Трезориум

— Как это — расплющить?

— Человека-то? Очень просто. Отними у него достоинство и делай с ним что хочешь. У нас эту истину плоховато понимают, потому что идея достоинства на Руси не очень укоренилась. Какое к лешему достоинство, если еще деды были крепостными рабами? Плющат, конечно, но без технологии, на голом инстинкте. Как Галда со своим идиотским «я — давалка». Вот у нас в Вольфенвальде, в сорок втором, был унтерштурмфюрер Кляйн. Мастер дрессировки.

Ефрейтор раздвинул губы — то ли скривился, то ли улыбнулся. По его лошадиной физиономии было не очень понятно. Рэм опустил глаза, чтобы не видеть дыру на месте отсутствующих зубов.

— Кляйн как делал? Встречал каждую колонну у ворот и пропускал по одному, будь там хоть тысяча человек. Не ленился. Пленный должен был встать на четвереньки и проползти мимо, а Кляйн бил каждого плеткой по заду. Кто отказывался вставать на четвереньки — сразу пристреливал. Представьте себе картину: очередь из ползущих людей и сбоку трупы. Называлось это у него по-научному «Kastration des Hengstes», выхолащивание жеребцов. Оставались только согласные быть меринами, а потенциально проблемный элемент устранялся сразу.

— Как же вы выжили? — спросил Рэм, болезненно морщась.

— А у меня иммунитет был. Получил прививку в тридцать седьмом, когда находился под арестом. — Санин снова оскалил щербатый рот, и стало понятно, что это все-таки улыбка. — Да, товарищ командир, у меня с везением не очень. Хотя как посмотреть — и тогда выпустили, и сейчас вот выкарабкался. Мне это в голову не приходило! Может, я вовсе не неудачник, а совсем наоборот?

Он, кажется, сам поразился неожиданному открытию и был не прочь порассуждать на эту тему еще, но Рэм, услышав про арест, конечно, сразу вспомнил про мать.

— А что было в тридцать седьмом?

— Человек со мной в камере сидел, интересный. Пожилой, из царских дипломатов. Научил одному секрету. Как сохранить достоинство, когда его хотят отобрать люди, которые могут сделать с тобой что угодно. Надо мучителей дегуманизировать. Он это так называл.

— То есть?

— Расчеловечить. Не считать их людьми. Вот овчарка лагерная — она же тебя унизить не может, если облает или даже укусит? Потому что она не человек, а собака, натасканная на злобу. Так же надо относиться и к этим. Они не люди, стыдиться их незачем. Поэтому я перед штурм-фюрером преспокойно встал на четвереньки, да еще улыбнулся, когда он меня плеткой ожег. Потому что подумал: когда-нибудь я тебе, злобная собака, за это отплачу… Вот это время и наступило. Я на фронте, и у меня оружие.

Санин засмеялся.

— Но с тем эсэсовцем вы навряд ли встретитесь.

— А я не Кляйну тогда улыбнулся. Я и в лицо-то ему не смотрел. Какое у овчарки лицо? Я улыбнулся свастике на пряжке. А она тут, близехонько. — Ефрейтор кивнул на рокот, доносившийся со стороны Бреслау. — Я, лейтенант, очень сильно воевать хочу. И те шестеро, которых Галда совершенно правильно определил, вытащил из шеренги на расправу — такие же. Мы все — я, Качарава, Карцев, Абрамов, Шишов, Возняк, Терещенко — воевать хотим даже больше, чем вернуться домой живыми. Болван Галда не учел одного. Что мы теперь не «гефангене», а солдаты. И я должен был всем нашим это напомнить.

Рэм уже привык к виду голых десен и смотрел на широкую улыбку Санина, не отводя глаз.

— Зубы это вам немцы вышибли?

— Нет, уже наши. В Оппельне, на фильтрации.

Вздрогнув, Рэм спросил:

— Подполковник?

— Почему подполковник? Такое высокое начальство нашего брата не допрашивает. Лейтенантик какой-то. У них там тоже метод, для скорости и отчетности. На первом же допросе вместо «здрасьте» сразу лупят со всей силы. Если видят, что слабак и долго выколачивать признательные не придется, впиваются всерьез. Им же показатели нужны — сколько предателей выявлено. А я зубы выплюнул, следователю улыбнулся, говорю: «Немцы крепче били». Он ко мне интерес и потерял…

Рэм молчал, не зная, что сказать. Про это нужно будет думать. Много и трудно. Или не думать вообще.

— Я не только поблагодарить пришел, — сказал Санин, не замечая Рэмова смятения. — Тут вот какое дело. Меня парнишка один тревожит. Такой щуплый, понурый, все носом хлюпает. Павлюченок фамилия.

— Я пока мало кого запомнил, — признался Рэм.

— Он деревенский, из Западной Белоруссии, совсем пацаненок. Его призвали прошлой осенью, сразу попал в плен. Пробыл недолго, даже до шталага не добрался, но сломанный вдребезги. Его по-хорошему лечить бы надо. Все время трясется. Чуть что — хнычет. Ну и, конечно, каждая сволочь его гоняет. В любом коллективе обязательно должен быть пария — закон стаи. Я таких по лагерям много повидал. Все плохо кончили. Как бы он, Павлюченок этот, руки на себя не наложил. Будет ЧП, ну и вообще…

Ефрейтор сделал паузу, будто чего-то ждал от начальника. Не дождавшись, пояснил:

— Вам как командиру вестовой положен. Взяли бы вы его. Он будет стараться. Парень деревенский, всё умеет.

— Хорошо, — кивнул Рэм, досадуя, что сам не сообразил. Он как-то забыл про вестового.



Утром пришел ротный, посмотреть на пополненный взвод. Кажется, остался доволен.

Потом, покашливая, наедине сказал Рэму:

— Всё бы ничего, но, видишь, не повезло тебе. Галда руку сломал. Кого на его место думаешь? Или не пригляделся еще? Тогда советую Хамидулина.

— Пригляделся, товарищ старший лейтенант, — ответил Рэм. — Прошу поставить на помкомвзвода ефрейтора Санина.





Бисерным почерком





10 апреля 1941


Сейчас буду писать долго и подробно — пока не успокоюсь. Начну с утреннего, нормального. Чтобы взять себя в руки и собраться с мыслями.



Как обычно, пока дети завтракают, мы завершили консилиум по итогам вчерашней работы (Изя). Вечером, за спорами, не успели изучить пластилиновое чудовище, над которым так самозабвенно трудился объект. Он сказал, что это ежик, и на первый взгляд, действительно немного похоже: в бесформенную лепёху воткнуты горелые спички, изображающие иголки (вероятно, Изя пошуровал на кухне, в пепельнице Фиры, которая беспрестанно курит). Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что у «ежика» почему-то три глаза (сушеные горошины — вчера Фира варила гороховый суп) и шесть ног.

Мы впятером склонились над этим творением, внимательно его рассматривая.

— Он мой, он художник, — горячо сказал Хаим. — Никаких сомнений! Нестандартное воображение, свободная фантазия, ревизия существующих правил через творчество. И посмотрите на смелость лепки! Все признаки «К»!

Я понимаю, из-за чего он так взволновался. Первый семестр заканчивается, а Гольдберг — единственный, кто перед следующим этапом остается без подопечных. Ни одного явного «креативиста» в потоке пока не выявлено.

— Изек и похож на маленького рыженького Делакруа, — согласилась Дора. — По малышу уже в этом возрасте видно, что он будет художником.

Актриса есть актриса. Ей нужно, чтобы ее обожали, а нет — так ненавидели, одним словом, чтобы она находилась в центре внимания. Поэтому она ведет сложную игру с каждым из мужчин — пожалуй, кроме меня, ибо быстро поняла, что это бесполезно. Со мной Дора откровенна и бесцеремонна, это мне нравится. Впрочем (только сейчас пришло в голову), может быть, это тоже тактика — интриганка чует, что со мной именно так и надо.

Одним словом, с актрисой много проблем, но это и неплохо. В коллективе обязательно должен быть возмутитель спокойствия. Меня мало интересуют взаимоотношения между взрослыми людьми, но вообще-то наблюдать за Дориными маневрами довольно занятно.

Бедного Хаима, который по ней сохнет, она ласкает, но к себе не допускает. Днем он смотрит на нее пылким взглядом, она отвечает лучистым. Однако на прошлой неделе, когда мне ночью не спалось и я решил выйти во двор, я видел, как в комнату Доры проскользнул Жокей. Очевидно, наша фамм-фаталь делит любовь на две ипостаси: платонически-возвышенную и земную.

Мейер возразил Хаиму, что шестиногого и трехглазого ежика для уверенной типизации «К» недостаточно, ибо прежде Изя в оригинальности и новаторстве никогда замечен не был. Гольдберг разразился тирадой о том, что во всяком художнике однажды просыпается творческий импульс — когда его «ангел целует в темя». Дора поддакивала.

Гирш Лейбовский молчал и сардонически улыбался. Я видел, что Хаима это бесит, а Дору развлекает. Внутри этой троицы искры так и летят. Боюсь, не слишком ли. Не хватало мне еще, чтобы педагогический коллектив переругался. Пожалуй, нужно будет потолковать с нашей Мэри Пикфорд тет-а-тет. Ее личная жизнь не мое дело, но только если это не создает помех для работы. Хуже всего, что в профессиональном смысле Изя ее совершенно не интересует. Мальчик определенно не «сердечник», к тому же у Доры для группы «С» уже есть три верных кандидата.

Я уже совсем было собрался сделать провокаторше тактичное замечание, но Мейер меня опередил.

— Послушайте, королева красоты, а обязательно пудрить нос во время консилиума? — раздраженно заметил Брикман.

Он Дору на дух не переносит, что и естественно: Мейер по своей натуре — «Голова», она — «Сердце».

— А можно без хамства?! — кинулся защищать даму Хаим.

Дора выглядела очень довольной: вокруг нее кипели страсти.

Мне пришлось вмешаться, вернув коллег к теме беседы. Я безэмоционально суммировал доводы обеих сторон и предложил оставить вопрос открытым, а для следующего сеанса наблюдений за Изей, через восемь дней, разработать специальные тесты на доминанту «К».

И тут Лейбовский, доселе не участвовавший в споре, сказал:

— Нет в Изе никакой креативности. Свою поделку он скопировал с картинки. Из книжки «Ежик-Шестиножек».

И победительно взглянул на Дору. Та восхищенно расширила глаза.

— Это не опровергает аргумент о смелости лепки, — пробормотал Хаим. Но было видно, что он сражен.

На этом утренний консилиум завершился, тем более что на лестнице уже послышались крики, топот. Дети закончили завтрак и неслись в класс.

Мы быстро заняли места у окон.

Сегодня в центре наблюдения Хася. До конца семестра остается полтора месяца, а с этой девочкой всё по-прежнему непонятно.

Все шелестели страницами в своих блокнотах, просматривая записи предыдущих консилиумов по данному объекту. Мы знали, что Хася никогда не бегает и обычно входит в игровую последней.

Первыми, как обычно, ворвались Яцек и Ривка. Главный шум всегда от них. Яцек-то постоянно такой, а вот для Ривки подобная активность — нечто новое. Она уже несколько дней хвостом следует за нашим цыганенком, во всем ему подражает. Придет время, разберемся, что это за новости, но сегодня мы занимаемся только Хасей.

Я с неудовольствием отметил, что хорошенькую Руту опять ведет за руку аниматорша. Надо будет сделать Зосе замечание. Нельзя допускать преференций! Это первое. И второе — нельзя мешать ребенку переходить из состояния в состояние. Один из важнейших тестов по определению личностных параметров — наблюдение за тем, как объект входит в класс и ведет себя в новом пространстве.

Хася появилась, когда все остальные уже чем-то занялись. И повела себя всё тем же загадочным образом — ни на кого не глядя, направилась к своему кактусу.

В свое время я разбранил пани Марго за то, что на деньги, выданные для покупки домашних растений в классный зал, она купила не герани или какие-нибудь цветы, а четыре кактуса в горшках, скучные и к тому же колючие.

Я редко ругаю нашу превосходную кастеляншу, потому что она почти безупречна, и пани Марго расстроилась. Виновато потупившись, она сказала:

— Мои Геля и Янек любили кактусы…

На моей памяти она первый раз заговорила о своих погибших детях, у нее железный характер. Вместо того, чтобы выражать бессмысленные соболезнования, я сказал ей, что, пожалуй, она поступила правильно, потому что кактусы неприхотливы, а более нежные растения могут засохнуть, и это расстроит детей.

Но интерес к кактусам проявляет только Хася. В основ ном, к одному из них, второму справа. Может стоять перед ним и час, и два. Слегка поглаживает колючки, шевелит губами.

Я поручил Зосе выведать у девочки, что в этом кактусе особенного.

Хася объяснила, что «Доротка» ее любит. То есть она дружит с кактусом и даже дала ему (ей?) имя!

Гольдберг тогда очень оживился, объявив, что Хася — его «клиент», поскольку обладает причудливой фантазией и живет внутри собственного воображаемого мира, а это несомненный признак доминанты «К».