Трезориум

Никогда еще я не излагал свою гипотезу в таком состоянии. У меня ломило в висках, на левой руке будто висела раскаленная гиря. Но я очень старался и скоро, увлекшись, забыл о боли.

— Вы полоумный шлимазл, Данцигер, — сказал Гарбер минут через десять. — Надо бы прикончить вас, другим упрямцам в острастку. Но без таких психов на свете скучно. Живите, черт с вами. Мышь, вызови «скорую помощь», пану надо загипсовать пальцы.

Как я уже писал, «Двенадцатку» в Гетто боятся, но это страх, не лишенный уважения. Потому что часть своих барышей эти бандиты тратят на робингудство: подкармливают голодающих, иногда кого-то спасают или укрывают. И у них действительно есть собственная «скорая помощь», неплохо работающая. Конечно, делается это не из доброты, а по расчету. Без молчаливой поддержки населения темные дела под носом у немцев проворачивать было бы трудно.

— Предлагаю взаимовыгодное сотрудничество, — сказал далее Гарбер. — Возьму вас на абонемент. Платите всего 500 долларов в месяц, и за это мы гарантируем приюту полную защиту. От Юденрата, от полиции, от воров и всякой шпаны. Никто никогда вас не тронет. Соглашайтесь. Предложение выгодное.

Мне было понятно его великодушие: чем без смысла резать курицу, пусть лучше несет яйца.

— Сто, — сказал я.

Он засмеялся. Мы долго торговались и сошлись на двухстах пятидесяти. Кажется, своей торговлей я завоевал у Гарбера не меньше уважения, чем стойкостью под пыткой.

Сломанные пальцы срослись, а сделка оказалась для нас невероятной удачей. Мало того, что за все эти месяцы нас не потревожила ни одна инспекция или проверка, хотя этот род вымогательства в Гетто чрезвычайно распространен. Гарбер делает для нас намного, намного больше. При всякой проблеме — хоть водопровод прорвало, хоть крысы в подвале завелись, что угодно — я звоню Гарберу, и проблема моментально решается. Телефон, кстати говоря, тоже поставил он, это в Гетто несказанная роскошь. Кроме того, мне больше не нужно рисковать, сбывая доллары на черном рынке. Гарбер сам производит обмен, по льготному курсу.

Честно говоря, из обиралы он давно превратился в нашего благотворителя. Гарбер исправно берет свои две с половиной сотни, но его помощь и щедрые подарки многократно перекрывают плату.

Ему нравится бывать в трезориуме. Иногда он просто заходит ко мне поболтать. Гарбер — субъект весьма занятный. Его рассказы о собственной жизни невероятны, а суждения оригинальны. Представляю, что бы из него могло получиться, если бы в детстве он попал к хорошим педагогам…

Меня не занимает психологическое устройство взрослых людей, но над загадкой поведения этого — если называть вещи своими именами — убийцы и закоренелого злодея, я немало поломал голову. И вот какое могу предложить объяснение.

Гарбер — убежденный мизантроп. Его картина мира держится на том, что жизнь — сплошное Зло. Это оправдывает его в собственных глазах. А помощь трезориуму для него — что-то вроде личной слабости. Или лучика пускай бесполезной, но приятной надежды. Такое «а вдруг?». Как у Достоевского в романе «Подросток». Там художник собирается писать картину про самоубийцу, который по христианской вере должен быть обречен на вечные муки, и пускает навстречу ему с неба лучик — как надежду на то, что и этот непрощаемый грех, может быть, простится.

Ну, или я, как мне свойственно, теоретизирую и усложняю. Неважно. Важно то, с чем сегодня приходил Гарбер. Потому-то я так много о нем сейчас и пишу. Известие серьезное и тревожное.

— Работаете? — спросил он, когда я к нему вышел.

Я неплохо научился читать его грубое, вроде бы неподвижное лицо и сразу увидел: он чем-то сильно обеспокоен, но расспрашивать не стал. Захочет — скажет.

