В тихом городке у моря

– Мама! – закричала она. – Пусти меня к Ване!

Мать не сдвинулась с места.

«Господи, ну не драться же мне с этой… Евгенией Исааковной!»

За Катиной спиной возникла старуха в ярко-фиолетовом, слишком нарядном для раннего утра платье. «Бабка, – с тоской подумал он. – Тяжелая артиллерия». Бабка что-то шипела, не разобрать. Будущая теща не двигалась с места.

– Ваня! – выкрикнула Катя. – Иди домой! Тебе с ними не справиться! Я тебе позвоню!

Он не двигался.

– Иди, Ваня! – истошно закричала она. – Иди, умоляю! Я тут… сама!

«Что делать? Что делать, господи! Не волновать же ее! – стрельнуло в башке. – Главное – не волновать». И он медленно, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице.

Три дня снова не отходил от телефона. Три дня смотрел на него, как завороженный, как индийский йог, гипнотизируя взглядом, смотрит на кобру. Аппарат поставил около кровати, на которой эти три дня, не раздеваясь, и провалялся. Там же, в кровати, сжевал засохший батон, запил водой из чайника, не замечая колючих крошек в кровати.

Звонка не было. Он звонил на телефонную станцию и умолял проверить линию – вдруг что-то случилось? Раздраженные телефонистки с усмешкой отвечали, что все нормально. Одна посоветовала сменить подружку, раз нынешняя оказалась такой ветреницей.

А звонка все не было. Иван сходил с ума, не понимая, что ему делать. На третий день не выдержал и снова помчался к Кате. Взлетел на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. Палец не убирал – звонок надрывался как бешеный. Потом стал колотить по двери кулаком. На пороге возникла Катина мать и, сведя брови, жестко сказала:

– Руку со звонка уберите! Или хотите в милицию?

– Где Катя? – выкрикнул он.

Катина мать молчала.

Он отодвинул ее и влетел в квартиру.

Толкнул дверь в ее комнату и наконец увидел ее. Катя, его любимая девочка, лежала на кровати в позе эмбриона, скорчившись и прижав ноги к животу. Она была такой бледной, что у него упало сердце. Увидев его, она, как ему показалось, страшно испугалась, дернулась, сжалась, скорчилась еще больше.

– Катенька! – хрипло выкрикнул он. – С тобой все в порядке?

Она зажмурила глаза и заскулила, как щенок с перебитыми лапами.

Он встал перед ней на колени, схватил ее холодные, почти ледяные руки и стал целовать мокрое, искривленное гримасой лицо. Она пыталась вырваться, шепча слова, которых он не мог разобрать, вырывала руки, подтягивала одеяло, словно пыталась спрятаться от него.

Наконец ей удалось вырваться, освободиться от его рук, и она прошептала:

– Уходи, Ваня. Прошу тебя, уходи. Все закончилось, и ничего не будет. Ты меня понял?

Она повернулась, и Иван увидел ее глаза – неживые, пустые, чужие.

– Что с тобой? – тихо спросил он. – С тобой что-то случилось?

– А ты так и не понял? Какой же ты дурачок!

– Тебе плохо? Что-то болит? Так давай срочно в больницу! Я побежал за такси? Или, может быть, «Скорую»?

Катя рассмеялась странным, холодным, дребезжащим смехом:

– В больницу? В больницу не надо. Зачем? Я только что оттуда, Ваня.

Он смотрел на нее во все глаза и снова ничего не понимал.

– Из больницы? – тупо переспросил он. – А что ты там делала?

– Аборт, – коротко ответила Катя и отвернулась. – Уходи. Уходи, я тебя умоляю.

Он медленно поднялся с колен, зачем-то отряхнул брюки, замер на несколько минут, словно прикидывая, что ему делать, и, так ничего и не придумав, вышел за дверь.

Проходя мимо кухни, он увидел Катину мать, та стояла у окна и курила. Его шаги она, разумеется, слышала. Но не обернулась.

Да он и не ждал.

Иван вышел на улицу, сел на лавочку у подъезда, достал пачку сигарет и коробок спичек, попытался закурить, но спички ломались, и все никак не получалось. Он бросил на асфальт и коробок, и безжалостно смятую сигаретную пачку. Медленно поднялся со скамейки и пошел вперед, не понимая, куда идет и зачем. Он почти не отрывал ног от земли – они были словно налитые свинцом, неподъемные, как чужие. Он не заметил, как пошел мокрый, крупными хлопьями снег. Как прохожие торопливо бежали в метро и на остановки автобусов, как морщились и поднимали воротники, вытирая мокрые лбы и щеки. Он не видел людей, с опаской обходивших его, спотыкался о какие-то камни, бордюры, наткнулся на дерево, чуть не расшибив себе лоб. Отпрянул от него и снова пошел вперед. Наконец он понял, что страшно, нечеловечески устал, и плюхнулся на какую-то бетонную плиту, мокрую и скользкую. Смеркалось, он удивился и оглянулся – неужели вечер? Сколько же он шел? Он осматривался и не узнавал ни район, ни улицу, куда его занесло. Он понял одно: что дальше идти не в силах – ноги дрожали и гудели, руки ходили ходуном, невыносимо ныли поясница и шея. И тогда он уронил голову в руки и наконец заплакал.

