В Каракасе наступит ночь

– Но ты не послушалась, когда я…

– Я знаю, знаю… Согласна. Если бы ты не сделал этого, они бы отрезали тебе яйца. Но сейчас я прошу тебя делать, как я тебе говорю… Соседнюю квартиру захватила группа женщин, которые без колебаний вышвырнут нас вон под угрозой пистолета. Так что пока ты здесь, говори как можно тише, и лучше всего – в этой части квартиры, подальше от общей стены. Не включай свет, никому не открывай и ни в коем случае не смотри в глазок, если кто-нибудь постучит.

– Но ведь это не…

– Нет, Сантьяго, это не моя квартира. Я понимаю, что должна многое тебе объяснить, но сначала расскажи, что с тобой случилось. Твоя сестра… Ана уже давно не получает о тебе никаких известий. Она продолжает платить им, чтобы тебя не убивали, а ты не хочешь даже ей позвонить. Что у тебя общего с этими бандитами? Мы думали – ты в тюрьме. Многие видели, как тебя забирали из университета.

Сантьяго по-прежнему стоял посреди гостиной, держа в руке черную маску с черепом. Я сделала ему знак молчать и, быстро шагнув к стене, приложила к ней ухо. Похоже, Генеральша и ее отряд еще не вернулись. Что ж, не все еще потеряно – нас они не слышали, и я могла оставаться в квартире Авроры еще несколько дней, спокойно обдумывая свой следующий шаг.

Вновь обернувшись к Сантьяго, я почувствовала себя выжатой досуха. Большего изнеможения я не испытывала даже после того, как выбросила мертвое тело из окна.

Сантьяго смотрел на меня почти таким же диким взглядом, как я на него, но глаза у него были какие-то оловянные. Он смотрел, как человек, который слишком долго блуждал в далеком, чужом краю. Впервые с тех пор, как я с ним познакомилась, я заметила в нем глубокий внутренний надлом. У Сантьяго было лицо человека, потерпевшего поражение и смирившегося с этим. Талантливый молодой студент-экономист, который все знал и все мог, исчез, испарился. Младший брат моей подруги выглядел как старик: на лбу залегли морщины, кожу покрывали шрамы – следы давних ссадин и рассечений. Он был настолько худ, что я могла рассмотреть набухшие вены, оплетавшие не слишком развитые мускулы, двигавшие его тонкие косточки. Одет Сантьяго был в потрепанные джинсы и красную рубаху с изображением глаз команданте на груди.

– Ну, Сантьяго, ты ничего не хочешь мне сказать?

Он поднял обе руки и вцепился пальцами в свои пыльные, давно не мытые волосы.

– Я хочу есть.

Я отправилась в кухню и вернулась с пакетом, в котором лежали два или три ломтика хлеба, немного галет, которые я нашла в глубине буфета, а также три банки консервированного тунца в масле, которые Аврора Перальта оставила на микроволновке. Сантьяго ел с жадностью. Он грыз галеты и запивал их подсолнечным маслом из банки с тунцом. Пока он ел, я открыла банку пива, которую нашла в холодильнике. Его вкус показался мне восхитительным.

– Если хочешь, на кухне есть еще несколько бананов.

Ответом мне был гулкий звук – это Сантьяго проглотил слишком большой кусок хлеба. Я принесла бананы, он очистил их и съел, потом допил остатки пива и вынул из кармана мятую пачку сигарет.

– Ты позволишь?.. – спросил Сантьяго чуть не с робостью.

– Мне все равно. На улице воняет, в доме воняет, так какая теперь разница?

– А ты разве не куришь?

– Бросила. Впрочем, оставь мне пару затяжек.

Сантьяго курил, зажав сигаретный фильтр между большим и указательным пальцами. Лишь какое-то время спустя он протянул мне все, что осталось от сигареты, и выпустил дым через ноздри.

– Когда меня отвезли в Ла Тумбу, то посадили в крошечную камеру без окон и без вентиляции. Меня продержали там целый месяц. Сначала я был один, потом туда же посадили еще двоих ребят из университета. Каждые два часа в камеру приходил кто-нибудь из СЕБИН[27] – из военной разведки, которая во время демонстраций захватывает в толпе активистов и вожаков. Они выбирали одного из нас и уводили по коридору. Час спустя жертву приводили обратно – избитую до потери сознания, с яйцами, которые превратились в студень, в желе…

Тут я поймала себя на том, что вот уже какое-то время внимательнейшим образом рассматриваю свои руки. Смотреть Сантьяго в лицо я была не в состоянии.

– …Они вовсе не хотели узнать, были ли мы знакомы друг с другом, являлись ли мы членами одной организации. Они нас просто били. Били методично и регулярно. Мы забьем тебя до смерти, членосос, ублюдок, говорили они. Мы отымеем тебя по полной. Мы расправимся с твоими родными. Кто научил тебя митинговать? Кто послал тебя на улицу? Самому молодому из моих сокамерников засунули в зад водопроводную трубу. Мне – ствол автомата. Они поворачивали его то в одну сторону, то в другую и смеялись. Они были очень довольны собой. Извини за такие подробности, но…

Я не ответила и не пошевелилась. Только не смотреть на него. Только не смотреть… Неужели я первая, кому он обо всем этом рассказывает?..

– За двое суток каждый из нас прошел через это по четыре раза. Потом нас построили в коридоре, несколько раз сфотографировали на телефон и снова заперли. Они всегда старались не бить нас по лицу, чтобы не оставлять синяков, чтобы потом можно было делать вид, будто с нами обращались хорошо. Наверное, именно эти фотографии они посылали Ане.

Я кивнула.

– Они заставили ее платить за них?

Я снова кивнула.

– Что они ей обещали?

– Что тебя будут кормить.

– Только это? Больше ничего?

– Фотографии подтверждали, что ты жив. – Я немного помолчала. – О Ла Тумбе рассказывают ужасные вещи.

– И все это правда. Нас раздевали догола и сажали в комнаты с белыми стенами – единственные, где стоял кондиционер. Это была их любимая пытка, она так и называлась – «кондиционер». Термостат включали на минимум. Мы заболевали лихорадкой, мы теряли чувство времени, мы забывали о голоде и переставали чувствовать холод. В первое время мы много кричали. Поначалу мы требовали адвоката, под конец – умоляли о глотке воды. Нам приносили кружки с похлебкой, от которой пахло уборной. Когда тебя бьют, ты теряешь силы, организм обезвоживается, во рту пересыхает, а слюна становится густой и вязкой. Нас били, чтобы мы потеряли силы, чтобы сломались. Страх делает тебя рассудительным, а побои – глупым. Ты тупеешь, и в голове не остается ни одной мысли. В первую неделю нас били по одному. На следующей неделе нас загнали в одну комнату, заставили снять штаны и танцевать. Потом – трогать друг друга за гениталии. К этому времени мы уже почти не сознавали, что́ делали. Но хуже всего было, когда они стали говорить о моей сестре.

– Что они говорили?

– Что знают, где она живет. Что они изнасилуют ее все по очереди. Что они убьют ее. И ее, и Хулио. Они знали их имена, и от этого мне делалось особенно страшно. Еще они заставляли меня просить прощения, но это ничего не меняло, потому что потом меня снова били. – Он немного помолчал. – Среди арестованных было несколько женщин. В том числе моих однокурсниц с экономического… Их взяли в тот же день, что и меня. Некоторые из них никогда прежде не выступали против режима. Мы говорили им, что идти в первых рядах демонстрантов гораздо опаснее, чем сзади, но они не испугались. И вот…

– Их тоже били?

– Их всех изнасиловали. Наверняка. Когда нас водили на «кондиционер», мы слышали, как они кричат. Они были в других камерах, в других белых комнатах, так что узнать еще что-то было невозможно. Мы были изолированы от мира и даже друг от друга, в камерах не было света, и от этого мы начинали сходить с ума. Это делалось специально, чтобы мы забыли дневной свет, чтобы мы забыли, что мы – люди.

Через месяц нас вывели из камер, завязали глаза и куда-то повезли. Когда повязки сняли, я увидел, что мы находимся в судебной канцелярии. Там нам предъявили документ, в котором каждый из нас обвинялся в десятке преступлений – в мятеже, участии в тайной организации, в подстрекательстве к преступлениям, в поджогах, вандализме, терроризме. Большинство из тех, кого арестовали в один день со мной, никогда не прибегали к насилию. И многие из тех, кто все еще оставался под замком, даже не шли в главной колонне. Их схватили уже после, когда после демонстрации они возвращались домой. Это было сделано специально, чтобы никто не видел, что они арестованы.

– Но кто предъявил тебе все эти обвинения?


– Я не знаю. Мы просили позвать кого-нибудь из служащих канцелярии, прокурора или судью, чтобы он присутствовал при том, как мы даем наши показания, но никто так и не пришел. Здесь не суд, отвечали нам, а военный трибунал. Революционный трибунал. «Так всегда бывает с теми, кто сам ищет неприятностей», – сказал нам какой-то мужчина в защитного цвета форме.