Сначала Гарбер отдал мне ампулы — «для вашей толстухи» (я ведь уже писал, что у Зоси обнаружен запущенный диабет, и если она неплохо себя чувствует, то лишь благодаря инсулину, совершенно невероятному дефициту, который где-то добывает наш добрый демон).

Я поблагодарил и осторожно сказал:

— Вы ведь пришли не только за этим?

Можно же было отправить и посыльного, у Гарбера полно всяких людей для мелких поручений.

— Тут вот какая штука… Там, — он ткнул пальцем в потолок, — появилась новая метла.

Я догадался, что «там» — это значит «в Гестапо» или «в Айнзацгруппе» (так называется подразделение СС, ведающее Гетто). Гарбер никогда не говорил мне, какое из немецких ведомств является его «куратором». Для нас этой темы просто не существовало. Да мне и неинтересно.

— Теперь я имею дело с гауптштурмфюрером доктором Телеки.

Я выжидательно молчал, не понимая, зачем он мне это говорит. Ну и странно, конечно: гауптштурмфюрер — доктор? В смысле, врач или ученая степень?

— Завтра Телеки придет сюда, в трезориум.

— Что?!

У меня потемнело в глазах. Скакнуло давление.

— Клянусь, он не от меня о вас узнал, — быстро сказал Гарбер. — Я бы ни за что на свете, слово. Скорее всего «Десятка» настучала.

Недавно у «Двенадцатки» появилась конкурирующая организация, с той же улицы, но занимающая дом номер десять. Надзирающие за надзирающими, обычная практика тоталитарной машины. Там всегда должно быть несколько соперничающих секретных структур. Я слышал, что у Гарбера сейчас тяжелые времена. Каждое утро на улице находят трупы — то с красной повязкой «Двенадцатки», то с синей «Десятки». Многие втихомолку радуются: пусть-де перебьют друг друга.

— Вызвал меня сегодня к себе в Гестапо, — продолжил Гарбер, супя лоб. (Значит, все-таки его курирует Гестапо.) — Стал расспрашивать. Тихий такой, интеллигентный, говорит вполголоса, через каждое слово «бит-те». Как очковая змея. Я думал, живым не выйду…

— Почему он придет сюда? Зачем?

— Понятия не имею. И не имел права вас предупреждать. Но будьте готовы… Не знаю, к чему.

А еще у Достоевского было про луковку, вдруг некстати вспомнилось мне. Которую злодейка один раз в жизни подала нищенке и тем обрела шанс на спасение души. Мы для Гарбера — луковка.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я его. — Чтобы приготовиться, мне нужно понимать, что он за человек. Он какой, этот Телеки? Вы ведь хорошо разбираетесь в людях. Назовите самое главное его качество, по вашему впечатлению. Одно.

Подумав, Гарбер сказал:

— Умный. Если в черном мундире и умный — это самое опасное, что только бывает на свете.

И меня охватила лютая паника. Я и сейчас весь трясусь. Меньше, чем вначале, когда сел записывать сегодняшние события, но мысли все равно путаются.

На наш тихий, мирный Остров Сокровищ нагрянет гестаповец, да такой, что его испугался сам Гарбер! Неужели всему конец? Неужели великий проект, на который потрачено столько душевных сил и времени, столько…






В темнице там царевна тужит





Всё сразу пошло не так. Нет, не совсем сразу. Таня без проблем нашла на перекрестке люк Breslau Wasserwerk. Крышка была очень тяжелая, но поддела ее палкой, навалилась, сдвинула. Из серой уличной темноты спустилась в черную, подземную.

Думала, будет просто: на первой же развилке свернуть влево и потом только считать наверху колодцы. Но через несколько шагов Таня услышала сбоку какой-то шорох, посветила фонариком — а там большая стая крыс, сплошной массой. Когда видишь крысу в городе, она бросается наутек. Эти были неподвижны. Десятки, а может и сотни фосфоресцирующих точек. После той ночи в Гетто эти твари вызывали у Тани цепенящее омерзение, ассоциировались со смертью.

