Виноваты звезды
Часть 28 из 42 Информация о книге
— Когда я вернусь, мне предложат что-нибудь другое. У них всегда найдется новая идея. — Да уж! — Я и сама вдоволь побывала в роли экспериментальной подушечки для иголок. — Получается, я тебя обманул, заставив поверить, что ты влюбляешься в здорового, — сказал Гас. Я пожала плечами. — Я бы сделала для тебя то же самое. — Нет, ты бы так не сделала, но не все такие чудесные, как ты. — Он поцеловал меня и сморщился от боли. — Болит? — спросила я. — Нет. Просто… — Он долго смотрел в потолок и наконец сказал: — Я люблю этот мир. Я люблю пить шампанское. Мне нравится не курить, нравится слушать, как голландцы говорят по-голландски, а теперь… Я так ни в чем и не поучаствовал. Ни в одном бою не был. — Тебе нужно победить рак! Это твой бой. И ты будешь продолжать борьбу, — уверяла я. Терпеть не могу, когда меня накачивают, настраивая на борьбу, но тут начала делать то же самое. — Ты… Ты… ты старайся прожить сегодняшний день как лучший в жизни. Теперь это твоя война. — Я презирала себя за дешевые сантименты, но что еще мне оставалось? — Война, — произнес он. — С чем я воюю? С моим раком. Что есть мой рак? Мой рак — это я. Опухоли состоят из меня, как состоит из меня мой мозг, мое сердце. Это гражданская война, Хейзел Грейс, с заранее известным победителем. — Гас, — позвала я. И не могла добавить ничего больше. Он был слишком умен для любых моих утешений. — Ладно. — Но ладно ничего не было. Через секунду он сказал: — Если ты пойдешь в Рийксмузеум, куда я очень хочу сходить… А-а, кого я обманываю, ни ты, ни я целый музей не осилим! Я смотрел экспозицию онлайн еще от отъезда… Если ты туда сходишь, и я надеюсь, однажды ты туда сходишь, то увидишь множество изображений умерших. Ты увидишь Иисуса на кресте, и чувака, которого закололи в шею, и людей, умирающих в море или в бою, и целый парад мучеников, но НИ ОДНОГО РЕБЕНКА, УМЕРШЕГО ОТ РАКА. На картинах никто не склеивает ласты от чумы, оспы, желтой лихорадки, потому что в болезни нет славы. В такой смерти нет глубины и примера. В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то. Абрахам Маслоу, позвольте представить вам Огастуса Уотерса, который по экзистенциальному любопытству затмевает своих кормленых, залюбленных, здоровых собратьев. В то время как множество мужчин живут, не зная, что такое обследование, хватая от жизни большущие куски, Огастус Уотерс с другого континента изучает собрание Рийксмузеума. — Что? — спросил Огастус спустя некоторое время. — Ничего, — отозвалась я. — Просто… — Я не смогла закончить предложение. Не знала как. — Я просто очень-очень тебя люблю. Он улыбнулся половинкой рта. Его нос был в дюйме от моего. — Взаимно. Я рассчитываю, что ты об этом не забудешь и не станешь обращаться со мной как с умирающим. — Я не считаю тебя умирающим, — произнесла я. — Я думаю, что у тебя всего лишь небольшой рак. Он улыбнулся. Да, юмор висельника. — Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, — сказал он. — А моя привилегия и обязанность ехать с тобой всю дорогу, — заключила я. — А попробовать сейчас пофлиртовать будет очень абсурдно? — Никаких проб, — отрезала я. — Сразу практика. Глава 14 В самолете, находясь в двадцати тысяч футах над облаками, которые плыли над землей на высоте десять тысяч футов, Га с сказал: — Я раньше думал, что жить на облаке прикольно. — Да, — согласилась я. — Словно в надувном воздушном замке, только навсегда. — Но в средней школе на уроке физики мистер Мартинес спросил, кто из нас мечтал когда-нибудь пожить на облаках. Все подняли руки. Тогда мистер Мартинес сказал, что на уровне облачного слоя дует ветер со скоростью сто пятьдесят миль в час, температура тридцать градусов ниже нуля и нет кислорода, поэтому все мы умрем за считанные секунды. — Какой хороший у вас физик был. — Он специализировался на подрыве воздушных зам ков, Хейзел Грейс. Думаете, вулканы