Твоя случайная жертва

— Дааа…ты скоро выстрелишь…,- не вижу ничего кроме его проклятых глаз и кончика языка, скользящего по губам. И я вся взмокшая, дрожащая смотри на его лицо. Мне так страшно.

— Я не хочу…

— Чего ты не хочешь? — шепчет и сталь движется быстрее, нагретая моим телом. Одно сильное движение и меня оглушило. Я, наверное, умерла в эту самую секунду от того, как содрогнулось все тело, как ослепительно вспыхнуло перед глазами блаженство и там внизу опалило жаром, кипятком. Я забилась в болезненно приятных конвульсиях, с громким стоном, запрокидывая голову и чувствуя, как слезы градом покатились по щекам. Услышала его рык, ощутила, как вдавил в стену всем телом и уже зарыдала от ужаса, отталкивая, отбиваясь и содрогаясь теперь уже в истерике. Пока дралась жакет распахнулся полностью, а я царапалась и извивалась в его руках, пока вдруг не почувствовал, как он сильно прижал меня к себе.

— Все хорошо…все хорошо, малышка. Тихо…тихо. Все хорошо.

— Отпустите меня…отпуститеее…

Волин отстранился, отпуская меня, и я вжалась в стену, закрывая лицо руками. Услышала, как он отошел от меня куда-то к столу. Щелкнула зажигалка и запахло сигаретным дымом. А я все еще вздрагивала и не могла унять дрожь во всем теле особенно там, внизу, под мокрыми трусиками. Если вот это ощущение было оргазмом, то я его ненавижу…ненавижу…ненавижу и не хочу испытывать больше никогда, как и видеть это чудовище.

— Я добавляю еще двадцать тысяч за это представление. Мне было вкусно. Не знаю, где тебя всему этому учили, но это сильно, черт возьми. Ты принята на работу. Так со мной еще никто не кончал. Настолько искренне и красиво.

Открыла глаза, глядя на чудовище, стоящее у стола и разряжающее свой револьвер. Он мне солгал. Там была вся обойма. А не один патрон. И в эту секунду я пожалела, что не выстрелила в него.





ГЛАВА 7




Она бежала между деревьями, придерживая живот обеими руками, чувствуя, как беспокойно бьется там ребенок. Нет, это был не просто страх, это был ужас, который сковывал все ее тело от понимания, что она собралась сделать. Но решение уже принято, и никто не сможет ее переубедить в его правильности или неправильности. В босые ноги впивались острые иглы-колючки, а ветки хлестали ее по лицу, по глазам, по шее, оставляя глубокие царапины, путаясь в светлых, волнистых волосах. Она не сумасшедшая…нееет, это они все сумасшедшие, если решили, что она позволит этому случиться, позволит ЕМУ победить.

Сердце бьется где-то в висках, резонансом отдает в горло. Ее бедное и маленькое сердце, никому не нужное и нелюбимое никем. Да, так бывает. Что человек никому не нужен и никем не любим, хотя и не был одинок…Но лучше бы она была одинокой. Они хватятся ее утром, не раньше. Сегодня ночью все будут спать после вчерашнего праздника…Она готовилась к этому дню несколько месяцев, несколько долгих, ужасных, тягучих месяца, когда в нее вставляли иголки, привязывали к кровати и держали в комнате без окон, как взбесившееся животное…Но ведь животное совсем не она. Животное тот, кто с ней это сделал. Тот, кто ее чуть не убил и хотел убить пока не узнал о ребенке. О своем отродье…о своем продолжении, насильно взращённом в ее теле. Плод, порожденный унижением и болью. И нет ничего более ненавистного чем эта дрянь внутри нее, чем это напоминание о ее ничтожности, о том, что она всего лишь кукла…всего лишь вещь, которую использовали самым мерзким способом и продолжают пользовать. Ведь он приезжает в гости…приезжает и привозит ей кукол, как и раньше.

Возможно все было бы не так…Все не должно было бы закончиться так, как она решила сегодня. Если бы у нее было где спрятаться, было к кому обратиться, но от нее отреклась даже родная мать…Женщина, которая ее родила и должна была любить всем своим существом предпочла ей ЕГО. Проклятого насильника и садиста. Тварь, которая превращала ее жизнь в ад. Зло, породившее внутри нее такое же зло, как и он сам.

Вначале ОН дарил ей подарки. Много кукол. Разных, красивых в картонных коробках, перевязанных лентами, приносил ей платья, кофточки и юбочки, завязывал сам банты на хвостах и даже умел заплетать косы. Она изо всех сил старалась его полюбить, чтоб у них с мамой была семья. С мамой, которую Дина обожала и считала самой красивой и самой умной. Ведь ее фотографировали для журналов и газет…Блондинку с ясными глазами, полными губами и обворожительным телом богини. И вдруг перестали фотографировать. Это был крах… с этого момента их жизнь начала рушиться, они переехали в другой район, в маленькую квартирку и Дина все чаще слышала в свой адрес:

— Ты как гиря на ногах, ты, как проклятие. Это из-за тебя мое тело перестало быть красивым. Из-за тебя меня больше никуда не зовут. Ты испортила мне жизнь! Зачем ты родилась? Почему я не сделала аборт?

Дина не совсем понимала, что это означает, но ей казалось, что это и правда она во всем виновата и тут же обнимала мать, целовала, просила прощение, а потом гладила ее ноги, засыпая в конце кровати, куда сгоняла ее разбушевавшаяся родительница.

Через какое-то время мама начала приносить домой порошок в пакетиках и становилась очень злой, когда этого порошка не было и очень милой, когда он у нее появлялся. Дина даже начала любить этот порошок, за то, что он возвращает ей хорошую маму. Как же плохо, что раньше этого волшебного порошка у них не было.

— Дааа, мама сейчас немножко подлечится…оооо, вот так, — свернув бумажку в трубочку мать втягивала ноздрей белую дорожку со стола, прикрыв пальцем вторую и закатывая глаза от удовольствия, — мама красавица, мама самая лучшая. Мама найдет папу и все у нас станет хорошо. Да, маленькая? Ты ведь будешь любить нашего нового папу? Не станешь меня огорчать?

И тогда появился ОН. Высокий, чистый, шикарный. Мать светилась от счастья, когда ОН начал к ним приезжать в середине недели и оставаться на ночь, а Дине он не нравился. Не нравились его глаза, которые постоянно следили за ней, не нравился его рот с тонкими губами. Она боялась, хотя он не сделал ей ничего плохого…Пока. Он сделает это потом. Чуть позже. Сделает, когда мать будет в отключке после очередной дозы и порошок станет таким же злом, как и этот благодетель, показавший Дине, что такое настоящая боль.

А утром мать изобьет Дину ремнем. Изобьет собственную дочь, только потому что не захочет потерять деньги, свое положение при нем и…этого ублюдка с глазами паука. Она будет верить ему…он царь и бог. У него порошок. Ему надо верить.

Они издевались над ней оба. Одна изводила ненавистью и презрением, а второй…второй ждал удобного момента, чтобы делать ей еще больнее. Так больно, что она потом не могла ходить и сидеть. Нет, Дина больше не жаловалась матери. Она не плакала. Зачем? Если всем наплевать, что ей больно и никто не замечает кровоподтеки у нее на теле. Ей оставалось только тихо всхлипывала, когда ей в очередной раз делали больно. Так она называла ЭТО. Слово БОЛЬ стало для нее основным в жизни. Любовь причиняет боль. Все они причиняют ей боль.

Когда Дина в очередной раз пришла в комнату матери та вышвырнула ее за шиворот и назвала сумасшедшей.

— Ты нарочно, да? Нарочно все выдумываешь, маленькая дрянь? Хочешь, чтоб я была несчастной и жила с тобой как раньше в нищете? Хочешь, чтоб я продавалась?

— Мамааааа…он меня обижает. Мамаааа.

— Тебя обидишь. Ты сама кого хочешь обидишь. Лгунья! Дрянь лицемерная! Мало он тебе подарков дарит? Мало шмоток покупает? Обижает он ее!

— Я не хочу…не надо мне подарки, мама. Пожалуйста, пусть не дарит ничего только не трогает меня. Никогда не трогает больше!

— Ты сама к нему лезешь, сучка! Я знаю, что сама! Убирайся отсюда! Вон пошла! Хочешь украсть его у меня?!

В нее словно дьявол вселился. Она била дочь всем, что попадалось под руку, швыряла о стену и хватала за волосы. Дина закрылась в комнате и раскачивалась из стороны в сторону на кровати, глядя остекленевшим взглядом на кукол, сидящих на полке. Новые, не тронутые, как будто только из магазина. Она их всех ненавидела. Потому что они так похожи на нее саму… С ними можно делать все что угодно и никто не заступится за них.





* * *


— Диночка, девочка моя маленькая, я же люблю тебя. Крошечка. Иди ко мне.

Говорил он и расстегивал свою отутюженную рубашку. Делал шаг и расстегивал…еще шаг и дергал свой ремень.

— Не подходите ко мне! Не приближайтесь! Я … я в полицию пойду! Я всем расскажу кто вы…расскажу, что вы чудище!


Добрая улыбка пропала с его лица и глаза сверкнули так, что Дина в ужасе закрыла лицо ладонями.

— Пойди. Расскажи. Никто тебе не поверит. Ты просто дрянная девчонка. Ты грязная. Ты сделала так, чтоб с тобой это случилось. Ты виновата. Я всего лишь наказываю тебя. Скажи мне спасибо…это ведь приятно! Тебе приятно мое наказание!

И снова причинял ей боль. Долго. Очень долго. Так долго, что она засыпала и потом не открывала глаза до самого вечера. В такие дни она пропускала школу, а мать даже не заходила к ней. Дина лишь слышала ее голос где-то вдалеке.

— Что такое? Она снова больна? Ясно. Пусть сидит сегодня без еды. Заприте ее в комнате. — приказывала прислуге.

Ее взгляд снова остановился на куклах…И ей захотелось сделать им так же больно, как делали больно ей.

Вечером, когда ОН приехал к ним снова и зашел к Дине в комнату, то тут же позвал мать. Они вдвоем стояли в дверях и смотрели на нее, как на гадкое насекомое. Он, в своей белой рубашке, галстуке и темном пиджаке и она в черной кружевной комбинации, просвечивающей подвисшую грудь, со спущенными бретельками, с бокалом мартини в руках.

— Я же говорил тебе — она не в себе! Ты должна показать свою дочь психиатру! То, что она творит ненормально! Она выпотрошила всех кукол, что я ей подарил. Она изрезала их ножницами! И после такого ты ей веришь?

— Отвезу, ее куда скажешь…, хоть на помойку…ты принееес? — и повисла у него на руке, глядя в глаза преданным взглядом голодной собачонки.

— Конечно, я принес моей девочке, — и покрутил пакетиком перед лицом женщины.

Около трех часов утра Дина вползла в комнату матери, придерживая живот руками, по задранной ночнушке сочилась кровь. А следом вбежал ОН с широко распахнутыми испуганными глазами и окровавленными ладонями.

— Она сама…она сама себя…Она ненормальная! Это не яяяяяя….!





* * *


Дина притаилась в кустах возле остановки, как раз в тот момент, когда на дорогу выскочила служебная машина, остановилась возле двух женщин, ожидающих маршрутку в город и из нее вышли двое мужчин в форме охранников. Один из них обратился к дачницам, возвращающимся рано утром в понедельник с участков домой.

— Вы не видели здесь беременную девушку в белой ночнушке и серой кофте?

— Нет не видели. А что случилось?

Низ живота потянуло болью и Дина снова обхватила его дрожащими руками.

— Она сбежала из психиатрической лечебницы.

— О Господи помилуй! Не видели. Господь с вами. Сейчас всего-то семь утра.

По ногам побежала вода и девушка растерянно и посмотрела вниз, а потом в отчаянии закрыла глаза.

— Если увидите сразу в полицию обращайтесь. Она опасная и невменяемая. Убить может!

— О Боже!

Охранники уже собрались уезжать, один даже сел в машину. Но дикая боль заставила Дину вскрикнуть так громко, что ОНИ ее заметили. И она опять побежала…К дороге…Так надо. Это все, что она может сделать, чтобы предотвратить…Раздался резкий звук и она обернулась … Удар был сильным настолько, что ее отшвырнуло вперед на спину и глаза закатились, а по телу прошла судорога и руки взметнулись к животу.

Простите меня…так лучше…лучше для нас если мы умрем. Такие…такие, как он, не должны иметь детей…так лучше.

Повёрнутыми психопатами не рождаются? Черта с два. Ими становятся еще в утробе матери. На генетическом уровне. Молекулы складываются в какой-то определенный узор, который делает из вас того, кем вы будете в последствии еще в момент зачатия. Мои сложились так, что иногда сам себя боялся. Но лучше страх перед самим собой, чем перед другими. Спасибо моей матери она вначале научила меня дикому ужасу, а затем научила внушать его другим. Когда ты ощущаешь запах испуга, когда он забивается впервые в ноздри и пьянит вспенившимся адреналином в венах, эйфория растекается по всему телу, наполняя его немыслимой силой. Истинная власть далеко не в деньгах и не в золоте. Она в умении заставить бояться.

Меня ненавидели. Может кому-то это странно слышать, но меня по-настоящему презирали в этом доме. Конечно, я не знал за что и узнал только спустя много лет…но это уже и не важно. По большому счету я рад, что все сложилось именно так, иначе я бы был другим…Хотя, зачем лгать самому себе — я очень часто мечтал быть совсем другим и совсем в другом месте. Иногда, в редкие проблески жалости к самому себе, я представлял, что было бы родись я у другой женщины. Как все эти люди, окружавшие меня. Нормальные люди. Люди, познавшие любовь. Мать никогда не рассказывала мне об отце. Эта тема была не просто табу — ее как будто запретили законом. В доме не было его фотографий, не было ничего, что могло бы о нем напомнить и на вопросы она не отвечала, словно ей их не задавали. И я боялся спросить снова. Да, единственным человеком, которого я боялся была моя мать…Тогда я еще не умел ее ненавидеть, но она меня научит. А тогда я все еще мочился в штаны от одного ее взгляда полного ненависти и звона ключей от подвала.

Мои первые воспоминания не имеют ничего общего с воспоминаниями обычного ребенка. Самое первое из них — это боль. Боль, которую мне причиняет та, кого я еще очень долгое время боготворил и готов был прощать ей все что угодно лишь бы она меня любила. Закрыв глаза, я снова и снова прокручиваю этот момент, когда произошел первый щелчок. Я сижу за столом она рядом во всем черном. Мать любила носить черные вещи, как будто у нее всегда был траур, и она примеряла все его оттенки. Передо мной тарелка супа или бульона, я вожу по ней ложкой моя нянька Люся говорила, что на дне каждый день прячется волшебный рисунок и если я быстро поем, то увижу, как он перетекает совсем в другое изображение как переливная картинка. Я слишком усердно колотил ложкой, она выпала у меня из пальцев, суп расплескался по столу и забрызгал мамину блузку. Она не ударила меня…нет. Зачем оставлять на мне следы? Она схватила меня за волосы и ткнула в этот суп лицом еще и еще раз, приговаривая:

— Я сказала есть, а не играть! Есть, а не играть! Мерзкий, гадкий ребенок! Как же ты мне надоел!

Я захлебывался этим супом, я в нем тонул, он лился у меня из носа и кусочки еды застряли в гортани, я рыдал и сходил с ума от боли и обиды. Потом она разжала пальцы, отпустив моим волосы, грубо промокнула мне лицо салфетками и велела служанке принести новую тарелку. Пока я кашлял и плакал моя мать вытерла воротник своей блузки и продолжила обедать как ни в чем ни бывало.

— Ты сам виноват, Иван. Если бы ты был послушным мальчиком этого бы с тобой не произошло. Ты должен извиниться! Извиняйся, я сказала!

— Из-из-из-вини ма-ма-ма-мама!

Да, я заикался. И сейчас иногда проскакивает, но тогда со мной еще не работали психологи, логопеды и другие специалисты. Тогда моим врачом была моя мать, а ей нравилось меня калечить, а не лечить. Нравилось закрывать в туалете голым, босиком на холодном кафеле, нравилось бить палкой по ступням и пяткам, чтобы не оставалось следов, нравилось оставлять одного в подвале без света, не обращая внимание на то, что я кричу от ужаса. Я лишь видел ее поджатые тонкие губы и совершенно равнодушные черные глаза. Чаще всего она смотрела куда угодно только не на меня, словно ненавидела даже мое лицо.

— Мальчики не должны бояться и реветь. А ты не мальчик, Иван. Ты ничтожество. Когда ты вырастешь ты будешь никем. Такие, как ты, тряпки обычно становятся чернорабочими или в лучшем случае простыми клерками.

И каждый раз, когда она это говорила я повторял про себя, что, когда вырасту буду управлять всем миром, чтобы она поняла какой у нее сын, чтобы гордилась мной. Именно поэтому я был лучшим во всем. Без лишней скромности. Лучшим в учебе, лучшим в спорте, лучшим в драке, лучшим в драмкружке, лучшим в рисовании, лучшим в музыке и лучшим в жестокости.

Ооо, это была моя стихия. Ничто не доставляло столько удовольствия, сколько чьи-то страдания. Заслуженные. Я очень любил справедливость. Я, можно сказать, был ее фанатом. И если она по какой-либо причине не торжествовала я вершил ее сам. Когда мне было семь я выдрал глаз мальчику, своему другу, в городском парке, в котором моя няня гуляла со мной. Выдрал за то, что тот сказал, что моя мать не любит меня, потому что она никогда не гуляет со мной и не приходит за мной в сад.

— От-от-от куда т-т-ты знаешь?