Три цвета любви

Они не поняли! Никто не понял!

Никто! Им всем… наплевать!

Наплевать, что Леля чувствует, о чем думает, что ее терзает, на что она надеется. Этому миру нет до нее дела. Кто она? Никто. Пылинка, которую даже ветер проигнорирует — слишком мелка.

Леля потянула на себя сложенный в ногах плед. В квартире было тепло, но ее вдруг пробрал холод. Словно она стояла в тоненькой своей маечке на пронизывающе колючем ледяном ветру… Ах да, она же пылинка, которую даже ветер не замечает, дует так, что где-то внутри, чуть ниже ключиц, что-то свистит. И почему-то очень больно от этого пронзительного свиста. Хотя разве пылинке может быть больно?

Пылинка. Кому нужна пылинка? Она, Леля, кому нужна? Вот прямо сейчас — есть ли хоть кто-то, кто о ней помнит, думает?

Адвокат Игорь Анатольевич, с его длинной «английской» физиономией, смахивающий на ослика Иа из мультика про Винни-Пуха? Смешно. Финансовый поверенный, похожий на скелет? Еще смешнее. Для него Леля — просто набор символов в документах, некая абстрактная сущность, имеющая некоторое отношение к компании, делами которой он занимается. И занимается не с ней, а с Димом.

Да и сам Дим вряд ли о ней помнит. Может, когда-то он и впрямь «положил на нее глаз», а скорее всего, она это выдумала — нравилось ей так думать. Просто Ленька и Дим — старые друзья, вот он и нянчится с ней. Потому что Леля ему «в наследство» осталась. Так он понимает дружбу. Дим — ужасно благородный.

Только Леле-то совсем не надо, чтоб с ней возились «из благородства», это, знаете ли, не греет. Ей надо, чтобы «возились» ради нее самой! Потому что она сама, ее душа, ее чувства — и даже желудок, который в последнее время стал беспокоить (оно и понятно: может, и не все болезни от нервов, но гастриты и язвы уж точно), — для кого-то важны! Не из вежливости какой-нибудь дурацкой, а потому что Леля — это Леля.

Платон? Ульяна? Да ладно!

Леля сомнамбулически прошлась по квартире, зачем-то открыла дверь в комнату Платона, минуты две постояла на пороге, глядя на неразобранный диван, — как будто от ее пристального взгляда Платон мог появиться.

Побыв дома три дня, сын улетел в свой Оксфорд-Кембридж-как-его-там-не-помню. Учебный год, тесты, контрольные, бог весть что еще. Леля его не останавливала — зачем? Да, можно пообщаться с сыном в скайпе или по телефону, но… чем он мог бы помочь?

Да и не по-людски как-то — кидаться за поддержкой к собственному ребенку. Это дело родителей — быть опорой, а не наоборот. Да, ее дети уже вполне взрослые, самостоятельные даже, но все равно. К тому же Леля с Платоном (да и с Ульяной тоже, если честно) никогда не были особенно близки. Любить друг друга, конечно, любили. Но это совсем не то.

Двадцать лет назад, когда подошел срок родов, она боялась невероятно. Дышала размеренно, повторяла глупые формулы аутотренинга — ничего не помогало. Ленька как-то добился, чтобы его пустили «в процесс». Сейчас-то сплошь и рядом мужья на родах присутствуют, а тогда такое было еще в новинку. Поэтому Ленька, поглядев в ее полумертвые от ужаса глаза, дал кому-то денег (хотя денег у них тогда водилось не так чтоб много), а может, просто поговорил (это он всегда умел, уговаривать) — и его пустили. Он сказал ей только: «Мы справимся», — и больше — ни слова. Сидел рядом и, похоже, думал о чем-то своем. Но — держал ее за руку. И этого оказалось достаточно! От его простого прикосновения заслоняющий весь мир, затуманивающий мозг страх — отступил! Рассеялся! Так, клочки по углам остались, пустяки!

Вот если бы сейчас кто-то ее «за руку подержал»! Так хочется просто поговорить с кем-то. Или помолчать. Ладно, пусть не понимают. Но хоть тень сопереживания услышать — в живом человеческом голосе, в живом дыхании рядом.

Диму, может, все-таки позвонить? Он, наверное, даже приедет. Чаю нальет и за руку подержит. Но это будет совсем уж неловко. Он и так все время с Лелей нянчится.

Нет. Не надо ему звонить. Никому не надо.

Им всем наплевать. На-пле-вать, на-пле-вать, колотилось в голове.

Погоди. Леля даже замерла, остановив свое бессмысленное хождение по квартире. Погоди. Есть же как минимум один человек, которому совершенно точно — не наплевать!

Мика!

Где телефон? В сумке? На кухонном столе? В гостиной?

Телефон нашелся на тумбочке в гардеробной. Как Леля могла забыть о своей лучшей подруге?!

И искать в телефонной памяти ничего не нужно: отличная штука — быстрый набор.

Ну же!

Мика не любила никаких «мелодий ожидания», говорила, что это — чистое издевательство и ничего больше. Но гудки, решила через несколько минут Леля, ничуть не лучше. У-у, у-у, у-у — тянутся бесконечно, а потом вдруг «номер вызываемого абонента не отвечает, попробуйте позвонить позже». И Леля — пробовала. Снова и снова. Еще и еще. Если бы механический женский голос сообщал, что «телефон выключен или абонент находится вне зоны действия сети», было бы не так… страшно. Но телефон включен, и соединение проходит — а Мика не отвечает. Просто не берет трубку.

Мика — не берет трубку!

В голове темной холодной рыбиной медленно прошла мысль: должно быть, подруге тоже надоело с Лелей нянчиться. Наверное, ей тоже… наплевать.

Но это же Мика! Разве ей может быть — наплевать?!

А, собственно, почему нет? Леля же не беспомощный грудной ребенок, которого надо кормить каждые три часа, иначе он умрет. Она, как ни крути, взрослый человек и, по идее, должна быть способна сама о себе позаботиться.

Возьми себя в руки, скомандовал поверх пульсирующего «им-на-пле-вать» холодный, высокомерный — беззвучный! — голос. Леля даже вздрогнула, заозиралась: кто здесь? Вокруг, разумеется, было пусто. Беззвучный голос возник в голове так же, как и болезненно пульсирующее «на-пле-вать». И от этого холодного голоса горячая, острая пульсация словно бы… стихала. Слабела.

А может, это Ленька из своего немыслимого далека командует? «Возьми себя в руки. Не раскисай. Сделай что-нибудь. Отвлекись. Весь твой космический ужас — это просто мысли».

Легко сказать — сделай что-нибудь. Что? А если сил нет?

Она открыла переливчатую, карельской березы, дверцу. Собственно бар располагался в гостиной, на кухне же Леля держала лишь то, что могло пригодиться в кулинарии. Попроще, поскромнее. Хотя вот, к примеру, киршвассер — какое уж тут «попроще». Да и мускат (хотя в гостиной был другой, подороже, поутонченнее) тоже не самый простой напиток. И пить его полагалось из бокалов, привезенных ради этого из Венгрии.

Ай, ладно! Черт с ними, с правилами, не до них.

Леля наклонила бутылку над тяжелым, с толстым дном, широким стаканом — вроде тех, которые «полагались» для виски. Хотела чуть-чуть, но рука дрогнула, золотистая жидкость заполнила стакан почти до половины. Получилось неожиданно красиво. Полюбовалась. Пригубила.

Попыталась, точнее. Сплюнула в раковину, выплеснула туда же и налитое. Автоматически вымыла стакан, поморщившись, когда влажное стекло скрипнуло под пальцами. Раньше ей нравился этот звук — звук чистоты. Но сейчас он напомнил накатывающие бесконечно телефонные гудки. Нет. Не надо об этом думать. Нельзя.

За киршвассером стояла пузатая бутылка недорогого бренди. В баре имелся и «Наполеон», и «Камю», и четвертьвековая «Армения», и еще что-то. Запасы пополнял Ленька, ей было все равно. Сейчас уж тем более. Сойдет и «кухонный» бренди!

Не сошло. «Как бы коньяк» отправился следом за мускатом. Не то. Все не то. И не так.


Не «Наполеон», короче говоря.

Наполеон… Может, тортик испечь? Что там Мика говорила про русский дзен? А, да, она удивлялась, что Леля совсем забросила кулинарию. Делай хоть что-нибудь, говорила Мика. И этот холодный голос в голове твердил то же самое: делай хоть что-нибудь.

Тортик… Ну не «Наполеон», тем паче не «Захер», что-нибудь попроще, чтобы не напутать, не испортить. Леля поднесла к лицу ладонь, несколько раз сжала и разжала кулак — пальцы явственно дрожали. Тортик, говорите? В таком состоянии не то что тортик, бутерброд не сделаешь.

Раньше — до… до всего этого — она просто села бы на пол и поплакала. Или поскулила: что я плохого сделала? Но раньше, в той, прошлой, жизни, все складывалось по-другому. Раньше у нее был Ленька. Даже когда его не было рядом — он все равно был. И пожаловаться в никуда, сидя на полу, было все равно что поплакаться ему в плечо. А сейчас — действительно в никуда.

И еще — последние десять лет рядом был Джой. Вот если бы сейчас ткнуться лицом в его мохнатую морду! Почувствовать на своей щеке влажное прикосновение жесткого колючего языка — так Джой утешал. Джоинька, как же ты далеко, мальчик мой…

Наверное, она действительно все себе выдумала. Сочинила мираж: Ленька жив, только далеко. Мираж. Прохладное озерцо, окруженное сочной зеленью и цветами, вон там, между теми двумя барханами, надо только немножко еще пройти… Постараться, переставляя вязнущие в раскаленном песке ноги, не обращая внимания на горькую сухую пыль… Но зелень, прохлада, веселые крики птиц все отодвигаются, отодвигаются…

И — растворяются в белом от жара небе. Нет никакого оазиса. Мираж.

И Леньки нет. Выдумала сказку. А реальность — вот она. Ослепительно высохшая. Обжигающе ледяная.

И некому жаловаться.

Да что же это такое! Неужели она сама по себе ничего не может?!! Неужели она, Леля, — действительно грудной ребенок, с которым надо нянчиться, иначе он умрет от голода и холода?

Наверное, они все так о ней и думают: бедная, слабенькая, беспомощная. Леле вдруг стало обидно. Это же неправда! Это не может быть правдой!

Неужели она не в состоянии сделать себе бутерброд?!

Бутерброд? Организм прав, выпивка — плохая идея. А вот поесть, наверное, стоило бы. Потом постараться поспать. Если заснуть не удастся, можно снотворное выпить — у Леньки в кабинете, в сейфе, лежали какие-то таблетки. Но сперва — поесть. Не бутерброд, а яичницу, например. Самую элементарную, без изысков. Без ветчины, помидоров, сыра. Если, конечно, яйца в холодильнике найдутся.

Яйца нашлись. Первое выскользнуло из пальцев и шлепнулось на пол. Крутанув висевший над столом рулон бумажных полотенец, она бросила в яичную лужу сколько оторвалось — довольно много — и упрямо потянулась за следующим яйцом. Давай внимательно, это очень просто! Получилось. В смысле, яйцо разбилось над сковородкой, а не на полу. Несколько скорлупных крошек попало в желток, но это пустяки. Вилкой выловить крошки не удалось, пришлось лезть в будущую яичницу пальцами. Ну и ладно, все равно никто не видит. Подумав, Леля добавила к первому яйцу еще одно. С ним удалось справиться гораздо успешнее: вся скорлупа благополучно отправилась в мусорный пакет.

Ну вот! Вовсе она не беспомощная! Сейчас сил мало, но они появятся!

Леля отвернулась, чтобы не «смущать» яичницу. Оглянувшись через несколько минут, обнаружила, что желтки и не думали светлеть, а белки оставались девственно прозрачны. Вот балда, усмехнулась она, надо же еще масло! Масленка нашлась почему-то в морозилке. Отковыряв кусочек, Леля бросила его на сковородку и опять отвернулась. Она не будет смотреть! Вот когда яичница «подаст голос», тогда можно взглянуть…

Но та упрямо «молчала»: ни масло, ни яйца даже и не думали шкворчать, шипеть и плеваться.

Что же это такое?! Неужели еще и плита сломалась?! Именно сейчас?!

Леля посмотрела на нее почти с отчаянием: ну что же ты так меня подвела? Такая красавица, умница, с выстроившимися, как на параде, ручками и кнопочками…

Как на параде?

Ну… да.

Вспомнилась шуточка инструктора, много-много лет назад обучавшего Лелю автовождению: машина поедет лучше, если повернуть ключ зажигания.

Она забыла включить плиту!

Да, можно сделать это прямо сейчас и все-таки зажарить злосчастную яичницу. Но что, если выключить ее она точно так же забудет? Содержимое сковородки превратится в спекшуюся черную массу, задымится, язычки пламени начнут лизать все, до чего дотянутся, удушливый сизый дым раскинет толстые щупальца, расползаясь по квартире… Ах да, сработает пожарная сигнализация! Приедут бравые ребята в «космических» костюмах, все потушат, спасут Лелю…

И все увидят, что она и в самом деле — абсолютно никчемное создание. Которое, как малолетнего ребенка, нельзя оставлять без присмотра.

Ладно, яичницу можно съесть и утром. Сейчас надо поспать. Может, Ленька приснится…

Сковородка укоризненно глядела на нее двумя яркими желточными глазами…

Выбрасывать еду Леля никогда не умела. Словно у нее была бабушка-блокадница, строго-настрого приучившая к тому, что это — самый страшный грех. Бабушки-блокадницы у Лели не было. А та, что была, жила в Атяшеве, только Леля никогда ее не видела. На море мама дочку возила, а к бабушке — никогда. Может, потому что Леля была еще маленькая? А после бабушка умерла, и они поехали на похороны. Поездка, длинная и утомительная, показалась Леле чудесным приключением. Особенно когда после поезда пересели в автобус. Мама задремала, а Леля не отрывалась от окна, за которым то махали ветками деревья, то тянулись плоские пестрые поля и луга: желтые, зеленые, коричневые. Как великанская раскраска. Вот бы сверху посмотреть!

В длинном ящике, с краев которого свисали белые полотенца, кто-то лежал. Как будто кукла с синеватым лицом. Леле велели ее поцеловать. Толпившиеся в домике тетки шептали: «Не бойся», хотя Леля и не думала бояться! За окном комнаты с ящиком росло дерево, а на нем висели яблоки! И ей, видевшей такое только в книжках, очень хотелось узнать, настоящие ли они. А еще — перелезть через забор, где бегали белые, тоже как на картинке, куры. Там даже индюк был! Здоровенный, толстый и страшный. Но даже страшный индюк — это было весело. Как в волшебной стране, где все не так, как наяву!

Где теперь та волшебная страна?

Сковородку с неслучившейся яичницей Леля сунула не в раковину, а в холодильник. На утро. На потом. На какое-то немыслимое, неправдоподобное, невозможное потом.

Побрела в ванную. Дернула вверх блестящую ложку крана, покрутила, настраивая: горячая вода лилась широкой веселой струей. Почти белой — как водопад, который они с Ленькой видели где-то в Скандинавии. Налила в бурлящий под струей водоворот из каких-то флаконов — не глядя, как брала иногда, экспериментируя, с кухонной полки специи. Пахло необычно, но приятно, зеленоватая пена поднялась пышными мягкими облаками. Сейчас Леля полежит в этих чудесных облаках, страшные мысли улетучатся, можно будет заснуть. Чтоб стала совсем уж прекрасная красота — как в каком-нибудь голливудском фильме, — в воду следовало бы насыпать лепестки роз. Мелких, бордовых, которые Леле нравились больше всего. Цветочный магазин, где она обычно их покупала, располагался совсем неподалеку, и круглосуточная доставка там действовала. По крайней мере, для постоянных клиентов.

Мелкие бордовые лепестки на пышной ароматной пене… как свернувшиеся, потемневшие капли крови…

Леля стукнула по крану, выключая воду. Выдернула затычку. Лезть в ванну стало вдруг страшно. Поскользнешься — и все. Или не поскользнешься, а, к примеру, уснешь. И захлебнешься…

И никто, никто, никто не придет! Ее найдут только потом, когда вместо Лели — нежной, улыбчивой, легкой, стройной, прекрасной — останется отвратительная вонючая масса, почти смешавшаяся с остывшей водой и вялыми бордовыми лепестками, которую никакие мастера похоронных дел не сумеют привести в «приличный вид». И на похоронах все станут брезгливо отворачиваться от закрытого гроба. И дожидаться, пока все кончится и можно будет идти по своим делам. Потому что всем наплевать!

Леньке было не наплевать. Но Ленька — Ленчик, Ленечка — следит сейчас за ней из какого-то немыслимого далека. Она, дурочка, выдумала, что он жив, а он просто ушел. И ждет там — когда же они опять будут вместе…

От представленной столь ясно картины собственных похорон потемнело в глазах. Пальцы сразу похолодели, под левой грудью налился тяжестью ледяной неудобный булыжник.

Дотащив себя до кухни, Леля схватилась за телефон. Но вместо «Скорой» зачем-то опять ткнула в Микин номер. Гудки издевательски тянули: на-пле-вать, ей-на-пле-вать…