Турецкий гамбит

Глава шестая,

в которой Плевна и Варя выдерживают осаду





«Винер Цайтунг» (Вена),



30(18) июля 1877 г.


«Наш корреспондент сообщает из Шумена, где находится штаб-квартира турецкой Балканской армии.

После конфуза под Плевной русские оказались в преглупом положении. Их колонны вытянуты на десятки и даже сотни километров с юга на север, коммуникации беззащитны, тылы открыты. Гениальный фланговый маневр Осман-паши позволил туркам выиграть время для перегруппировки, а маленький болгарский город стал для русского медведя славной занозой в мохнатом боку. В кругах, близких к константинопольскому двору, царит атмосфера сдержанного оптимизма».



С одной стороны, дела обстояли скверно, даже, можно сказать, хуже некуда. Бедный Петя все томился за семью замками — после плевненского кровопролития зловредному Казанзаки стало не до шифровальщика, но угроза трибунала никуда не делась. Да и военная фортуна оказалась переменчива — из золотой рыбки обратилась в колючего ерша и ушла в пучину, до крови ободрав ладони.

С другой стороны (Варя стыдилась себе в этом признаться), никогда еще ей не жилось настолько… интересно. Вот именно: интересно, самое точное слово.

А причина, если честно, была непристойно проста. Впервые в жизни за Варей ухаживало сразу столько поклонников, да каких поклонников! Не чета давешним железнодорожным попутчикам или золотушным петербургским студентам. Пошлая бабья натура, сколько ее в себе ни дави, пролезала из глупого, тщеславного сердца сорной травой. Нехорошо.

Вот и утром 18 июля, в день важный и примечательный, о чем позже, Варя проснулась с улыбкой. Даже еще не проснулась — только ощутила сквозь зажмуренные веки солнечный свет, только сладко потянулась, и сразу стало радостно, празднично, весело. Это уже потом, когда вслед за телом проснулся разум, вспомнилось про Петю и про войну. Варя усилием воли заставила себя нахмуриться и не думать о грустном, но в непослушную спросонья голову лезло совсем другое, в духе Агафьи Тихоновны: если б к Петиной преданности прибавить соболевскую славу, да зуровскую бесшабашность, да таланты Шарля, да фандоринский прищуренный взгляд… Хотя нет, Эраст Петрович сюда не подходил, ибо к поклонникам, даже с натяжкой, причислить его было нельзя.

С титулярным советником выходило как-то неясно. Помощницей Варя по-прежнему числилась у него чисто номинально. В свои секреты Фандорин ее не посвящал, а между тем какие-то дела у него были и, похоже, что не пустяковые. Он то надолго исчезал, то, наоборот, безвылазно сидел в палатке, и к нему наведывались какие-то болгарские мужики в пахучих бараньих шапках. Верно, из Плевны, догадывалась Варя, но из гордости ни о чем не спрашивала. Эка невидаль — плевненские жители в русском лагере появлялись не так уж редко. Даже у Маклафлина был собственный информант, сообщавший корреспонденту уникальные сведения о жизни турецкого гарнизона. Правда, с русским командованием ирландец этими знаниями не делился, напирая на «журналистский этос», зато читатели «Дейли ньюс» знали и про распорядок дня Осман-паши, и про мощные редуты, которыми не по дням, а по часам обрастал осажденный город.

Но и в Западном отряде русской армии на сей раз к битве готовились основательно. Штурм был назначен на сегодня, и все говорили, что теперь «плевненское недоразумение» непременно будет разрешено. Вчера Эраст Петрович начертил для Вари прутиком на земле все турецкие укрепления и объяснил, что по имеющимся у него совершенно достоверным данным, Осман-паша имеет 20 000 аскеров и 58 орудий, а генерал-лейтенант Криденер стянул к городу 32 000 солдат и 176 пушек, да еще румыны должны подойти. Диспозиция разработана хитрая, строго секретная, со скрытным обходным маневром и ложной атакой. Фандорин так хорошо объяснял, что Варя сразу поверила в победу русского оружия и даже не очень слушала — больше смотрела на титулярного советника и гадала, кем ему приходится та блондинка из медальона. Казанзаки что-то странное говорил про женитьбу. Уж не благоверная ли? Больно молода для благоверной, совсем девчонка.

А вышло так. Три дня назад Варя после завтрака заглянула к Эрасту Петровичу в палатку и увидела, что он лежит на кровати одетый, в грязных сапогах и спит беспробудным сном. Весь предыдущий день он отсутствовал и, видно, вернулся только под утро. Она хотела было потихоньку удалиться, но вдруг заметила, что из расстегнутого ворота на грудь спящего свисает серебряный медальон. Искушение было слишком велико. Варя на цыпочках подкралась к кровати, не отрывая взгляда от лица Фандорина. Тот дышал ровно, рот приоткрылся, и похож титулярный советник сейчас был на мальчишку, который из озорства вымазал виски пудрой.

Варя осторожненько, двумя пальцами, приподняла медальон, отщелкнула крышечку и увидела крошечный портрет. Этакая куколка, медхен-гретхен: золотые кудряшки, глазки, ротик, щечки. Ничего особенного. Варя с осуждением покосилась на спящего и залилась краской — из-под длинных ресниц на нее глядели серьезные глаза, ярко-голубые и с очень черными зрачками.

Объясняться было глупо, и Варя просто сбежала, что тоже получилось не очень умно, но, по крайней мере обошлось без неприятной сцены. Как ни странно, впоследствии Фандорин вел себя так, будто этот эпизод вообще места не имел.

Холодный, неприятный человек, в посторонние разговоры вступает редко, а если вступает, то непременно скажет что-нибудь такое, от чего Варю просто на дыбы кидает. Взять хотя бы спор о парламенте и народовластии, разгоревшийся во время пикника (ездили большой компанией на холмы, и Фандорина с собой утянули, хоть он и рвался залечь в свою берлогу).

Д'Эвре стал рассказывать про конституцию, которую в прошлом году ввел в Турции бывший великий везир Мидхат-паша. Было интересно. Вот поди ж ты — дикая, азиатская страна, а при парламенте, не то что Россия.

Потом заспорили, какая парламентская система лучше. Маклафлин был за британскую, д'Эвре, хоть и француз, за американскую, Соболев напирал на какую-то особенную, исконно русскую, дворянско-крестьянскую.

Когда Варя потребовала избирательного права для женщин, ее дружно подняли на смех. Солдафон Соболев стал насмехаться:

— Ох, Варвара Андреевна, вам, женщинам, только дай суфражировать, ведь одних красавчиков, дусек-пусек в парламент навыбираете. Доведись вашей сестре выбирать между Федором Михайловичем Достоевским и нашим ротмистром Зуровым — за кого голоса отдадите, а? То-то.

— Господа, разве в парламент принудительно выбирают? — встревожился гусар, и все развеселились еще пуще.

Тщетно Варя толковала про равные права и американскую территорию Вайоминг, где женщинам дозволено голосовать, и ничего ужасного с Вайомингом от этого не произошло. Никто ее слова всерьез не воспринимал.

— А что же вы-то молчите? — воззвала Варя к Фандорину, и тот отличился, сказал такое, что лучше бы уж помалкивал:

— Я, Варвара Андреевна, вообще противник д-демократии. — (Сказал и покраснел). — Один человек изначально не равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в правах тех, кто умнее, т-талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, п-потому что таковых в обществе всегда больше. Пусть наши с вами соотечественники сначала отучатся от свинства и заслужат право носить звание г-гражданина, а уж тогда можно будет и о парламенте подумать.

От такого неслыханного заявления Варя растерялась, но на выручку пришел д'Эвре.

— И все же, если в стране избирательное право уже введено, — мягко сказал он (разговор, конечно же, шел по-французски), — несправедливо обижать целую половину человечества, да к тому же еще и лучшую.

Вспомнив эти замечательные слова, Варя улыбнулась, повернулась на бок и стала думать про д'Эвре.

Слава богу, Казанзаки наконец оставил человека в покое. Вольно ж было генералу Криденеру на основании какого-то интервью принимать стратегическое решение! Бедняжка д'Эвре весь извелся, приставал к каждому встречному-поперечному с объяснениями и оправданиями. Таким, виноватым и несчастным, он нравился Варе еще больше. Если раньше он казался ей немножко самовлюбленным, слишком уж привыкшим к всеобщему восхищению, и она нарочно держала дистанцию, то теперь нужда в этом отпала, и Варя стала вести себя с французом просто и ласково. Легкий он был человек, веселый, не то что Эраст Петрович, и ужасно много знал — и про Турцию, и про Древний Восток, и про французскую историю. А куда только не бросала его жажда приключений! И как мило рассказывал он свои recits droles[12] — остроумно, живо, без малейшей рисовки. Варя обожала, когда д'Эвре в ответ на какой-нибудь ее вопрос делал особенную паузу, интригующе улыбался и с таинственным видом говорил: «Oh, c'est toute une histoire, mademoiselle».[13] И, в отличие от темнилы Фандорина, тут же эту историю рассказывал.

Чаще всего истории были смешные, иногда страшные.

Одну Варя запомнила особенно хорошо.

«Вот вы, мадемуазель Варя, ругаете азиатов за пренебрежение к человеческой жизни, и правильно делаете (речь зашла о зверствах башибузуков). Но ведь это дикари, варвары, в своем развитии очень недалеко ушедшие от каких-нибудь тигров или крокодилов. А я опишу вам сцену, которую наблюдал в самой цивилизованной из стран, Англии. О, это целая история… Британцы настолько ценят человеческую жизнь, что худшим из грехов почитают самоубийство — и за попытку наложить на себя руки карают смертной казнью. На Востоке до такого пока не додумались. Несколько лет назад, когда я находился в Лондоне, в тамошней тюрьме должны были повесить заключенного. Он совершил страшное преступление — каким-то образом раздобыл бритву, попытался перерезать себе горло и даже частично в этом преуспел, но был вовремя спасен тюремным врачом. Меня потрясла логика судьи, и я решил, что непременно должен видеть экзекуцию собственными глазами. Использовал свои связи, раздобыл пропуск на казнь и не был разочарован.

Осужденный повредил себе голосовые связки и мог только сипеть, поэтому обошлись без последнего слова. Довольно долго препирались с врачом, который заявил, что вешать этого человека нельзя — разрез разойдется, и повешенный сможет дышать прямо через трахею. Прокурор и начальник тюрьмы посовещались и велели палачу приступать. Но врач оказался прав: под давлением петли рана немедленно раскрылась, и болтающийся на веревке начал со страшным свистом всасывать воздух. Он висел пять, десять, пятнадцать минут и не умирал — только лицо наливалось синим.

Решили вызвать судью, вынесшего приговор. Поскольку казнь происходила на рассвете, судью долго будили. Он приехал через час и принял соломоново решение: снять осужденного с виселицы и повесить снова, но теперь перетянув петлей не выше, а ниже разреза. Так и сделали. На сей раз все прошло успешно. Вот вам плоды цивилизации».


Повешенный со смеющимся горлом потом приснился Варе ночью. «Никакой смерти нет, — сказало горло голосом д'Эвре и засочилось кровью. — Есть только возвращение на старт».

Но про возвращение на старт — это уже от Соболева.

— Ах, Варвара Андреевна, вся моя жизнь — скачки с барьерами, — говорил ей молодой генерал, горько качая коротко стриженной головой. — Только судья без конца снимает меня с дистанции и возвращает к старту. Судите сами. Начинал кавалергардом, отличился в войне с поляками, но попал в глупую историю с паненкой — и назад, на старт. Окончил академию генштаба, получил назначение в Туркестан — а там идиотская дуэль со смертельным исходом, и снова изволь на старт. Женился на княжне, думал, буду счастлив — какое там… Опять один, у разбитого корыта. Снова отпросился в пустыню, не жалел ни себя, ни людей, чудом остался жив — и вот снова ни с чем. Прозябаю в нахлебниках и жду нового старта. Только дождусь ли?

Соболева, в отличие от д'Эвре, было не жалко. Во-первых, насчет старта Мишель прибеднялся, кокетничал — все-таки в тридцать три года свитский генерал, два «Георгия» и золотая шпага. А во-вторых, слишком уж явно давил на жалость. Видно, еще в бытность юнкером объяснили ему старшие товарищи, что любовная виктория достигается двумя путями: либо кавалерийской атакой, либо рытьем апрошей к падкому на сострадание женскому сердцу.

Апроши Соболев рыл довольно неумело, но его ухаживания Варе льстили — все-таки настоящий герой, хоть и с дурацким веником на лице. На деликатные советы изменить форму бороды генерал начинал торговаться: мол, готов принести эту жертву, но лишь взамен на предоставление определенных гарантий. Предоставлять гарантии в Варины намерения не входило.

Пять дней назад Соболев пришел счастливый — наконец получил собственный отряд, два казачьих полка, и будет участвовать в штурме Плевны, прикрывая южный фланг корпуса. Варя пожелала ему удачного старта. Начальником штаба Мишель взял к себе Перепелкина, отозвавшись о скучном капитане следующим образом:

— Ходил, канючил, в глаза заглядывал, ну я и взял. И что вы думаете, Варвара Андреевна? Еремей Ионович хоть и нуден, но толков. Как-никак генерального штаба. В оперативном отделе его знают, полезными сведениями снабжают. Да и потом, вижу, что он мне лично предан — не забыл про спасение от башибузуков. А я, грешный человек, в подчиненных преданность исключительно ценю.