Он плакал так горько, как плакал только в детстве, когда его наказывал дед или когда он в пять лет на детской площадке потерял любимого Буратино с облупившимся пластмассовым носом. Буратино, разумеется, не нашелся, его украли. И сегодня у него снова украли – Катю, ребенка. Украли жизнь.

С трудом, с невероятным усилием Иван заставил себя встать, нащупал в кармане какие-то деньги, подошел к дороге и поднял руку. Такси, на удивление, остановилось быстро.

– Беляево, – бросил он, и шофер кивнул.

«Повезло, – мелькнуло у Ивана. – Хоть здесь повезло». Он сел на заднее сиденье и закрыл глаза. Уснул? Нет, впал в какое-то забытье, словно провалился в глубокую яму, отдаленно чувствуя, как резко тормозит машина, видимо на светофоре, а потом так же резко берет с места, и водитель что-то недовольно бурчит.


– Плохо тебе, парень? – услышал он.

Открыл глаза и молча кивнул.

Наконец доехали, и машина остановилась у его дома.

Шофер обернулся:

– Деньги-то есть?

Он снова вытащил из кармана смятые деньги и протянул весь комок водиле. Тот со вздохом отсчитал купюры, вернул ему оставшиеся и достал из-под сиденья что-то завернутое в газету:

– Возьми, парень! Точно поможет!

Иван понял, что это бутылка, пробормотал «спасибо» и почти вывалился из машины. Покачиваясь, словно пьяный, вошел в подъезд и нажал кнопку лифта, мучительно вспоминая свой этаж. Он долго не мог попасть ключом в замок, наконец справился, ввалился в квартиру, не зажигая свет и не выпуская бутылку из рук, рухнул на кровать и закрыл глаза. Спустя какое-то время обнаружил, что бутылка, завернутая в газету, по-прежнему крепко зажата в правой руке. На ощупь он отвинтил пробку и жадно глотнул. Теплая водка обожгла горло, он поперхнулся, закашлялся, но через пару минут стало полегче. Он лежал и пил ее как воду – жадно, большими глотками, пока не обнаружил, что бутылка пуста. А потом он уснул.

Проснулся от шума дождя – тот барабанил по жестяному подоконнику, ожесточенно лупил по окнам, словно пытаясь их разбить. Пошатываясь и держась за стену, Иван дошел до ванной и с трудом влез под душ. Врубил сильную ледяную струю и, зажмурившись, долго под ней стоял, пока не застучали зубы и не свело спину и ноги. Он выбрался из ванной, доплелся до кровати и снова упал на нее, пытаясь укрыться одеялом. Но согреться не получалось – все так же зуб не попадал на зуб и мелко дрожали руки и ноги.

В голове было пусто, в сердце тоже, будто из него вытащили все, что было там, в его теле. Кое-как он согрелся и почувствовал страшный, непереносимый, до тошноты, волчий голод. Вспомнил, что не ел несколько дней – черствый батон не в счет. Доплелся до холодильника, сжевал подсохший кусок сыра, вспорол банку каких-то сардин, но не наелся и с жадностью, за какую-то минуту, доел старые, слипшиеся в комок пельмени, сваренные три дня назад и уже тогда не полезшие в горло.

Почувствовав, что наелся, Иван снова лег в кровать, надеясь уснуть. Но сон не шел. И вдруг его словно осенило, морок прошел как не было, и равнодушие прошло, и растерянность. Его словно взорвало – ненависть, ненависть! – ненависть к ее матери, сломавшей их жизни, к ее бессловесному отцу, к ее злобной бабке и к ней самой, к Кате! Как она могла? Как она могла пойти на это? Ведь, в конце концов, она же не кукла, не марионетка, которой можно руководить! Не грудной бесправный ребенок. Она взрослый, совершеннолетний человек, ей уже восемнадцать! Как она не позвонила ему, не потребовала ее забрать? Как не сбежала, в конце концов? Как согласилась на это? Как смогла предать его и их любовь? Как смогла убить их ребенка? Его трясло как в лихорадке, как при температуре за сорок. Никакой жалости к Кате не было – только злость, ненависть. Предательница, дрянь, гадина – как он ошибся в ней!

Иван вскочил с постели – дальше лежать было невозможно – и быстрым шагом заходил по квартире, пытаясь хоть как-то успокоиться, взять себя в руки. Сорвал с вешалки куртку, сунул ноги в ботинки – они были влажными – и бросился вниз по лестнице.

Как всегда, в винном стояла огромная очередь – алкашня нервничала, что кончается дешевая «беленькая». Ему было по барабану – беленькая, черненькая, красненькая. Лишь бы выпить, забыться. Хоть на полдня, на пару часов. Руки тряслись от нетерпения, как у алкашей, стоявших с ним в очереди, подумал он.

«Беленькая» и вправду закончилась, и он равнодушно взял бутылку дешевого молдавского коньяка и бутылку сухого грузинского. Мужичье посмотрело на него с уважением – напитки дорогие, почти элитные.

