Три товарища

Мы вышли за двери и махали руками вслед Лилли. Вдруг Мими разревелась. Она и сама когда-то была замужем. Ее муж еще в войну умер от воспаления легких. Если бы он погиб на фронте, у нее была бы небольшая пенсия и не пришлось бы ей пойти на панель. Роза похлопала ее по спине:

– Ну-ну, Мими, не размокай! Идем-ка выпьем еще по глотку кофе.

Все общество вернулось в потемневший «Интернациональ», как стая куриц в курятник. Но прежнее настроение уже не возвращалось.

– Сыграй нам что-нибудь на прощанье, – сказала Роза. – Для бодрости.

– Хорошо, – ответил я. – Давайте-ка отхватим «Марш старых товарищей».

Потом распрощался и я. Роза успела сунуть мне сверток с пирогами. Я отдал его сыну «мамаши», который уже устанавливал на ночь ее котелок с сосисками.





* * *


Я раздумывал, что предпринять. В бар не хотелось ни в коем случае, в кино тоже. Пойти разве в мастерскую? Я нерешительно посмотрел на часы. Уже восемь. Кестер, должно быть, вернулся. При нем Ленц не сможет часами говорить о той девушке. Я пошел в мастерскую.

Там горел свет. И не только в помещении – весь дввр был залит светом. Кроме Кестера, никого не было.

– Что здесь происходит, Отто? – спросил я. – Неужели ты продал кадилляк?

Кестер засмеялся:

– Нет. Это Готтфрид устроил небольшую иллюминацию.

Обе фары кадилляка были зажжены. Машина стояла так, что снопы света падали через окна прямо на цветущую сливу. Ее белизна казалась волшебной. И темнота вокруг нее шумела, словно прибой сумрачного моря.

– Великолепно! – сказал я. – А где же он?

– Пошел принести чего-нибудь поесть.

– Блестящая мысль, – сказал я. – У меня что-то вроде головокружения. Но, возможно, это просто от голода.

Кестер кивнул:

– Поесть всегда полезно. Это основной закон всех старых вояк. Я сегодня тоже учинил кое-что головокружительное. Записал «Карла» на гонки.

– Что? – спросил я. – Неужели на шестое? Он кивнул.

– Черт подери, Отто, но там же будет немало лихих гонщиков. Он снова кивнул:

– По классу спортивных машин участвует Браумюллер.

Я стал засучивать рукава:

– Ну, если так, тогда за дело, Отто. Закатим большую смазочную баню нашему любимцу.

– Стой! – крикнул последний романтик, вошедший в эту минуту. – Сперва сами заправимся.

Он стал разворачивать свертки. На столе появились: сыр, хлеб, копченая колбаса – твердая, как камень, шпроты. Все это мы запивали хорошо охлажденным пивом. Мы ели, как артель изголодавшихся косарей. Потом взялись за «Карла». Два часа мы возились с ним, проверили и смазали все подшипники. Затем мы с Ленцем поужинали еще раз.

Готтфрид включил в иллюминацию еще и форд. Одна из его фар случайно уцелела при аварии. Теперь она торчала на выгнутом кверху шасси, косо устремленная к небу.

Ленц был доволен.

– Вот так; а теперь, Робби, принеси-ка бутылки, и мы торжественно отметим «праздник цветущего дерева». Я поставил на стол коньяк, джин и два стакана.

– А себе? – спросил Готтфрид.

– Я не пью.

– Что такое? С чего бы так?

– Потому, что это проклятое пьянство больше не доставляет мне никакого удовольствия.

Ленц некоторое время разглядывал меня.

– У нашего ребенка не все дома, Отто, – сказал он немного погодя.

– Оставь его, раз он не хочет, – ответил Кестер. Ленц налил себе полный стакан:


– В течение последнего времени мальчик малость свихнулся.

– Это еще не самое худшее, – заявил я. Большая красная луна взошла над крышами фабрики напротив нас. Мы еще помолчали немного, потом я спросил: – Послушай, Готтфрид, ведь ты, кажется, знаток в вопросах любви, не правда ли?

– Знаток? Да я гроссмейстер в любовных делах, – скромно ответил Ленц.

– Отлично. Так вот я хотел бы узнать: всегда ли при этом ведут себя по-дурацки?

– То есть как по-дурацки?

– Ну так, словно ты полупьян. Болтают, несут всякую чушь и к тому же обманывают?

Ленц расхохотался:

– Но, деточка! Так ведь это же все обман. Чудесный обман, придуманный мамашей природой. Погляди на эту сливу. Ведь она тоже обманывает. Притворяется куда более красивой, чем потом окажется. Ведь было бы отвратительно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава богу, не все ведь могут подчинить себе эти проклятые моралисты.

Я поднялся:

– Значит, ты думаешь, что без некоторого обмана вообще не бывает любви?

– Вообще не бывает, детка.

– Да, но при этом можно показаться чертовски смешным.

Ленц ухмыльнулся:

– Заметь себе, мальчик: никогда, никогда и никогда не покажется женщине смешным тот, кто что-нибудь делает ради нее. Будь это даже самая пошлая комедия. Делай что хочешь, – стой на голове, болтай самую дурацкую чепуху, хвастай, как павлин, распевай под ее окном, но избегай только одного – не будь деловит! Не будь рассудочен!

Я внезапно оживился:

– А ты что думаешь об этом, Отто? Кестер рассмеялся:

– Пожалуй, это правда.

Он встал и, подойдя к «Карлу», поднял капот мотора. Я достал бутылку рома и еще один стакан и поставил на стол. Отто запустил машину. Мотор вздыхал глубоко и сдержанно. Ленц забрался с ногами на подоконник и смотрел во двор. Я подсел к нему:

– А тебе случалось когда-нибудь напиться, когда ты был вдвоем с женщиной?

– Частенько случалось, – ответил он, не пошевельнувшись.

– Ну и что же?

Он покосился на меня:

– Ты имеешь в виду, если натворил чего-нибудь при этом? Никогда не просить прощения, детка! Не разговаривать. Посылать цветы. Без письма. Только цветы. Они все прикрывают. Даже могилы.

Я посмотрел на него. Он был неподвижен. В его глазах мерцали отблески белого света, заливавшего наш двор. Мотор все еще работал, тихо урча: казалось, что земля под нами вздрагивает.

– Пожалуй, теперь я мог бы спокойно выпить, сказал я и откупорил бутылку.

Кестер заглушил мотор. Потом обернулся к Ленцу:

– Луна уже достаточно светит, чтобы можно было увидеть рюмку, Готтфрид. Выключи иллюминацию. Особенно на форде. Эта штука напоминает мне косой прожектор, напоминает войну. Невесело бывало в ночном полете, когда такие твари вцеплялись в самолет.

Ленц кивнул:

– А мне они напоминают… да, впрочем, все равно что! – Он поднялся и выключил фары.

Луна уже выбралась из-за фабричных крыш. Она становилась все ярче и, как большой желтый фонарь, висела теперь на ветвях сливы. А ветви тихо раскачивались, колеблемые легким ветерком.

– Диковинно! – сказал немного погодя Ленц. – Почему это устанавливают памятники разным людям, а почему бы не поставить памятник луне или цветущему дереву?





* * *


Я рано пришел домой. Когда я отпер дверь в коридор, послышалась музыка. Играл патефон Эрны Бениг – секретарши. Пел тихий, чистый женский голос. Потом заискрились приглушенные скрипки и пиччикато на банджо. И снова голос, проникновенный, ласковый, словно задыхающийся от счастья. Я прислушался, стараясь различить слова. Тихое пение женщины звучало необычайно трогательно здесь, в темном коридоре, над швейной машиной фрау Бендер и сундуками семейства Хассе…

Я поглядел на чучело кабаньей головы на стене в кухне, – слышно было, как служанка грохочет там посудой. – «Как могла я жить без тебя?..» – пел голос всего в двух шагах, за дверью.

Я пожал плечами и пошел в свою комнату. Рядом слышалась возбужденная перебранка. Уже через несколько минут раздался стук и вошел Хассе.