И сильная Таня дала слабину. С визгом, с гулким топотом кинулась бежать прочь. Бежала довольно долго, пока не опомнилась.

Потом, конечно, взяла себя в руки, обругала последними словами, остановилась. Но беду было уже не поправить. В панике не обратила внимания, миновала поворот или нет. Вернуться бы к началу, но как поймешь, что это именно тот колодец, через который спускалась? Да и неохота было туда возвращаться, к крысам.

Посветила туда-сюда. Кажется впереди, слева что-то чернеет. Так и есть, круглая дыра. Ответвление.

Поколебалась, но — была не была — свернула.

Исправно считала колодцы, однако уверенности, что движется в правильном направлении, не было. Все время водила лучом влево-вправо, вверх-вниз. Старалась производить побольше шума, чтобы распугать грызунов. Получалось гулко, еще и эхо подхватывало. Будто маршировал целый взвод.

Запах в подземелье был тяжелый, хуже, чем в госпитальном бункере. Там хоть вентиляция, а здесь смрад стоячей воды и, кажется, мертвечины. Зато талая вода уже почти вся сошла — зима выдалась малоснежная.

Пять колодцев Таня миновала за полчаса, но не остановилась. Чем дальше уйдешь за линию фронта, тем лучше. Чтоб уж наверняка.

Однако после девятого выхода пришлось идти обратно. Дорогу преградил завал. Может быть, кто-то наступил на мину. Или русские нарочно взорвали, чтобы немецкие разведчики не шастали.

Ладно, сказала себе Таня. Девятый колодец тоже годится. Он наверняка уже у наших.

Поднялась по скобам, но крышку поднять не сумела, хоть упиралась изо всех сил, плечами и затылком. Должно быть, люк придавило обломками.

То же вышло с восьмым колодцем. И с седьмым. Эта часть города вся лежала в руинах.

Накатила паника. Неужели придется возвращаться? Неужели всё было напрасно?

Но шестой железный круг заскрежетал, приподнялся. Таня сдвинула его чуть-чуть, сантиметров на десять. Замерла, прислушиваясь.

Видно в щель, конечно, ничего не было. Ночь. Но и звуков никаких не доносилось.

Спокойно, велела Таня колотящемуся сердцу. Дальше просто. Дождаться или рассвета, или голосов. Если заговорят по-русски — значит, всё хорошо. Но даже в этом случае до утра вылезать нельзя. А то наши в темноте, не разобравшись, подстрелят — будет, скажем так, обидно.

Устроилась под самым люком, чтобы видеть серую дугу, казавшуюся в черноте очень светлой.

Вынула из рюкзака тетин кашемировый плед, укуталась. Готовясь к путешествию, предвидела, что придется ждать.

Но понимала, что не уснет от волнения. Господи, скоро рассвет. Тьма рассеется. После стольких лет!

Быть среди своих. Где все говорят по-русски. Как мама. Как Пушкин. Там русский дух, там Русью пахнет!

Чтобы скоротать время, Таня стала декламировать вполголоса «Руслана и Людмилу». Больше занять себя было нечем, а музыка пушкинского стиха убаюкивала, будто мурлыканье вещего кота у лукоморья, и не мешала думать о другом.

Поэму Таня знала наизусть. Не только ее — весь мамин томик, от корки до корки. Когда-то неделями, месяцами читала его, чтобы забыться и чтобы услышать мамин голос, вот и выучила.

Откинувшись к бетонной стене, смотрела в пространство, вспоминала одно, другое. Бормотала:

Но вот Людмила вновь одна.

Не зная, что начать, она

К окну решетчату подходит,

И взор ее печально бродит

В пространстве пасмурной дали.





Дошла до строк:

«Мне не страшна злодея власть: