В Каракасе наступит ночь

– Хорошо, сеньор. Я готова сотрудничать, если это будет в моих силах, – ответила я, заранее чувствуя во рту аммиачный вкус спермы.

– Вот и отлично. Идите с капралом и… смотрите, чтобы без сюрпризов, гражданка.

Гутьерес снова вывел меня на площадку на краю летного поля.

– Сними жилет, – приказал он.

Его неожиданная фамильярность испугала меня. Не говоря ни слова, я сняла жилет и положила на стол рядом с чемоданом.

– Иди за мной.

Мой самолет все еще стоял на стоянке, а я все еще была на земле Венесуэлы.

На этот раз капрал Гутьерес повел меня по другому коридору, который привел нас в главный зал аэропорта. Остановившись перед одним из дьюти-фри-магазинов, который буквально ломился от спиртного, косметики, духов и прочего, он повернулся ко мне и сказал неожиданно изменившимся голосом:

– В общем так, соро́ка, заходишь внутрь и покупаешь телевизор «Самсунг»… вон тот, самый большой. Потом подходишь к кассе, показываешь билет и документы и выходишь с ним сюда. Ясно?..

Пока он говорил, я кивала, как китайский болванчик.

– Но, офицер, у меня нет денег, чтобы купить телевизор!

– Это тебя не касается, детка. Ты, главное, принеси его мне, и все.

Я выбрала телевизор, предъявила на кассе билет и документы, кассир распечатал квитанцию и прикрепил к коробке.

– Спасибо за покупку и приятного путешествия, – сказал он равнодушно.

Я вернулась к Гутьересу. Он кивком показал на пол перед собой, и я поставила телевизор к его ногам. Тут же рядом с нами, словно из-под земли, появился служащий аэропорта, который подхватил коробку и куда-то унес, а мы повернулись и двинулись назад. Наш путь закончился там же, где начинался – возле стола для досмотра, где все еще лежал мой багаж. Окинув внутренность чемодана скучающим взглядом, Гутьерес кивнул.

– Все в порядке, гражданка, – сказал он и протянул мне оба моих паспорта на имя Авроры Перальты – венесуэльский и испанский. К обложке испанского паспорта был приклеен круглый желтый стикер.

В зал ожидания я поднялась с трудом. Меня не держали ноги, колени тряслись.

За стеклянной стеной зала ожидания была видна взлетная полоса и несколько сотрудников аэропорта – мужчин и женщин, которые размахивали руками, словно пытаясь заставить самолеты сплясать. Гладкий асфальт сверкал на солнце, словно только что начищенная вилка, а от рева турбин тряслись толстые стекла. Часы над барной стойкой не работали, уснувшие стре́лки остановились ровно на двух пополудни. Достав паспорт, я перелистала его страницы и попыталась убедить себя, что теперь я на самом деле стала Авророй Перальтой.

Повсюду вокруг меня пассажиры тупо пялились в телефоны. Тыча пальцами в экраны, они убивали время и одновременно пытались заглушить страх перед полетом. Между тем время близилось к вечеру, и зал ожидания аэропорта превратился в печь крематория (правда, с кондиционером), из которой измученные жарой пассажиры – женщины, мужчины, дети – слали свои последние перед полетом через океан письма. Мне они напоминали проигравшихся в пух и прах игроков, которые вдруг решили выбросить кости в последний раз – а вдруг повезет? Людей, которые раз и навсегда сжигают за собой мосты. Улететь и никогда больше не возвращаться – это было лучшее, что могло случиться с каждым из нас.

В сумочке неожиданно зазвонил мой собственный мобильник. Это была Ана. Она то кричала, то плакала навзрыд, и сначала я ничего не могла разобрать. Потом телефон взял Хулио. Сантьяго погиб, сказал он. Его нашли на пустующей автостоянке на окраине города. Три пули в голову. В рюкзаке у него был пакет с кокаином.

– С кокаином?!..

– Да, Аделаида. Разве ты не видела утренние газеты? Правительство… – Он буквально выплюнул это слово. – Правительство представило все так, как умеет только оно. «Убитый студент, один из лидеров оппозиции, оказался наркокурьером». – На линии что-то зашуршало. – …Алло? Ты меня слышишь?..

– Да, я все слышала. Передай трубку Ане.

Хулио позвал жену к телефону.

– Это ложь! – выкрикнула она. – Ты же знаешь, что это ложь!

– Да, знаю… Послушай, Ана… Сейчас самое главное… самое главное – успокоиться! – Я с удивлением поймала себя на том, что тоже повысила голос, словно крик мог помочь мне справиться с растерянностью.

– Нет! Нет!..

– Ана, послушай… – Но разговаривать с ней было совершенно невозможно. Она все время плакала, ничего не слышала, ничего не понимала. – Ана! Ана, выслушай меня, пожалуйста!.. Я… я… Ты меня слышишь?..

Связь прервалась. Я пыталась несколько раз перезвонить, но вместо соединения телефон сразу переключался на голосовую почту. На всякий случай я оставила три сообщения, хотя они уже ничем не могли помочь.

Стараясь отвлечься от мрачных мыслей, я стала пристально следить за сновавшими по летному полю грузовичками с прицепленными к ним тележками, на которых громоздился багаж. По радио объявили, что посадка на рейс до Мадрида вот-вот начнется. Грузчики торопливо закидывали в стоящий рядом с выходом на посадку грузовичок последние коробки и чемоданы. Сжимая в руке мобильный телефон, я пыталась разглядеть свой багаж, но так ничего и не высмотрела. Из окон зала ожидания все чемоданы внизу казались совсем крошечными – ни один из них не смог бы вместить жизнь Авроры Перальты. Потом я подумала, что с чемоданами здесь обращаются точно так же, как с людьми: их швыряли друг на друга как попало или пинали ногами, передвигая с места на место. И мы, и наши чемоданы были беспомощными и бесправными, словно товар на гигантском рыбном рынке. Кто-то резал, потрошил, четвертовал и распластывал нас, а потом бесцеремонно рылся в наших внутренностях, пытаясь найти сокровища, которые мы спрятали внутри.

В тот день я поняла, из чего сделаны прощания. Мои состояли из пригоршни дряни и требухи, из далекой линии побережья и легкой голубоватой дымки над страной, которую мне не хотелось даже оплакивать.

Поднявшись на борт лайнера, я нашла свое место и села. Отключив по требованию бортпроводницы телефон, я вместе с ним отключила и собственные нервы. Повернувшись к иллюминатору, я с удивлением обнаружила, что снаружи наступил вечер и над городом вставало голубоватое, слегка пульсирующее электрическое зарево – зрелище прекрасное и отталкивающее одновременно. Каракас выглядел гостеприимным и в то же время пугал, словно жаркое логово огромного зверя, который продолжал смотреть на меня из темноты голодными змеиными глазами.

«Жить» и «уезжать» – вот два созвучных глагола, но какая же между ними разница!





* * *


Мне снилось, будто я пошла на реку, чтобы выстирать свое белое платье. Рядом со мной шагала какая-то незнакомая хмурая девочка в разорванных джинсах. Сквозь дыру над правым коленом виднелась покрытая засохшей кровью царапина. Она тоже несла в руках таз для стирки, в котором лежало какое-то грязное тряпье. Я спросила у девочки, как ее зовут, что с ней случилось и где ее мама, но она не ответила. Вместо этого она схватила меня за руки и с силой циклопа потащила в воду. В считаные секунды мы погрузились в грязную реку, которая была совершенно не похожа на ту, где я всегда полоскала свои простыни. Мы плыли среди колышущихся экскрементов, похожих на свернувшихся змей, и дохлых лошадей – на спинах некоторых все еще сидели всадники. Глаза всадников были открыты, но имели цвет свернувшегося белка, и в них не было заметно ни малейшего проблеска жизни. Довольно долго мы медленно плыли в мутном теплом супе из крови и дерьма, то и дело сталкиваясь с трупами животных и людей. Не в силах вернуться на берег, мы отдались на волю течения, которое медленно, словно в кошмаре, кружило нас в бесконечном водовороте. Потом девочка снова потянула меня за руку и увлекла на самое дно, где в едва пробивавшемся с поверхности свете колыхались длинные щупальца водорослей и завитки затвердевшего дерьма.


