Три товарища
Часть 52 из 92 Информация о книге
– Пожалуйста, можешь смеяться надо мной, – сказал я. – Смеяться? – удивилась она. – Ну да, потому что я все время говорю: я хочу. Ведь в конце концов и ты должна хотеть. Она подняла глаза: – Тебе известно, что ты изменился, Робби? – Нет. – Правда, изменился. Это видно из твоих же слов. Ты хочешь. Ты уже не спрашиваешь. Ты просто хочешь. – Ну, это еще не такая большая перемена. Как бы сильно я ни желал чего-то, ты всегда можешь сказать «нет». Она вдруг наклонилась ко мне. – Почему же я должна сказать «нет», Робби? – приговорила она очень теплым и нежным голосом. – Ведь и я хочу того же… Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица. – Это правда, Пат? – Ну конечно, дорогой. – Проклятие, – сказал я, – а я представлял себе все это гораздо сложнее. Она покачала головой. – Ведь все зависит только от тебя, Робби… – Я и сам почти так думаю, – удивленно сказал я. Она обняла мою голову: – Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не делать все самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, все, собственно, довольно легко, – не надо только самим усложнять себе жизнь! На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал: – Правильно, Пат. Правильно! И совсем это не было правильно. Мы постояли еще немного у окна. – Все твои вещи перевезем сюда, – сказал я. – Чтобы у тебя здесь было все. Даже заведем чайный столик на колесах. Фрида научится обращаться с ним. – Есть у нас такой столик, милый. Он мой. – Тем лучше. Тогда я завтра начну тренировать Фриду. Она прислонила голову к моему плечу. Я почувствовал, что она устала. – Проводить тебя домой? – спросил я. – Погоди. Полежу еще минутку. Она лежала спокойно на кровати, не разговаривая, будто спала. Но ее глаза были открыты, и иногда я улавливал в них отблеск огней рекламы, бесшумно скользивших по стенам и потолку, как северное сияние. На улице все замерло. За стеной время от времени слышался шорох, – Хассе бродил по комнате среди остатков своих надежд, своего брака и, вероятно, всей своей жизни. – Ты бы осталась здесь, – сказал я. Она привстала: – Сегодня нет, милый… – Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась… – Завтра… Она встала и тихо прошлась по темной комнате. Я вспомнил день, когда она впервые осталась у меня, когда в сером свете занимающегося дня она точно так же прошлась по комнате, чтобы одеться. Не знаю почему, но в этом было что-то поразительно естественное и трогательное, – какой-то отзвук далекого прошлого, погребенного под обломками времени, молчаливое подчинение закону, которого уже никто не помнит. Она вернулась из темноты и прикоснулась ладонями к моему лицу: – Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть. Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить. * * * Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там я застал Кестера. – Садись, – сказал он. – Как поживаешь? – Не особенно, Отто. – Выпьешь чего-нибудь? – Если мне начать пить, придется выпить много. Этого я не хочу. Обойдется. Но я мог бы заняться чем-нибудь другим. Готтфрид сейчас работает на такси? – Нет. – Ладно. Тогда я поезжу несколько часов. – Я пойду с тобой в гараж, – сказал Кестер. Простившись с Отто, я сел в машину и направился к стоянке. Впереди меня уже были две машины. Потом подъехали Густав и актер Томми. Оба передних такси ушли, вскоре нашелся пассажир и для меня. Молодая девушка просила отвезти ее в «Винету», модную танцульку с телефонами на столиках, с пневматической почтой и тому подобными атрибутами, рассчитанными на провинциалов. «Винета» находилась в стороне от других ночных кафе, в темном переулке. Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне бумажку в пятьдесят марок. Я пожал плечами: – К сожалению, не могу разменять. Подошел швейцар. – Сколько я вам должна? – спросила девушка. – Одну марку семьдесят пфеннигов. Она обратилась к швейцару: – Вы не можете заплатить за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы. Швейцар распахнул дверцу машины и проводил девушку к кассе. Потом он вернулся: – Вот… Я пересчитал деньги: – Здесь марка пятьдесят… – Не болтай попусту… зелен еще… Двадцать пфеннигов полагается швейцару за то, что вернулся. Такая такса! Сматывайся! Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя. – Я еще недостаточно зелен для этого, – сказал я, – мне причитается марка семьдесят. – А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя. Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня. – Брось трепаться и отдавай остаток, – сказал я. Швейцар нанес удар мгновенно, – уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться рукой и стукнулся головой о рулевое колесо. Потом в оцепенении выпрямился. Голова гудела, как барабан, из носа текла кровь. Швейцар стоял передо мной: – Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника? Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог – удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром: – Еще удар, и твоя жена – вдова. Я смотрел на него, не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу… Сверкнула каска полицейского. – Что здесь случилось? Швейцар услужливо вытянулся: – Ничего, господин полицейский. Он посмотрел на меня. – Ничего, – сказал я. Он переводил взгляд с швейцара на меня: – Но ведь вы в крови. – Ударился. Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.