красивые? Скажите это десяти тысячам вопящих трупов в Помпеях. По-прежнему втайне верите в элемент волшебства в нашем мире? А ведь это все бездушные молекулы, в случайном порядке сталкивающиеся друг с другом. Беспокоитесь, кто будет о вас заботиться, если умрут ваши родители? Определенно стоит, потому что в назначенный срок они станут пищей для червей. — Неведение — благо, — сказала я. Стюардесса шла по проходу с тележкой напитков, спрашивая полушепотом: — Что будете пить? Что будете пить? Гас перегнулся через меня и поднял руку: — Можно нам шампанского, пожалуйста? — Вам есть двадцать один год? — с сомнением спросила она. Я демонстративно поправила канюли в ноздрях. Стюардесса улыбнулась и бросила взгляд на мою спящую маму. — А она не будет возражать? — Не-а, — отозвалась я. И стюардесса налила шампанского в две пластиковые чашечки. Раковый бонус. Мы с Гасом вмяли наши чашки друг в дружку. — За тебя, — сказал он. — За тебя, — согласилась я. Мы пили маленькими глотками. Звезды оказались тусклее, чем в «Оранжи», но все равно вкусные. — Знаешь, — начал Гас, — все, что сказал ван Хутен, правда. — Может, и правда, но ему незачем было вести себя как последняя сволочь. Ничего себе, для хомяка он будущее представляет, а для матери Анны нет! Огастус пожал плечами, будто сразу отгородившись от всего. — Ты чего? — спросила я. Он едва заметно качнул головой. — Больно, — объяснил он. — В груди? Он кивнул, стиснув кулаки. Позже он описывал ощущение — одноногий толстяк с туфлей на шпильке, воткнутой в середину груди. Я подняла свой столик, повернула ручку, закрепляя, и нагнулась к его рюкзаку искать таблетки. Гас проглотил одну с шампанским. — Легче? — спросила я. Он сидел, сжимая и разжимая кулак в ожидании, пока подействует лекарство, не столько утишавшее боль, сколько отделявшее Гаса от нее (и от меня). — Похоже, у него что-то личное, — тихо сказал Гас. — Будто он неспроста вышел из себя. Я про ван Хутена. Он быстрыми глотками допил шампанское и вскоре заснул. Папа ждал нас у выдачи багажа, стоя среди водителей лимузинов в дорогих костюмах с табличками с фамилиями пассажиров: Джонсон, Бэррингтон, Кармайкл. Папа тоже держал лист с надписью «Моя замечательная семья» и припиской ниже «(и Гас)». Я обняла его, и он расплакался (естественно). По дороге домой мы с Гасом рассказывали папе об Амстердаме, но только оказавшись дома, подключенной к Филиппу, глядя с папой старые добрые американские телеканалы и поедая американскую пиццу с салфеток, положенных на колени, я заговорила с отцом о Гасе. — У Гаса рецидив, — произнесла я. — Знаю, — ответил папа, пододвинулся ко мне и добавил: — Его мама сказала нам перед поездкой. Зря он от тебя это скрыл. Мне… мне очень жаль, Хейзел. — Я долго молчала. Шоу, которое мы смотрели, было о людях, выбиравших, какой дом им купить. — А я прочитал «Царский недуг», пока вас не было. Я повернула голову: — Ого! И что ты думаешь? — Хорошо. Слегка мудрено для меня. Я же биохимию в университете изучал, а не литературу. Одного очень хотелось: чтобы роман по-человечески закончился. — Да, — согласилась я. — Все жалуются. — Еще роман немного безнадежный, — продолжил он. — И капитулянтский. — Если под «капитулянтский» ты имеешь в виду «честный», то я соглашусь. — Я не считаю пораженчество честным, — отозвался папа. — Я отказываюсь это принимать. — Значит, все происходит согласно божественному замыслу, и мы все отправимся жить на облаках, играть на арфах и обитать во дворцах? Папа улыбнулся. Он обнял меня своей большой рукой и, притянув к себе, поцеловал в висок. — Я не знаю, во что я верю, Хейзел. По-моему, быть взрослым означает знать, во что веришь, но это не мой случай. — Да, — произнесла я. — Ладно. Папа повторил, что ему очень жаль Гаса, и мы снова принялись смотреть шоу, и люди выбирали дом, а папа все обнимал меня большой рукой, и я начала клевать носом, но спать ложиться не хотела, а потом папа сказал: