Трезориум

Ее глаза погрустнели, голос стал жалобным.

— Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна…

Он хотел ей ответить так же красиво, но боялся, что не сумеет и она разочаруется в нем, замолчит. Зря боялся. Татьяна говорила еще долго, и слушать ее было несказанным наслаждением.

Но кто-то мешал, кто-то тряс за плечо. Рэм сердито открыл глаза. Увидел над собой бетонный потолок подвала, склонившегося Санина.

— Командир, без десяти шесть.

— А?

Да, артподготовка. Потом атака.

Сунув в планшет лежавший на груди снимок (слава богу, он был обратной стороной кверху, а то объясняй, кто это), Рэм поднялся. Потер глаза. Умываться было некогда. Да и негде.

— Пройдем вдоль цепи.

— Поспали? А я не смог, — сказал ефрейтор. — Чувствую себя как Наташа Ростова перед балом.

У него раздувались ноздри, глаза блестели, а лицо стало хищно веселое.

— Вы что улыбаетесь? — спросил Рэм.

— Тебе не понять, — ответил Санин на «ты». — Я об этом дне три с половиной года мечтал.

Автомат у него был на груди, из сапога торчала рукоятка ножа. К саперной лопатке Санин относился скептически, говорил, что она для неповоротливых.

Бойцы были наготове. Одни подавлены, другие оживлены, но каждый без ошибки показал, в какое окно должен стрелять.

Всё было в порядке.

Рэм стал смотреть на другую сторону улицы. В сизом утреннем свете можно было прочитать вывеску на магазине. «Kinderspielzeug». «Детские игрушки». Смешно.

В цепи переговаривались шепотом. Вообще было очень тихо, хотя с той и с другой стороны сейчас готовились к бою сотни людей.

Немцы, конечно, знают про атаку. Слышали вечером рев танков. Что они сейчас? Молятся наверно. Но бога нет. Как медленно идет время. Без десяти было вон когда, а прошло только семь минут.

Он снова двинулся вдоль цепи, повторяя то, что уже десять раз было говорено:

— Пристрелка одиночными. Потом короткими очередями. Три-четыре патрона. Пристрелка одиночными. Потом короткими очередями. Три-четыре патрона…

Просто, чтоб бойцы знали: командир здесь, рядом. Оказывается, если думаешь не о себе, а о других, не так страшно.

Теперь, за минуту до начала, большинство людей на Рэма даже не оборачивались. Кажется, им было наплевать, что командир рядом. Ефрейтор Хамидулин сам Рэму успокаивающе подмигнул. Около веснушчатого Еремеева, из бывших пленных, пришлось задержаться — парень лежал с зажмуренными глазами, весь трясся.

— Сейчас ничего такого не будет. Только пристрелка, — сказал ему Рэм, нагнувшись. — Как на полиго…

И не услышал окончания собственной фразы. Где-то совсем близко, почти слившись, ударили два гулких пушечных выстрела.

Началось! Это 76-миллиметровые, бьют по витринам.

Хлопнув Еремеева по спине, Рэм выпрямился и закричал:

— По окнам! Одиночными! Огонь!

Теперь загрохотало повсюду.

— Давай, Еремеев, мать твою!

Пнул бойца ногой, раз человек по-хорошему не понимает. Тот дернулся, вскинул автомат.

Рэм пошел дальше, выглядывая через дыры в разломанной стене.

Две витрины уже зияли пробоинами. Вот и третья окуталась пылью, сором, выкинула фонтан каменной крошки. Молодцы артиллеристы!

И своими Рэм тоже был доволен. Окна второго, третьего и четвертого этажей будто шевелились. Кое-где разлетались остатки чудом уцелевшего стекла.

Петькины стреляли хуже, с удовлетворением отметил Рэм. Правда, им выше целиться.

А немцев ни в одном окошке видно не было. То ли попрятались, то ли — обожгла надежда — ночью ушли без боя.

Навстречу, пригнувшись, быстро шел Санин. Без автомата.

— Пристрелялся — и хорош. Береги патроны. Пристрелялся — и хорош, — говорил он.


— Здорово мы им, а? — крикнул Рэм.

Ефрейтор распрямился.

