Узел смерти

Чак прижал ладони к глазам, потом снова отнял их. Ничего не изменилось.

«Но я же сам видел! И мама видела!»

Он перевел взгляд на Тасю, которая лежала, вытянувшись в струнку. Старенькая синяя ночная рубашка в мелкий цветочек прикрывала голые ноги. Тонкие руки, худые лодыжки, острые ключицы. Искаженное предсмертной мукой, жуткое лицо с выпученными глазами.

Смотреть на лицо было страшно, но еще страшнее – сознавать, что и Тася совсем не такая, какой они с мамой видели ее в эти последние недели. Она снова была обычной девушкой: искривленные, вытянутые конечности и тело опять стали нормальными. Обритая налысо голова была обыкновенной, не бугристой, не уродливо-шишковатой. Рот был приоткрыт – и Чак видел, что зубы у Таси не острые и не кривые.

Перед ними лежала худенькая до прозрачности девушка-ребенок. Трогательная, беззащитная. Мертвая.

«Я убил ее. А что, если и маму тоже? – отстраненно, почти невозмутимо подумал Чак. – Может, это не Тася сошла с ума, а я?»

Голова разламывалась. Сознание раздваивалось. Он больше ни в чем не был уверен.

Когда на него надевали наручники, когда выводили из квартиры, усаживали в машину, Чак все пытался сообразить, было ли то, о чем он рассказывал Сереге, то, что творилось в их квартире, на самом деле?

Или им с мамой все только мерещилось?

Или, хуже того, мерещилось ему одному, а всего, что, якобы, говорила и делала мама, не было и быть не могло? Может ли случиться, что он напридумывал всякого? Что видел и слышал искаженные больным рассудком вещи?

Сидя в машине, Чак видел толпу людей. Соседи, знакомые и незнакомые люди стояли группами, переговаривались, качали головами. Какая-то женщина («Знаю я ее или нет?») плакала навзрыд.

На дворе была ночь, но в искусственном свете, который проливали фонари, Чак разглядел среди собравшихся Серого и его родителей. Друг тоже смотрел в его сторону, и на миг их взгляды скрестились. В глазах Сереги читался ужас: прыгал в светло-серых глазах трусливым зайцем, трясся мелко, как малиновое желе на блюдечке.

«Ему-то чего бояться? – вяло подумал Чак. – Думает, я выскочу из машины и его тоже придушу?»

Он отвернулся, опустил голову. Убийца, сумасшедший убийца собственной матери и сестры – вот кто он для всех с этой ночи. И неважно, правда это или нет.

В толпу ворвался еще один человек. Чак узнал тренера Ивана Игоревича. Он был в футболке и тренировочных штанах, как будто вернулся с пробежки. Иван Игоревич спрашивал о чем-то, что-то громко говорил – Чак не слышал, что именно. Он хотел понять, что могло случиться, и при этом на лице тренера не было страха и отвращения. Он был потрясен, это правда, но не вынес заранее обвинительного приговора, как все остальные.

Иван Игоревич был на его стороне, Чак чувствовал. И впервые за эту самую страшную в его настоящей и будущей жизни ночь он понял, что есть еще надежда. Сквозь окружавший Чака непроглядный мрак пробился робкий луч света, и на душе немного потеплело.





Глава двенадцатая




Жара, которая накрыла город недели три назад, все никак не желала смениться прохладой, несмотря на ежедневные прогнозы синоптиков. Зной упрямо держался, не сдавая позиций, цепляясь горячечными лапами за истрескавшуюся землю, пожухшую листву и плавящийся на жаре асфальт.

Но все же с сегодняшнего утра стало понятно, что перемены близки: в воздухе разлилась душная, влажная истома, и его, казалось, можно было выжать, как мокрую тряпку. Когда Миша в седьмом часу снова вышел (точнее, выбежал) из дому, наконец-то полил дождь.

Первые робкие дождевые капли осторожно касались раскалённых крыш домов и машин, словно бы пробовали свои силы, тут же превращаясь в пар, поэтому в первые минуты город окутала легкая полупрозрачная дымка. Но, по мере того, как ливень усиливался, окружающий мир все больше раскрывался ему навстречу, притягивая влагу, жадно ловя ее и страстно призывая. Становилось все холоднее, былой зной теперь уже казался неправдой, дождевые струи смывали его вместе с городской пылью и копотью, а само воспоминание о нем постепенно меркло, превращаясь в мираж.

Люди попрятались по домам, а те, кого непогода застала на улице, безуспешно пытались отгородиться от дождя разноцветными зонтиками, которые ветер рвал из рук, выламывая тонкие спицы. Миша вымок до нитки, пока бежал к машине и открывал дверцу. Зонт он позабыл дома, даже и не подумал посмотреть в окно, ошарашенный тем, что сказал ему Роман, а возвращаться, конечно же, не стал.

Тревога гнала Мишу, толкала в спину, и, хотя он понимал, что полчаса или час ничего не решат, ничего не мог с собой поделать.

– Разве он не в командировке в Нижнем Новгороде? – спросил Михаил, понимая уже, что Илья солгал.

Если бы он дал себе труд задуматься, то понял бы это уже тогда, когда они говорили по телефону. Ведь было что-то ненормальное в той торопливости, с которой Илья повесил трубку, в нервных, немного виноватых интонациях, в том, как друг настойчиво подчеркнул: звонить ему не стоит.

Никогда, никогда он себя так не вел! И в поездках, и в отпуске они всегда были на связи – прежде Илюхе в голову бы не пришло отговаривать Мишу его искать. Что же до виноватой поспешности, то теперь все стало яснее ясного: врать Илья никогда не умел, и уж тем более не обманывал лучшего друга. Потому и мучился совестью.

– Значит, вот что он тебе сказал, – беспокойство в голосе Романа обозначилось еще четче. – Интересно.

– А что он сказал вам?

– Что ему нужен отпуск по семейным обстоятельствам. Материалы Илья в номер сдал, так что главред не возражал. Да и вообще не стал бы отказывать: он же, знаешь, в Илье души не чает. Спросил, не надо ли чего, может, помощь какая-то. Илья отказался. Мы ему не звонили, не беспокоили. А в понедельник номер в типографию сдали, вчера планерка была. Илья ни за что бы ее не пропустил. Но он так и не пришел.

И не только не явился, все больше волнуясь, говорил Роман, но даже не позвонил, не предупредил! А это на Илью, с его гиперответственностью, совершенно не похоже. Кстати, телефон не доступен второй день… Миша, поговорив с Романом, на всякий случай тоже набрал номер Ильи, послушал прохладный механический голос оператора.

Теперь Миша ехал к Илье домой, на съемную квартиру, молясь, чтобы с ним все было нормально. Ругал себя, на чем свет стоит: знал же, знал, что-то не так! Но нет, не вытряс из Илюхи, что с ним происходит! Он запрещал себе думать о самом плохом (этого не может быть, потому что не может быть никогда!), стараясь сосредоточиться на дороге и на том, что станет делать, если Ильи дома не окажется.

Он был уверен, что так и будет – и, действительно, однокомнатная квартирка на улице Карбышева, в нескольких кварталах от участка, где работал Михаил, оказалась пуста.

Миша снова и снова нажимал на кнопки, домофон послушно пиликал, но Илья не отвечал, дверь не открывалась. Тогда он набрал номер соседней квартиры. Когда трубка отозвалась детским голоском, Михаил строго сказал, что он из полиции и потребовал открыть дверь.

Но и это оказалось бесполезно: похоже, в квартире никого не было. Михаил припал к двери ухом, прислушался, но так ничего и не услышал.

Где же Илья может быть? Возможно, его мать что-то знает. Ехать к ней желания не было, но выбора не оставалось. Миша снова вышел под дождь, который, похоже, и не думал заканчиваться.


Ехать пришлось обратно в Старый город. Путь с одного конца Быстрорецка до другого неблизкий: все же огромный мегаполис, город-миллионник. Повезло еще, что поток машин почти иссяк – большинство людей уже вернулось с работы домой, час-пик закончился, а желающих отправиться в поездку по такой погоде было немного.

Мост через Быструю остался позади, и еще через десять минут Миша оказался в местах, где прошло его детство. Мамина квартира, в которой он жил сейчас, находилась в другом районе Старого города, а сюда, в эти края, они с отцом переехали после смерти мамы. Миша тогда пошел в первый класс. Отец с Олесей и Лизой и сейчас жили тут, но Миша бывал у них нечасто.

Вот и школа, где он учился, а вот городской парк, а рядом – торговый центр «Быстрорецк» с кинотеатром и кафе «Сладкоежка», где продавали самое вкусное на свете мороженое. Правда, вполне возможно, если бы Миша попробовал его сейчас, то вкус оказался бы совсем не таким. Кроме того, он охладел к сладкому.

Мать Ильи жила в небольшой квартирке в девятиэтажном доме с белыми балконами странной формы, похожими на тазики. Пока они были мальчишками, Миша часто бывал в гостях у друга, ему нравилась его мама – молодая, веселая, красивая, смешливая. Она никогда не заставляла сына делать уроки и не проверяла ни дневника, ни тетрадок; исключительно редко ходила на родительские собрания и никогда ни в чем не ограничивала сына, ничего ему не запрещая.

Тетя Ира работала на хлебозаводе, не читала книг и не ходила в театр, но зато умела выпускать сигаретный дым колечками и вместе со своими подругами (такими же веселыми хохотушками) часто уходила куда-то, оставляя квартиру в полном распоряжении сына и его друга.

Мише казалось, что мама Ильи «добрая»: такое определение дети часто дают наиболее лояльным по отношению к своим чадам родителям. Он долго не мог понять, почему Илья этому не очень-то рад, хотя друг никогда не жаловался и ни разу не произнес ни слова упрека в адрес матери.

Сам Миша точно бы лоботрясничал, если бы отец, а после и мачеха, не стояли у него над душой. А Илью не нужно было контролировать. Он сам, добровольно, садился за уроки, часами мог корпеть над учебниками, а еще прибирал (поначалу неумело) квартиру и готовил еду себе и матери.

Лишь много позже, уже став подростком, Миша, наконец, осознал, что дело тут не в «доброте» тети Иры, а в ее полном – хотя ласковом, улыбчивом и беззлобном – равнодушии к собственному сыну. Она даже на выпускной к нему не явилась, не говоря уже о том, что не принимала никакого участия в менее значимых событиях.

С годами красота и улыбчивость пропали, и вместо нарядной смешливой красавицы дверь Мише открывала располневшая, оплывшая тетка с вечной сигаретой в зубах и осоловевшими глазами. Пила она с каждым годом все сильнее, в последние годы нигде не работала, и Миша знал, что Илья каждый месяц дает ей денег.

Миша давно признался себе, что терпеть не может некогда обожаемую тетю Иру. Ему было обидно за Илью, который молча и без жалоб, ни от кого не получая помощи, взвалил на себя заботу о непутевой матери, хотя запросто мог бы уйти, хлопнув дверью, и вычеркнуть ее из памяти. Сам Миша, скорее всего, так бы и сделал, но Илья был совсем другой.

Домофона в доме с балконами-«тазиками» не было. Точнее, он был, но не работал, и дверь оказалась приоткрыта. Мишу окутали запахи сырости и еще чего-то трудноопределимого, но малоприятного. Квартира была на втором этаже, и это радовало, потому что лифт тоже не работал.

А вот и хорошо знакомая дверь, обитая темно-бордовым дерматином с гвоздиками, образующими ромб. Помедлив секунду, Миша нажал на кнопку звонка.

Как было бы здорово, если бы ему открыл Илья! Пусть бы у него и в самом деле были семейные проблемы, связанные с матерью-алкоголичкой, о которых он не хотел никому рассказывать!

Но за дверью раздались неровные шаркающие шаги, и спустя мгновение Мишиному взору предстала тетя Ира. Миша не видел ее года четыре, и в день их последней встречи красой и свежестью мать Ильи не блистала, но к тому, какова она сейчас, он все же оказался не готов.

Пегие волосы, собранные в жидкий пучок, узкое желтое лицо, беззубый провалившийся рот, глаза-пуговицы без проблеска мысли. Единственное, что оставалось неизменным, – сигарета. На тете Ире был грязный фланелевый халат и шлепанцы на босу ногу. Пахло от нее так, что Миша старался дышать не слишком глубоко.

– Чё? – лаконично спросила она.

– Илья здесь? – спросил он, хотя уже понял, что нет.

– Илья? – На помятом лице отразились попытки вспомнить, о ком речь.

– Сын ваш!

Взгляд тети Иры внезапно налился тупой подозрительностью.

– А ты кто такой? – спросила она, прищурив глаза.

Тетя Ира была отвратительна Мише. Как у этой бабищи мог родиться такой сын, как Илья? Но повернуться и уйти нельзя, она может что-то знать.

– Это я, Миша Матвеев, друг Ильи. Не узнаете?

Пару секунд тетя Ира переваривала услышанное, а потом хлопнула себя руками по тощим бокам и зашлась хриплым смехом.

– Батюшки! Мишаня! Ты, что ли, Мешочек!? – Миша вспомнил, что она часто так называла его, когда они были маленькими. – Смотри, какой крендель! Офигеть!

Правда, тетя Ира выразилась покрепче. Миша выдавил улыбку.

– Чё давно не заходил-то? Илья говорит, ты в менты заделался?

– Тетя Ира, где Илья?

– Заходи, отметим встречу! Это же надо – нарисовался, не сотрешь!

– Сын ваш где? – Миша почувствовал, что теряет терпение. – Давно вы его видели?

Тетя Ира прекратила бессвязные выкрики и вытаращилась на Мишу. Взгляд стал обиженным. На этой стадии опьянения тетю Иру, видимо, мотало от вселенской радости до жалости к себе.

– Брезгуешь, значит? Как ходить к нам жрать каждый день на халяву, так это можно! Тетя Ира хорошая была! А теперь, значит, вон как! Тоже мне, хрен с горы.

Миша достал удостоверение и сунул ей под нос.

– Твой сын пропал, – прошипел он, переходя на «ты». – Или отвечаешь на мои вопросы или едешь со мной в участок!

На лице тети Иры отразился страх. Или, скорее, давно усвоенное подобными ей людьми испуганное преклонение перед полицией и власть имущими.

– Ты чего, Миш, – залебезила она. – Я же так, по дружбе. Не чужие же люди. А Илья-то… – Женщина наморщила лоб. – Илья-то с прошлой субботы не был. Он в субботу всегда приходит. Принести чего, помочь… Мать я ему или как?

– Значит, в прошлую субботу был, а в эту нет?

– Так я ж говорю. Паразит такой! Я его, главное, растила…