Я пыталась вырваться и выплыть обратно к солнцу, но девочка продолжала тянуть меня за кисть, словно хотела что-то мне показать. И я увидела… За тушей оседланной лошади без всадника висело в воде скрюченное тело. Это был зародыш мужского пола, обернутый колышущимися лохмотьями сгнившей плаценты. Не выпуская моей руки, девочка подплыла к нему, взяла за плечо, повернула, и я узнала Сантьяго. Свободной рукой девочка обхватила его за плечи, и мы все трое обнялись, вися в воде посреди островов дерьма, косяков мертвых рыб и разлагающихся трупов.

Я открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившейся надо мной стюардессы.

– С вами все в порядке, сеньора?..

Должно быть, я кричала во сне.

– Да, все хорошо. Просто плохой сон…

Во рту у меня пересохло, слюна была клейкой и густой, пальцы мертвой хваткой вцепились в лежащую на коленях сумочку.

– Через час мы приземлимся в аэропорту Барахас. Принести вам завтрак?

Я кивнула, все еще не совсем придя в себя. В салоне самолета вкусно пахло свежим горячим хлебом. Стюардесса вернулась с завтраком и поставила поднос передо мной. На подносе лежали нарезанные ломтиками фрукты, крошечное блюдечко с кубиком замороженного масла и дряблый омлет для неголодных путешественников.

– Вам чай? Кофе? Со сливками?.. С сахаром? С подсластителем?..

Слишком много вопросов, слишком много… Хотите ли вы лететь до конца или предпочитаете вернуться? Вас зовут Аделаида Фалькон или Аврора Перальта? Вы убили ее или она была уже мертва? Вы беженка или воровка?.. Мне вдруг перестало хватать воздуха, просторный салон авиалайнера показался тесным и маленьким.

– Я хочу… пить… – прохрипела я пересохшим горлом.

– Минеральной воды? Сока? Ананасового или апельсинового?

– Апельсинового. Принесите мне апельсиновый.

Схватив поданный стюардессой стакан, я с жадностью глотнула разведенного концентрата. Едкий химический напиток, от которого едва уловимо пахло апельсинами, оросил иссохшую равнину моего разума, вернул меня к жизни и помог собраться с мыслями. Я огляделась. Место рядом со мной было свободно, и я принялась катать на подносе хлебные катышки. Глядя на тонкие сероватые трубочки, выходившие из-под моих пальцев, я думала о том, что заканчивается все точно так же, как и начиналось, – стопкой грязных тарелок. Темное небо за иллюминатором источало неясную угрозу, и казалось, будто неспешный восход солнца способен задержать день, подходивший к концу на другой стороне океана. Оставить все позади и начать с чистого листа – вот чудо, которое Атлантика совершает с теми, кто дерзнет ее пересечь.

К завтраку я почти не притронулась. Стюардесса забрала поднос и двинулась дальше по проходу, торопливо собирая пустые чашки и использованные салфетки. Командир лайнера объявил по громкой связи, что через двадцать минут мы приземлимся в мадридском аэропорту Барахас. Температура на земле, добавил он, составляет двадцать один градус по шкале Цельсия, и я снова повернулась к заиндевевшему иллюминатору.

Когда смотришь на большие города с высоты, они кажутся ненастоящими, похожими на тщательно выписанные миниатюры или коллекционные модели. Маленькие дома, перепутанные нитки шоссейных дорог, зеленеющие лужайки, сверкающие пруды, крошечные автомобили, ползущие неизвестно куда… Далекая, чужая жизнь, которая не имеет к тебе никакого отношения.

Приземление произошло неожиданно. Я почувствовала удар, и вот самолет уже несется по полосе. Запах остывшего хлеба преследовал меня все то время, пока я двигалась по проходу к единственной двери, которая по одному, словно во время родов, выталкивала пассажиров наружу. Опустевший салон напоминал поле битвы: растрепанные газеты, брошенные подушки и пледы, смятые стаканчики с остатками сока и газировки, последние вздохи и зевки, туманом осевшие на иллюминаторах…

Я шла по посадочному «рукаву», держа паспорт перед собой, точно компас. Зал прилета выглядел современным и новым, как, собственно, и должно быть в мирной, богатой стране. Возле поста иммиграционного контроля я обнаружила две очереди: одну для иностранцев, другую – для граждан Евросоюза. Чувствуя себя обманщицей, я встала в очередь для европейцев и стала ждать. Наконец подошла моя очередь, и офицер национальной полиции – чисто выбритый, с открытым привлекательным лицом, взял в руки мой паспорт. Глядя на него, я подумала, что он никогда не сможет стать таким же непредсказуемым и опасным, как одетый в полевую форму с россыпью медалей на груди капрал Гутьерес.

Процесс превращения в другого человека всегда замедляется и идет с трудом, как только на твоем пути возникает государственный служащий или чиновник. Это все равно что продавать собственные страдания и боль на развес. В моем испанском паспорте не было ни одной отметки. Его страницы – в отличие от моей совести – были девственно-чисты. Должно быть, именно это привлекло внимание полицейского, который внимательно разглядывал каждую. Он взглянул на дату выдачи паспорта, на фотографию «Авроры Перальты», на меня, потом закрыл паспорт и протянул мне. «До свидания, сеньора» – вот и все, что он мне сказал. Ничего больше. Так, в маленькой комнатке поста иммиграционного контроля я превратилась в гражданку Испании – и всё благодаря магии проштампованной нужными печатями бумажки. Пожалуй, в первый и единственный раз я действительно ощутила себя человеком, которого собиралась заменить собой.

На подгибающихся ногах я направилась в главный вестибюль вокзала, неся свое имя, словно прожектор, который должен был освещать мне путь. «Карусель» в зале выдачи багажа выплевывала чемодан за чемоданом. Флуоресцентные лампы на потолке делали зал похожим на инкубатор, в котором спрятанная внутри меня женщина могла бы расти и развиваться. Сейчас я была своей собственной матерью и своим собственным ребенком – так подействовало на меня волшебство моего отчаянного поступка. В этот день я родила сама себя. Сжав зубы, я вынесла родовые схватки, ни разу не обернувшись назад. Теперь мне оставался только чемодан. Я схватила его за ручку и быстро пошла к выходу.

– Проклятая страна, больше ты меня не увидишь! – выругалась я вполголоса.

Этим утром, впервые в жизни, я одержала победу. Острый гарпун вошел мне в бок, но я все-таки победила.

Каждый океан – хирург, и его острый скальпель вонзается в сердце каждого, кто осмеливается его пересечь.





* * *


У самого выхода из аэропорта встречала кого-то целая семья с воздушными шарами в руках, плакатами со словами приветствия и поздравлениями с благополучным прибытием на землю Испании. Выражение на лицах этих людей то и дело менялось: радостное возбуждение уступало место разочарованию, охватывавшему их, как только они убеждались, что среди тех, кто направлялся к автоматическим стеклянным дверям, нет того человека, которого они с нетерпением ждут. Еще несколько мужчин поднимали над головой электронные табло с именами пассажиров; сильно накрашенные женщины, одетые как стюардессы, встречали группы организованных туристов.

Не знаю почему, но мне вдруг захотелось их всех избить. Не знаю почему, но мне захотелось броситься на них, измолотить в кровь, может быть, даже прикончить. Мне хотелось быть ураганом. Харрикейном. Неуправляемой могучей стихией.

Волоча за собой вдруг ставший очень тяжелым чемодан, я добрела до свободной скамьи и села. Достала записку с адресом: Лас-Вентас, улица Лондрес, дом 8. «Ты должна сказать таксисту, что дом находится внутри кольцевой дороги М-30», – написала Мария Хосе в своем последнем электронном письме. Далее следовало еще с десяток строк с подробными инструкциями и только в самом конце – пожелание приятного путешествия. Что оно означало, к кому относилось? Желают ли «приятного путешествия» тому, кто уезжает, или, напротив, тому, кто возвращается? Кому адресовано это пожелание: человеку, которым ты был, когда уезжал, или тому, кем ты стал, когда приехал под чужим именем?..

На мгновение я задумалась, что будет, если я так и не появлюсь на улице Лондрес, дом восемь? Что, если я затеряюсь в Мадриде и попытаюсь строить новую жизнь, не сносясь с семьей, которую на самом деле не знала? Зачем мне жить с родственниками, которые на самом деле мне не родственники и которых я увижу впервые в жизни, если ничто не мешает мне исчезнуть без всякого объяснения, чтобы всплыть под своим новым именем там, где мне захочется? Я боялась этой встречи. Мой страх перед ней был еще сильнее, чем тот, который я испытывала, когда вытаскивала из квартиры труп женщины, подарившей мне имя.

Я опустила взгляд и посмотрела на свои туфли. Это была единственная моя вещь из всего, что было на мне надето. Любой, кто взглянул бы на меня сейчас, подумал бы, что я приехала из глухой провинции, что я никогда не летала на самолете и не умею пользоваться банкоматом. Слишком просторная одежда из узорчатой ткани подходила для моего маскарада как нельзя лучше. С тех пор как я начала одеваться, действовать и даже иногда думать, как Аврора Перальта, я ощущала себя нежеланной, недалекой, ничем не примечательной женщиной.

С чего начинается ложь?.. С чужого имени? С чужого жеста? С чужих воспоминаний? Или, быть может, с одного-единственного слова?..

Дать Авроре Перальте заговорить означало, что мне придется впитывать ее, растворять в себе, пока я действительно не стану похожа на сложившийся в моей голове образ этой женщины. А я не хотела на нее даже походить. Быть Авророй Перальтой – каждый раз при одной мысли об этом во мне разгоралась нешуточная битва. Это означало перестать существовать. Уступить свое бытие, сдаться, склониться перед чужой личностью, которая в считаные дни обретет окончательную форму и займет главенствующее положение в моей речи, в моих воспоминаниях, в моем образе мыслей и в моих реакциях, в моих желаниях, даже в моей внешности. Как тогда мне держаться во время первой встречи? Чем заполнить первые дни? О чем говорить, после того как будут произнесены первые слова и даны все необходимые советы и инструкции – мол, туалет вон там, кофе-машина стоит здесь, а телевизор включается вот так? Какое топливо будет двигать моим языком после того, как закончится короткая передышка вежливых приветствий и поздравлений? Я могла бы оплакивать смерть матери, которая не была моей, но что я могла рассказать о ее болезни и о ее кончине? А ведь рано или поздно эта тема обязательно возникнет. И еще: какое у меня должно быть выражение лица, когда кто-нибудь из них упомянет о доме – о том доме, о котором Хулия и Пакита постоянно писали друг другу все последние годы?

За два дня до отъезда я получила письмо из испанской Инспекции по социальному обеспечению, адресованное Хулии. Оно было отправлено сравнительно недавно и содержало требование представить доказательства того, что она еще жива и может и дальше получать положенное вдове пособие. Насколько я знала, в течение шести лет после смерти Хулии ей было направлено ровно шесть таких писем. На эти письма Аврора отвечала, приложив апостилированный документ, в котором свидетельствовала, что ее мать жива, но не может лично явиться в консульство из-за проблем со здоровьем. В ее ответных письмах имелась и медицинская справка, удостоверенная тем же нотариусом. На последнее письмо Аврора ответить не успела, а я хоть и запаслась необходимыми документами, обошедшимися мне в непомерную сумму, все же не посмела их отправить.

«Мама постоянно твердит, что я толстею», – написала Аврора Перальта на первой странице своего дневника, который я нашла в ящике ночного столика. Дневник был спрятан, словно Аврора старалась держать его подальше от чужих глаз, и представлял собой толстую тетрадь в голубой обложке. Ее пожелтевшие страницы напоминали мне старую больничную простыню с пятнами мочи. В дневнике я нашла немало довольно откровенных размышлений – записки девушки, сожалеющей об уходящей юности, которые со временем превратились в высказывания зрелой женщины, смирившейся и замкнувшейся в своем одиночестве.

Каждый день Аврора писала в дневнике по одной-две строки, так что даже если бы она дожила до восьмидесяти лет, в нем все равно остались бы чистые листы.

«Сегодня мне было грустно». «Вчера я не ужинала». «Не хочу идти в кафе». «Мама ворчит». «Я снова толстею». «Мамин юмор становится невыносимым». «Сегодня играла в бинго». «Не хочется ни с кем говорить». «Терпеть не могу, когда мама меня ругает». «Сегодня мама хотела пойти гулять, я – нет. Мы поссорились».