Теперь у Соболева забот хватало, но третьего дня его ординарец Сережа Берещагин доставил от его превосходительства пышный букет алых роз. Розы стояли, как бородинские богатыри, и опадать не собирались. Вся палатка пропахла густым, маслянистым ароматом.

В брешь, образовавшуюся после ретирады генерала, устремился Зуров, убежденный сторонник кавалерийской атаки. Варя прыснула, припомнив, как лихо ротмистр провел предварительную рекогносцировку.

— Экое бельвю, мадемуазель. Природа! — сказал он как-то раз, выйдя из прокуренного пресс-клуба вслед за Варей, которой вздумалось полюбоваться закатом. И, не теряя темпа, сменил тему. — Славный человек Эразм, не правда ли? Душой чист, как простыня. И отличный товарищ, хоть, конечно, и бука.

Тут гусар сделал паузу, выжидательно глядя на барышню красивыми, нахальными глазами. Варя ждала, что последует дальше.

— Хорош собой, опять же брюнет. Его б в гусарский мундир — и был бы совсем молодец, — решительно вел свою линию Зуров. — Это он сейчас ходит мокрой курицей, а видели б вы Эразма прежним! Пламень! Аравийский ураган!

Варя смотрела на враля недоверчиво, ибо представить титулярного советника «аравийским ураганом» было совершенно невозможно.

— Отчего же такая перемена? — спросила она в надежде хоть что-то разузнать о загадочном прошлом Эраста Петровича.

Но Зуров лишь пожал плечами:

— А черт его знает. Мы с ним год не виделись. Не иначе как роковая любовь. Ведь вы нас, мужчин, за бессердечных болванов держите, а душа у нас пылкая, легко ранимая. — Он горько потупился. — С разбитым сердцем можно и в двадцать лет стариком стать.

Варя фыркнула:

— Ну уж в двадцать. Молодиться вам как-то не к лицу.

— Я не про себя, про Фандорина, — объяснил гусар. — Ему ведь двадцать один год всего.

— Кому, Эрасту Петровичу!? — ахнула Варя. — Бросьте, мне и то двадцать два.

— Вот и я о том же, — оживился Зуров. — Вам бы кого-нибудь посолидней, чтоб лет под тридцать.

Но она не слушала, пораженная сообщением. Фандорину только двадцать один? Двадцать один!? Невероятно! То-то Казанзаки его «вундеркиндом» обозвал. То есть, лицо у титулярного советника, конечно, мальчишеское, но манера держаться, но взгляд, но седые виски! Отчего же, Эраст Петрович, вас этак приморозило-то?

Гусар истолковал ее растерянность по-своему и, приосанившись, заявил:

— Я ведь к чему веду. Если шельма Эразм меня опередил, я немедленно ретируюсь. Что бы ни говорили недоброжелатели, мадемуазель, Зуров — человек с принципами. Никогда не посягнет на то, что принадлежит другу.

— Это вы про меня? — дошло до Вари. — Если я — «то, что принадлежит» Фандорину, вы на меня не посягнете, а если «не то», — посягнете? Я правильно вас поняла?

Зуров дипломатично поиграл бровями, ничуть, впрочем, не смутившись.

— Я принадлежу и всегда буду принадлежать только самой себе, но у меня есть жених, — строго сказала нахалу Варя.

— Наслышан. Но мсье арестант к числу моих друзей не принадлежит, — повеселев, ответил ротмистр, и с рекогносцировкой было покончено.

Далее последовала собственно атака.

— Хотите пари, мадемуазель? Ежели я угадаю, кто первым выйдет из шатра, вы мне подарите поцелуй. Не угадаю — обриваю голову наголо, как башибузук. Решайтесь! Право, риск для вас минимальный — там в шатре человек двадцать.

У Вари против воли губы расползлись в улыбку.

— И кто же выйдет?

Зуров сделал вид, что задумался, и отчаянно мотнул головой:

— Эх, прощай мои кудри… Полковник Саблин. Нет. Маклафлин. Нет… Буфетчик Семен, вот кто!

Он громко откашлялся, и через секунду из клуба, вытирая руки о край шелковой поддевки, выкатился буфетчик. Деловито посмотрел на ясное небо, пробормотал: «Ох, не было бы дождя», — и убрался обратно, даже не посмотрев на Зурова.

— Это чудо, знак свыше! — воскликнул граф и, тронув усы, наклонился к хохочущей Варе.

Она думала, что он поцелует ее в щеку, как это всегда делал Петя, но Зуров целил в губы, и поцелуй получился долгим, необычным, с головокружением.