— Поглядим, когда ответят. Крепко немцы дома строят. Этими пукалками не сковырнешь. Штурмовая пошла!

Сквозь пальбу прорвался гул двигателей. Рэм побежал в левый конец — смотреть. На часах было 6:16.

«Тридцатьчетверки» одна за другой вылетели из переулка на перекресток, очевидно, рассчитывая прогнать через него на полной скорости. К башням жались бойцы, паля из автоматов, как показалось Рэму, куда придется. Рты у них были разинуты — должно быть в крике, но шум двигателей, лязг, стрельба всё заглушали.

Головной танк уже пронесся через широкое место — и вдруг превратился в черно-желтый огненный шар. Пошел криво, врезался в стену, башня съехала вбок, с нее посыпались пылающие черные фигуры.

Рэм сам не слышал, что орет в голос.

— Там «фердинанд» в засаде! Бронебойным врезал! — крикнул ему в ухо Санин. И потом, еще громче, непонятно кому: — Назад! Назад!

Две уцелевшие «тридцатьчетверки» остановились. С них прыгали люди, пригнувшись, бежали куда-то вперед, в черный дым. Кто-то гнал их, толкал в спины. Он был не в каске, как остальные, а в кубанке. Жорка! Жив!

Высадив десант раньше, чем планировалось, танки попятились. Из пушек с треском вырывалось пламя, и казалось, что танки отбрехиваются.

— По местам! — дернул Рэма ефрейтор. — Сейчас наши пойдут! Видишь, шашки!

Шашек Рэм разглядеть не успел, но на улице, сразу в нескольких местах выросли дымовые конусы и стали быстро расползаться во все стороны. Скоро улицу заволокло сплошной белой пеленой.

Внизу, на уровне полуподвального этажа, захрустела щебенка, несколько голосов завопили «ура!», но не как в кино, а жидко, неуверенно.

— Огонь короткими! Огонь короткими! — кидался Рэм от бойца к бойцу.

Санин тоже занял свое место и четко, будто механизм, бил вверх тройными: да-да-да, да-да-да, да-да-да.

Остальные тоже стреляли, подгонять их не требовалось. Рэм перекинул со спины на локоть свой автомат и сообразил, что сам-то он ни к какому окну не пристрелялся. Встал за Саниным, стал стрелять примерно туда же.

Густой туман озарился вспышкой, потом еще одной, еще, еще. Взрывы сливались один с другим.

— Мины! — простонал Санин и ударил кулаком по кирпичу.

— Не может там быть мин! Командир говорил, саперы каждый сантиметр в бинокль просмотрели!

— Спринг-мину не видно… Хана нам, парень. — Ефрейтор сел, стал менять диск. — Сейчас погонят, а ни десанта, ни прорыва…

И тут же сзади раздался свисток, за ним другой. Атака! Но как же первый взвод?

Дымовая завеса быстро прорежалась, ее сгонял свежий апрельский ветерок, продувавший Медвежью улицу.

Рэм высунулся. Впереди ничто не двигалось. Дом напротив проступил сквозь туман грозной серой громадиной. Никто по нему не стрелял. Молчали и окна.

— Неужели никого не осталось? — пролепетал Рэм.

Теперь он увидел на мостовой какие-то темные кучки, которых там раньше не было.

Снова две заливистые трели. Голос Лысакова, яростный:

— Клобуков! Есауленко! Оглохли? А ну подымай бойцов в атаку!

Санин выругался.

— Кретин! Надо один взвод в атаку, а второй чтоб прикрывал. Погоди, командир!

Побежал назад, крича:

— Товарищ комроты! Товарищ комроты!

Но Рэм этого не услышал. Он и не заметил, что остался один.

Стоял, щурился на сверкающие пылинки, что витали в рассеивающемся тумане. Вдруг мелькнула картина из детства. Вышка в бассейне, внизу так же бликует вода, очень страшно, но надо во что бы то ни стало прыгнуть. Потому что все смотрят: прыгнет Рэмка или нет.

Он залез на край разрушенной стены. Спрыгнул вниз, больно ударившись подошвами. Чуть не выронил, но успел подхватить автомат.

На улице было пусто. Ни души.

Рэм обернулся и тонким, каким-то противно детским голосом крикнул:

— Ребята! Вперед!