К утру не было ни конька, ни вина. И злости не было – одна тоска. Тоска по Кате и по всей их неудавшейся жизни, разбитой, порушенной чужой злой волей. Склеить, конечно, можно, но то, что сделали ее собственные родители, самые близкие люди, навсегда останется с ними.

Три дня кошмара. Он слонялся по квартире, смотрел на телефон, проваливался иногда в сон, как в черную яму, просыпался, выбегал за спиртным, хватал что было: вино, водку – без разницы. Пил и засыпал. А на четвертый день Иван почувствовал, как заболело сердце. Он не мог больше не видеть Катю. Позвонить не решался – понимал, что трубку возьмут мать или бабка. Значит, надо поехать. Конечно, поехать, ведь наверняка ей в сто раз хуже, чем ему. Ей больно и страшно, она среди них, среди врагов. И она без него. Господи, какой же он идиот! Какая же сволочь! Как он мог бросить ее! Как мог злиться, ненавидеть и презирать ее! Ее, свою Катю. Кого надо жалеть? Себя? Глупости! Ей куда хуже, куда страшнее, куда больнее, чем ему! И наверняка – наверняка! – ей еще невыносимо стыдно за то, что она поддалась, согласилась! Кто у него есть, кроме нее? Кто роднее и ближе, чем она?

Он посмотрел на себя в зеркало – помятая, опухшая от пьянства рожа, грязные, всклоченные волосы, сальная майка. Урод.

Он побрился, принял душ, надел все свежее. Через полтора часа он вбежал в ее подъезд. Плевать на всех! Он заберет ее, и пусть только попробуют ему помешать. Он схватит ее в охапку и увезет к себе навсегда. А с ее родителями он справится, не сомневайтесь. Да кто они такие, подумаешь! Обычные, не очень хорошие люди. Эгоисты и гады, конечно. Но со злом надо бороться, иначе он не мужик. Потому что настоящий мужик борется за свое счастье и за свою женщину. Как он мог оказаться таким слабаком?

Иван стоял у двери и с силой жал на звонок. Не открывали. Прислушался – за дверью была тишина. Что-то случилось? Господи, неужели с Катей? Она с собой что-то сделала? Господи, не допусти, умоляю! Он заколотил ногами по двери. Открылась дверь в квартире напротив, он обернулся. На пороге стояла немолодая женщина в халате и в бигуди.

– Что колотишь-то? – хмуро спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила: – Нету их. Съехали. В Израиль свой съехали. Все, с концами. И чего им не хватало? Вроде все у них было…

– Когда? – прошептал он. – Когда они… уехали?

– Да вчера, поутру. В шесть такси пришло – я слышала, как грузились, как бабка охала. Как Женька на нее шипела.

Он молчал.

– И чего? – оживилась соседка. – Катька твоя тебе ничего не сказала? – В ее глазах читалось любопытство. – Не предупредила?

– Не моя, – ответил Иван. – Она не моя. – И медленно стал спускаться по лестнице.

– Не горюй! – неслось ему вслед. – Будет у тебя таких еще штук двести! А про Катьку забудь – на черта тебе предатели родины?

Иван вышел во двор, сел на лавку у подъезда и понял, что вот теперь жизнь точно закончилась. Просто закончилась, и все. Как прозаично, однако. Нет, он не собирался кончать с собой. Ни прыгать с десятого этажа, ни резать вены, ни бросаться под поезд. Ничего этого он делать не станет – еще чего! Слишком много чести! Она даже не попрощалась с ним, не позвонила. Что о ней думать? Она недостойна. Недостойна его страданий, тоски. Его любви. Она предательница. Пусть живет как хочет. И он будет жить. Как сможет. Наверное, получится. Куда он денется? Только как это будет, Иван не представлял. Потому что самое сложное – пережить предательство. А его уже предавали: сначала мать, потом – отец. И он снова один на всем белом свете. Вот так получилось.





* * *


Как он жил после Катиного отъезда? Да как-то жил. Собирал у себя большие компании, благо деньги были, отец присылал, словно откупался от него. Ну и поддавал, разумеется. Никогда он так много не пил. Вспоминал бабкины слова про дедову родню: «Да там, у этих чертовых Громовых, все алкоголики! Через одного. Смотри, Ваня! Наследственность у тебя отвратительная». Слыша это, дед приходил в ярость:

– Это кто в моей семье алкоголик? Ну-ка, поподробнее, Мария Захаровна!

Бабка пыхтела и раздувала ноздри:

– Ах, вам напомнить, глубокоуважаемый Петр Степанович? Всех перечислить?

– Начинайте, глубокоуважаемая, ну-ну! Я весь внимание!

Бабка, надо сказать, оставшуюся дедову родню помнила отлично – не только двоюродных братьев и сестер, но и троюродных, теток и дядек, шуринов и деверей и с удовольствием перечисляла незнакомые имена. Дед слушал молча, все больше и больше хмурясь. И вдруг его лицо вспыхивало счастливой улыбкой:

– А вот здесь, Марь Захарна, ты не права! Не был пьяницей дядька Матвей. Вот хоть режь меня на куски, а не был!