На следующий день нас разделили – отправили в разные места. Я попал на юг, в тюрьму Эль Дорадо. Там я провел еще месяц. Никогда не думал, что буду скучать по Ла Тумбе. В Эль Дорадо никто не снимал нас на телефон – у них и без нас хватало узников, чьих родных можно было «доить». Мы даже для этого не годились. Ты, кстати, не в курсе, Ана все еще платит за информацию обо мне?..

– Не могу сказать наверняка, Сантьяго. У меня как раз умирала мама, и я почти ни с кем не общалась. Мне нужно было заботиться о ней, доставать лекарства для клиники… – Он бросил на меня вопросительный взгляд, и я кивнула: —…Да, моя мама умерла.

– Прости, не знал. Хотя откуда мне было знать?.. – Он достал из пачки последнюю сигарету и положил на стол.

– Она умерла почти две недели назад.

– А кто из нас жив, Аделаида? Кто из нас не умер, после того как все пошло псам под хвост?

Сантьяго поднялся с кресла, в котором сидел.

– Ты куда?

– Мне нужно в туалет. Иначе я просто лопну.





* * *


Я смотрела на потолок, словно надеясь увидеть написанные на нем ответы на свои вопросы. Нужно позвонить Ане, сказать, что я нашла ее брата, думала я. Но должна ли я это сделать? Могу ли я?.. В задумчивости я провела ладонями по столу. Я никогда не ела за ним, но сейчас вся моя жизнь проносилась передо мной, словно несмонтированная кинопленка. Будет лучше, если Ана ничего не узнает о том, что случилось, решила я. Добра это точно не принесет. Отчаяние сведет ее с ума… может свести с ума, но… «Неведение дает безопасность», – сказала я себе, пытаясь вернуть утраченное мужество и рассуждать здраво. Ана была моей единственной подругой. Я не имела права скрывать от нее то, что узнала, но и сообщить ей о появлении Сантьяго я тоже не могла.

Поднявшись с кресла, я потянулась к телефону, но в туалете забренчала цепочка, заревел слив, и я поспешно опустилась на прежнее место.





* * *


С Аной я подружилась на первом курсе филологического факультета. Несколько раз мы виделись на семинарах по общим предметам, пока однажды не оказались вдвоем в одном лифте. Ана представилась и тут же, без перехода, высказала мне все, что́ она думает о моих выступлениях на семинарах. Начав с того, что я, по ее мнению, употребляю слишком много наречий, Ана заявила, что и в целом моя манера говорить нагоняет на нее тоску не хуже официальных речей наших государственных чиновников. Впоследствии я узнала, что это было вполне в ее стиле. С ранней юности Ана поклонялась только одному святому – небесному покровителю тех прямых и бескомпромиссных людей, которые хотя и раздражают порой безмерно, в конце концов становятся твоими самыми лучшими и преданными друзьями. Благодаря ее влиянию я избавилась от привычки использовать наречия в каждой произносимой фразе, что, впрочем, нисколько не извиняло того высокомерно-покровительственного тона, который – особенно на первых порах – нет-нет, да и прорывался в ее словах.

Сблизили нас случайности – совпадающие расписания, общие курсы, которые мы для себя выбрали… Но если бы кто-то спросил меня, как получилось, что мы на протяжении стольких лет оставались близкими подругами, я бы затруднилась ответить. Что-то в этом роде можно наблюдать у счастливых супругов: выбор у них невелик, и если случай распорядился так, что твой партнер тебе приятен, ты проводишь с ним все больше и больше времени. Мы обе были довольно сдержанными и немного нелюдимыми. В отличие от большинства студентов-филологов мы вовсе не считали, будто наше призвание – перевернуть национальную литературу. Вместо этого мы решили посвятить себя профессиональной редакторской работе и корректуре – искусству, которое состоит в том, чтобы сделать авторскую рукопись, над которой приходится работать, более точной и ясной.

– Ну а ты что? – как-то раз спросила меня Ана, когда мы сидели в университетской столовой.

– Что – я?..

– Ты посылаешь свои рукописи на разные там конкурсы?

– Нет. Мне это неинтересно.

– Мне тоже, – ответила Ана, издав губами неприличный звук, и мы обе расхохотались.

После университета мы устроились корректорами в газеты, которые, к сожалению, довольно скоро закрылись. И все же мы успели увидеть, как менялась обстановка, как замалчивалось обесценивание национальной валюты и как протестное движение и инакомыслие пытались сначала заглушить революционной демагогией, а потом – искоренить с помощью систематического насилия. Мы застали лучшие годы команданте, за которыми наступила эпоха восхождения к власти его преемников, пережили возрождение Сынов Революции и Революционной мотопехоты, мы видели, как наша собственная страна превращается в первобытные джунгли, где правят бал страх и голод.

Личные проблемы еще больше укрепили нашу дружбу. Попав в сходные обстоятельства, мы научились лучше понимать друг друга и оставались лучшими подругами на протяжении последних десяти-двенадцати лет. За это время я узнала Ану достаточно хорошо, чтобы сказать, что творилось у нее на душе. В мире существовали две вещи, которые не давали ей спокойно спать по ночам: мать, которая, овдовев, погружалась в пучины старческого слабоумия, и Сантьяго – «маленький братик», который был моложе Аны на десятилетие.

Самым отчетливым из моих ранних воспоминаний о нем до сих пор оставался момент, когда я увидела его на свадьбе Аны и Хулио. Тогда Сантьяго было пятнадцать, и он шагал по проходу между церковными скамьями словно нехотя и с тем независимо-вызывающим видом, какой часто встречается у подростков. В школе – самой дорогой частной школе Каракаса – он был одним из лучших учеников. Каждый год Ана, словно охваченная каким-то странным азартом, платила за его обучение астрономические суммы. Можно было подумать, будто деньги, которые Ана тратила на образование брата, были монетками, которые она опускает в невидимую свинью-копилку. «Он очень умный», – часто говорила она. Ума Сантьяго действительно было не занимать, но и самонадеянности у него хватало. И к тому, что он стал таким, приложила руку его собственная сестра. На вступительных экзаменах Сантьяго попал в десятку лучших абитуриентов. В университете он изучал экономику и бухгалтерский учет и, как часто твердила Ана, если бы страна не совершила самоубийство, со временем Сантьяго, несомненно, стал бы директором Центрального банка. Увы, этой возможности ему не дали. Сантьяго арестовали еще до того, как он успел окончить университет.





* * *


Сантьяго вернулся в гостиную, на ходу вытирая руки о джинсы. Сев напротив меня, он схватил со стола последнюю мятую сигарету и начал ее выпрямлять и разглаживать.

– Однажды, – продолжил он свой рассказ, – в Эль Дорадо прибыл отряд вербовщиков из группировки под названием Наследники Вооруженной Борьбы. Нас, студентов-заключенных, построили на самом солнцепеке во дворе. У нас уже мутилось в глазах от жары и жажды, когда во дворе появились восемь человек в балаклавах, которые принесли с собой целый мешок красных рубашек и вот таких вот масок… – Он кивком показал на лежавший на столе платок с изображением черепа. – Нам сказали: если мы хотим выбраться из тюрьмы живыми, мы должны пойти с ними. Никто из нас не спросил – куда. Любое место было лучше, чем то, где мы оказались.

– Я не знала, что тебя посадили в обычную тюрьму.

– Так поступали со всеми. Отправляя людей в Эль Дорадо или другие тюрьмы, СЕБИН избавлялась от тех, кто больше не приносил дохода. Нас отправляли туда на верную смерть, понятно?.. Эль Дорадо – это ад, настоящий ад! Тот, кто хотел там выжить, не мог позволить себе расслабиться ни на минуту! Даже спать там приходилось урывками, вполглаза, потому что в этой тюрьме каждый норовил тебя убить или изнасиловать. У многих заключенных в Эль Дорадо были припрятаны ржавые металлические штыри, которые они продавали новичкам по цене золота. В этих стенах мы должны были быть готовы к нападению каждую минуту.

Я попыталась прервать его, но Сантьяго замотал головой:

– Дай мне сказать, Аделаида!.. – Он достал зажигалку и прикурил. – У тех, кто не родился в тюрьме или не приучен сызмальства резать глотки, чтобы остаться в живых, нет ни единого шанса выбраться из Эль Дорадо. Именно так обстояло дело для нас, тех, кто стоял в тот день во внутреннем дворе… – Он выпустил изо рта еще один густой клуб дыма. – Вот почему я не стал долго раздумывать и сказал, что готов отправиться с первой же группой. Потом что-нибудь подвернется, решил я, но ждать подходящего случая пришлось намного дольше, чем я рассчитывал. Нам к тому же не вернули документы. Вместо этого администрация тюрьмы отдала наши удостоверения личности предводителю команды вербовщиков, и он стал вызывать нас по одному. Он выкликал наши имена, сличал наши лица с фотографией в удостоверении личности и присваивал каждому из нас номер. Мой номер был двадцать пятый, и мне это даже понравилось: в будущем году мне как раз должно исполниться двадцать пять лет.