красивая — до такой степени, что ей незачем было развивать свой ум. С Мейером они всегда жили душа в душу. Если бы меня интересовало что-то кроме моей теории и я решил бы жениться — выбрал бы себе такую же спутницу. Я ведь тоже доминанта «Г», как и Брикман. Мы во многом похожи.

Повязку я снял на лестнице, чтобы избежать ненужных вопросов. Приложился к пухлой ручке пани, спросил, дома ли супруг. Мое сердце замерло, а после сжалось, потому что Грета ответила: мы с Мейером расстались, когда вышел указ о разводе арийцев с евреями.

— Где мне его найти? — спросил я в отчаянии.

— Не знаю, — ответила она и слегка покраснела.

Неумные женщины с нежной кожей совсем не умеют врать.

И я сразу успокоился.

То есть, что они развелись — скорее всего правда. Мейер ни за что не стал бы подвергать свою Греточку опасности. Но что она не знает, где он — черта с два. Слишком уж они любили друг друга. К тому же через открытую дверь гостиной я увидел на столе раскрытую книгу корешком кверху — «Шахматные этюды». Из Греты шахматистка, как из меня учитель танцев.

— Очень жаль, — сказал я как можно громче. — У меня к пану Брикману есть важный разговор. Если случайно встретите его — пожалуйста, передайте.

Приподнял кепи, раскланялся, вышел. Подождал на лестнице с полминуты, и, конечно же, выскочил Брикман в домашней куртке с бранденбурами.

Люди мы не сентиментальные, поэтому после короткого рукопожатия я сразу перешел к делу.

Выслушав мое предложение — как всегда, внимательно и без эмоций — Мейер несколько мгновений помолчал. Потом говорит:

— Интересно. Но нет, слуга покорный. Гетто — это капкан. Однажды он окончательно захлопнется, и оттуда уже не выберешься.

— А на что тут рассчитываете вы? — спросил я. — И чем намерены заниматься? С утра до вечера решать в четырех стенах шахматные этюды — этак с ума сойдешь. И рано или поздно кто-нибудь из соседей заметит, что вы здесь прячетесь. Донесет. Погубите и себя, и пани Грету. Я же предлагаю вам настоящее дело. То самое, о котором мы столько мечтали.

Теперь он молчал дольше, и все же не более минуты. Мозг у Брикмана как арифмометр.

— Подождите здесь, — сказал он, приняв решение. — Нет, лучше на улице. Это может занять некоторое время.

Я и сам хотел уйти от двери подальше, чтобы не дай бог не услышать рыданий. Знаю, что и Мейеру это было бы неприятно.

Прождал я его не менее часа. Даже начал беспокоиться, не перевесили ли эмоции брикмановскую рациональность.

Но он вышел, с чемоданом. Такой же невозмутимый, только бледный.

И потом ни разу не обернулся. Я-то не выдержал, оглянулся.

Увидел между штор белую женскую фигуру. Она сделала какой-то жест. Помахала на прощанье? Да, помахала — но кулаком.

Я очень доволен. Поиск начался с большой удачи.




28 октября

Опять чудесный день. Был в Юденрате, в отделе регистрации, которым руководит пан Шпектор. Он не берет взяток, что неудобно, поскольку приходится с ним дружить, а это отнимает лишнее время. Битый час я слушал его рассказы о рыбной ловле, зато получил доступ к картотеке. Она содержится в удивительном для нынешней хаотической реальности порядке. Десятки и десятки тысяч карточек разложены по профессиям — таково требование сверхчеловеков, которые потом будут решать, кого и как использовать для пользы Рейха.

Педагогов несметное множество, и все без работы, ибо, как я уже писал, учить еврейских детей чему бы то ни было строжайше воспрещается. Каждый сочтет за счастье иметь кров и питание, трудясь по специальности. Но как отобрать тех, кто способен за короткий срок усвоить необходимые навыки?

На третий час перебирания карточек я вскрикнул так громко, что от соседних столов обернулись. Я бы и в пляс пустился, если бы не боялся, что выставят.

Хаим Гольдберг! Мой коллега по Виленскому педагогическому! Преподавал там историю культуры.

Студенты относились к нему иронически, называли «Дон Хайме» и «Благородный идальго». Он действительно похож на испанского кабальеро: высокий, худющий, длинные черные волосы до плеч, очень белое лицо с тонкими чертами и прекрасными глазами. Очень нервный, легко возбудимый, вечно что-то опрокидывал, расплескивал. У него еще был и тремор в пальцах. Безусловный и несомненный человек искусства. Если б не дрожь, стал бы художником или музыкантом. Хотя нет. В Гольдберге совершенно не было нарциссизма, который так полезен для настоящего творца. Зато лектор уникальный — мог зажечь самую вялую аудиторию.

В институте он продержался недолго. Выгнали за несдержанность. Хаим иногда бывал ужасно груб. Однажды я спросил: «Зачем вы так с N.? Ведь это безобиднейшее, добрейшее существо». «Не выношу скучных», — отрезал Гольдберг. «А кто не скучный?» «В ком есть огонь. У меня на таких чутье».

Когда я увидел карточку с его именем и адресом, сразу вспомнил эти слова и подумал: отличный куратор для «К». Даже вводить в курс методики не придется — я еще в Вильно все мозги ему проел моей теорией.

Вечером я отыскал жуткий, сырой подвал, где за шторкой обитал мой «Благородный идальго». Он еще больше отощал, впавшие щеки приобрели голубоватый оттенок.

Нечего и говорить, что мое предложение было принято с восторгом.

Двое педагогов есть! Кураторов для «С» и «Т», а также аниматора придется отбирать по конкурсу.

Пока Хаим и Мейер расклеивали объявления на стенах домов близ «трудовой биржи», я зашел в редакцию «Еврейской газеты», созданной для публикации приказов немецких властей и Юденрата, но прирабатывающей частными анонсами. Купил самое видное место на последней странице: «Детский сад-интернат ищет опытных педагогов, которые будут обеспечены проживанием и питанием. Соискателям явиться туда-то, во столько-то».

Завтра будет интересно!



29 октября

Уф. Ну и денек.

Я, конечно, предполагал, что соискателей будет много, но даже не представлял, до какой степени. Очередь начала выстраиваться с рассвета и к назначенному времени заворачивала за угол.

Мы договорились, что будем проводить отбор в два этапа. У тех, кто не подходит, вежливо берем адрес и говорим, что свяжемся. Во второй тур попадают лишь кандидаты, понравившиеся всем троим. Но последнее слово всегда остается за мной. Во всяком творческом коллективе, как и в экспедиции по поиску сокровищ, демократия невозможна. Капитан внимательно выслушивает членов команды, но принимает решения сам.

Собеседования длились девять часов. Семнадцать человек получили приглашение прийти завтра снова.

Я ужасно волновался, Гольдберг тем более — на ночь дам ему валериановых капель, а то не уснет. Один Мейер был безмятежен, а к вечеру даже порозовел. Дело в том, что я купил ему пропуск, и он готовился провести ночь со своей Гретой. Перед комендантским часом Брикман ушел и пообещал быть на месте к десяти утра, когда возобновится работа с кандидатами.

Все они хороши, и уже ясно, что завтра педагогический коллектив будет окончательно сформирован.



30 октября

Какие счастливые дни. Я будто на крыльях летаю.

Не буду описывать четырнадцать отсеянных, хотя некоторые очень недурны. Каждому после беседы мы ставили баллы, причем у Брикмана с Гольдбергом было по пять баллов, а у меня десять. В одном случае, о котором напишу ниже, получилось поровну, и я без зазрения совести добавил себе еще один балл.

Итак, результаты.

С доминантой «Т» будет работать Гирш Лейбовский.

Мы предполагали, что это место займет какой-нибудь учитель физкультуры или труда. Но фаворит, которого, честно говоря, я для себя определил еще вчера, не то и не другое.

Я обратил на него внимание, когда он дожидался своей очереди в бывшем парикмахерском салоне. Собеседование происходило в соседней комнате, нашей будущей столовой. Очень уж непохож был маленький, элегантно одетый мужчинка на остальных — учителя ведь публика в основном скромная и небогатая. Этот же стоял, изящно прислонившись к стене, и быстро двигал рукой — кажется, что-то писал карандашом в блокноте. Проходя мимо к лестнице, чтобы подняться на второй этаж в уборную, я подсмотрел. Щеголь не писал, а рисовал. Там было несколько штриховых портретов, вернее шаржей. Я увидел, что претендент развлекается, изображая соседей. Рисунки поразили меня своей скупостью и точностью. Несколько линий — и самая суть человека схвачена. Оказывается, для этого достаточно передать поворот головы, основную черту лица, контур плеч. Художник видел в том, кого изображал, самое главное — и пришпиливал характер к бумаге, как растение в гербарий. Восхитившись таким удивительным даром, я подумал, не подойдет ли рисовальщик для группы «К». Но у меня уже был Гольдберг.

Когда кандидат вошел к нам для разговора, оказалось, что по профессии он и есть художник, притом известный. Работал в модном журнале. Хаим и даже Мейер знали его по имени. Я-то нет. Мне и название журнала ничего не говорит. Красивая одежда никогда не входила в сферу моих интересов.

Коллегам Лейбовский не понравился. На вопрос, который задавался всем — почему он хочет работать с детьми, — франт ответил:

— У меня была работа, приносившая хорошие деньги, и было хобби, дававшее радость. Я страстный наездник. Лошадь у меня конфисковали, из журнала выгнали, переселили сюда. Кому в Гетто нужен рисовальщик модных силуэтов? Я ищу любую чистую работу. Для тяжелой физической я не годен.

Мейер и Хаим переглянулись — их покоробил цинизм.

— Зачем мы вам нужны ясно, — сухо сказал Брикман. — Но неясно, зачем вы нужны нам.

Соискатель со вздохом поднялся, готовый уйти. Но я попросил его задержаться. Что-то такое я почуял — в его быстром, цепком взгляде, в безжалостно точных шаржах.

— Что вы про нас думаете? — спросил я. — На кого или на что каждый из нас похож?

Помощники уставились на меня с недоумением, не понимая, о чем я. А Лейбовский без колебаний ответил, кивнув сначала на Брикмана, затем на Гольдберга и на меня: