Война миров 2. Гибель человечества

– Можно посмотреть?

Он оглянулся, чтобы удостовериться, что марсиане за ними не наблюдают, потом вновь засунул руку в карман куртки. Камни, которые он вынул, были черными, переливающимися и заостренными.

– Кремни, – произнесла я.

– Не просто кремни. Посмотрите на них. Посмотрите на их грани…

Верити взяла один из камней и повертела в руках.

– Кто-то их раздробил, – она взглянула на Кука. – Вы?

– Нет, не я. Я пытался – в конце концов, кремневые отложения здесь в буквальном смысле под ногами, – но только палец повредил. Может, когда-нибудь научусь. Нет, я стянул их из музея.

– Из музея? – переспросила я. – То есть они доисторические. Лезвия топоров и наконечники копий.

– Именно. Однажды я попробовал пронести один из таких камешков внутрь прямо под носом у марсиан… Если ты пытаешься пронести оружие, они всегда тебя останавливают. Даже лук со стрелами. Однажды я чисто для проверки взял набор маленького лучника в магазине игрушек – так они и его забрали. Но камни они игнорируют – даже заостренные. Они не распознают их истинной цели.

– Не видят в них инструментов, – изумленно произнесла я. – Не понимают, что это оружие каменного века. Оружие, которым человек пользовался на протяжении большей части своей истории.

– Ха. Берите ближе. Матушка моей Мэри всю жизнь провела здесь неподалеку, и дедушка рассказывал Мэри, что в его детские годы рабочие, плотники и тому подобный люд, когда хотели сделать работу быстро, а ножа под рукой не было, не видели ничего лучше, чем подобрать кремень, отломить кусочек и наточить его хорошенько. Один оригинал даже умудрялся с его помощью бриться.

– Но марсиане их не распознают как оружие, – повторила Верити. – Не считают инструментами.

Я кивнула.

– Может быть, они и помнят что-то о своем прошлом – это сохранилось в облике машин, в странной искусственной экологии, которую они сами изобрели. Но свой собственный каменный век они позабыли…

– Если, конечно, он у них вообще был – не факт, что геология Марса это позволяет, – сказала Верити. – А вы, Берт, – вы кричали, что человеческим заключенным никак не поможешь, и в то же время бросали им заостренные камни прямо на глазах у марсиан!

– Этого слишком мало, – ответил Берт, слегка смущенный тем, что его план раскрыли. – Даже кремень не сможет разрезать металлическую сетку, я проверял. Ничто не может ее разрезать.

– Не понимаю, – недоуменно сказала я. – Зачем же тогда нужны эти камни?

Верити терпеливо произнесла:

– Кремень не может разрезать решетку. Но он может резать человеческую плоть, Джули.

И тут до меня дошло.

– Это наилучший выход, – произнес старый артиллерист. – Для тех, у кого хватит силы воли это сделать. Или спасти таким образом детей. Так что, можно сказать, я бросаю им своего рода вызов.

Переварить такое было по-настоящему тяжело – вероятно, потому, что у меня не настолько богатое воображение, как у Кука или, например, Уолтера.

– Что ж, в таком случае вы делаете доброе дело, Берт, – произнесла я.

– Это все, что я могу.

– У вас все-таки есть сердце…

– Не смейте никому об этом рассказывать.

– Со стороны и не скажешь.

Он взглянул на меня неприветливо.

– Марсиане об этом тоже пока не знают, но если догадаются, то моей маленькой игре конец. Они пытаются нас понять. Ставят эксперименты. Вы сказали, что пришли сюда, чтобы поговорить с марсианами. Тогда для начала вам стоит увидеть, чем они занимаются. И понять, что к чему. Именно это я вам сейчас покажу.





33. Лаборатория




Он проводил нас к той части базы, где довольно глубокие круглые ямы были расположены рядами в строгом порядке. Над каждой была натянута металлическая сетка, и рядом с каждой стояла многорукая машина – недвижный страж, не знающий усталости. Теперь я слышала тихий стон и бессильный плач, причем явно не одного человека, а сразу многих. Я непроизвольно попятилась. Думаю, я так бы и не решилась подойти, если бы не поддержка Верити, – к тому же мне не хотелось показывать свою слабость ни Берту Куку, ни окружающим нас марсианам.

В первых нескольких ямах, впрочем, не обнаружилось ничего нового, кроме смертельно бледных и измученных призраков, которые когда-то были людьми: мужчин, женщин и детей, на несколько часов заключенных вместе, чтобы потом принять свою еще более страшную участь. Отличие состояло в том, что в расположении этих ям будто бы был какой-то строй, какая-то закономерность, они напоминали огромное игровое поле с клетками. Я знала, что человеческие ученые проводят эксперименты в похожих условиях. Если они хотят проверить, например, эффект от разных сочетаний ингредиентов для нового лекарственного средства, они разрабатывают матрицу комбинаций и реализуют ее в лаборатории, – и это было похоже на то, что я наблюдала здесь.

Берт подтвердил мои догадки: он сказал, что это нечто вроде лаборатории. Марсиане занимались здесь изучением человеческой души.

– Насколько я могу судить, у марсиан нет семей, в нашем понимании. Как и семейных связей. Конечно, они производят на свет потомство, но, когда появляется малыш, он может примкнуть к любому взрослому по своему выбору. И, кстати, грудью они тоже не кормят; даже если когда-то марсиане были млекопитающими, сейчас это не так. Молодняк, едва отделившись от родителей, начинает сосать кровушку, – можно сказать, с юных лет приучается к вину.


– Что за мерзкая шутка!

– При этом, как мы уже могли убедиться, они достаточно преданы друг другу, – продолжал Берт. – Преданы расе в целом. Когда они преодолели все это расстояние и снова прилетели в Англию, их целью, конечно, оставалось исследование того, как с нами справиться, но в первую очередь они вернулись за останками тех, кого им пришлось бросить.

Я кивнула.

– Уолтер предсказывал, что так и будет, и приводил тот же самый довод.

Но Берта Кука совершенно не интересовало, что там когда-либо говорил или писал Уолтер Дженкинс.

– Короче говоря, они здесь. Изучают нас. И они заметили, что мы тоже преданы друг другу, но в рамках семьи – преданы нашим родителям, братьям, сестрам и в особенности детям.

Ко мне подбиралось отвратительное осознание происходящего.

– И как это связано с теми рядами ям?

– Ну, они ставят над нами опыты. Перемешивают группы. Подробностей я не знаю. Но в одной яме сидят, например, родители с детьми. В другой – незнакомые друг с другом люди – взрослые и дети. Это две крайние величины, остальные – промежуточные сочетания. Вопрос: вы можете пожертвовать собой ради своего ребенка, но сделаете ли вы это ради чужого? Или, скажем, ради племянника, племянницы или внука… Если предложить вам обменять двух племянников на одну родную дочь, что вы сделаете? А десяток племянников? Вот что они исследуют – по крайней мере, именно к таким выводам я пришел. Я день за днем следил за тем, как они приводят в лабораторию все новые образцы, за тем, как дети плачут и зовут матерей, с которыми их разлучили.

– Значит, они экспериментируют с человеческими эмоциями, – произнесла Верити. – С нашей способностью любить.

– Однажды я видел вот что, – произнес Кук еще более мрачно. – Здесь были молодые родители с ребенком. Когда многорукая машина пришла за ребенком, они сразу его отдали – самую очаровательную светловолосую девочку, что я когда-либо видел. Своими руками отдали дочку машине, сунули ей прямо в щупальца. И знаете, что сделали марсиане? Они отпустили этих родителей. Я видел это своими глазами. Они подняли сетку и дали им вылезти из ямы. Те были все в грязи и слегка не в себе и долго моргали, привыкая к солнечному свету. И мне пришлось рассказать им, как выбраться отсюда, и проводить их. Я смеялся до колик, а они плакали навзрыд – но, несмотря на это, шли за мной. Сейчас они где-то там, снаружи, возделывают сад и собирают гостей на ужин. Потому что именно таких, как они, марсиане и хотят сохранить. Они производят селекцию. Понимаете? Им нужны инертные, легко контролируемые, эгоистичные особи, не знающие, что такое преданность. Именно этой цели они и добиваются. Подчинитесь – и вы выживете и потом воспитаете таких же эгоистов.

Верити покачала головой:

– Это бесчеловечно, Берт.

– Зато вполне правдоподобно, – пробормотала я.

– И это только начало, – продолжал Берт Кук. – В тот момент, когда они добьются полного нашего разобщения… – он поднял руки, будто демонстрируя нам эту сцену. – Вот как я представляю себе будущее. Людей будут выращивать рядами в полях, как растения, и все они будут пассивно ожидать своей очереди. И боевые машины будут сновать между рядами, вынимая людей из ям, когда они созреют, – он рассмеялся. – Что, вас тошнит? Слишком тяжело это принять? Это еще не все. Посмотрите-ка сюда!..

И Кук театральным жестом (он стал заправским шоуменом, когда катался по миру и рассказывал со сцены всякие истории) показал на еще одну клетку, еще одну яму.

Верити смогла подойти к яме ближе, чем я, но, в конце концов, она была медсестрой и видела куда больше кошмарных вещей, чем выпало на мою долю. Я же не смогла заставить себя рассмотреть то, что находилось в яме; я увидела это лишь мельком, и это был чистый ужас.

Там сидела молодая женщина, не старше двадцати пяти. Она была обнажена выше пояса; нижняя часть тела была покрыта грубым одеялом. Женщина лежала на спине в полутьме ямы. Рядом с ней сидел мужчина и смотрел на нас – смотрел обиженно, возмущенно, почти собственнически. А из живота женщины росла голова – явно человеческая, похожая на голову десятилетнего ребенка. Сморщенное личико, закрытые глаза, острый нос, безволосый череп. Длинные костлявые пальцы зажимали рот. Верхняя губа была приподнята, напоминая формой букву «V». Это все, что я успела увидеть, прежде чем отвернулась.

Верити пугающе спокойно произнесла:

– Что это за человек?

Кук пожал плечами:

– Какой-то доктор – ну или выдает себя за доктора. Еще один тип людей, которых не убивают. Если скажете, что вы доктор или медсестра или что умеете лечить людей, они сохранят вам жизнь, по крайней мере на время. Что может быть лучше, чем заполучить овцу, которая изображает из себя ветеринара перед остальным стадом? И это не единственный подобный эксперимент. Я имею в виду, связанный с размножением. Их это все крайне интересует. Им нравится исследовать беременность на разных стадиях, – он великодушно не стал вдаваться в детали. – А также рост и развитие детей. Они забирают детей у родителей и помещают в отдельную яму. Возможно, хотят увидеть, как дети постепенно одичают. Сбиваемся ли мы в стаи, как волки? Знаем ли мы язык от рождения или нужно, чтобы нас кто-то ему научил?.. Полагаю, именно подобные вопросы их интересуют и то, насколько послушными мы можем быть.

– Но там, в яме… – начала Верити.

– Обычно такие гибриды долго не живут, – спокойно сказал Кук. – Плод высасывает из тела матери слишком много крови за слишком короткий срок. Я говорю «плод» и «мать», но не уверен, что эти слова подходят для обозначения того, что мы видим, я не Гексли. Кое-кто полагает, что некогда марсиане были похожи на нас. Может, и так. Они были людьми или, по крайней мере, гуманоидами – как те несчастные, которых они взяли с собой, чтобы питаться ими во время полета. Но они эволюционировали – или, скорее, сами вызвали у себя мутации, изменив естественную форму. Евгеника, хирургическое улучшение генофонда или махинации с зародышами – не знаю, как именно это было. Я знаю только то, что читал, но я и половину из этого не понял.

– А теперь они пытаются то же самое сделать с нами, – продолжила Верити, и ее лицо исказили отвращение и ненависть. – Они проверяют, можно ли превратить нас в таких же марсиан, как они сами.

Я прошептала:

– Что бы это ни было, я бы хотела…

– …это остановить? Я тоже. Прекратить этот бесконечный круговорот боли.

Кук сухо произнес:

– Кажется, вы до сих пор не понимаете. Марсиане уверены, что оказывают нам услугу. Поднимают нас на ступень выше по эволюционной лестнице, как если бы я превратил шимпанзе в университетского, как его там, профессера. И с их точки зрения они имеют право. А что есть боль? Что это вообще такое? Вы, умники, продолжаете повторять, что марсиане куда развитее нас, смертных. Возможно, учитывая, что их головы отрезаны от тел, они перестали понимать саму суть боли, как и удовольствия? Тогда почему их должна заботить боль, которую они причиняют нам? Нас же не заботит боль, которую испытывает животное на бойне или дерево, которое мы срубаем. Так что испытывать ужас перед действиями марсиан весьма лицемерно, вам так не кажется? – он ухмыльнулся. – И, видя подобное, вы что, до сих пор надеетесь, что сможете вступить с ними в переговоры на равных? Все еще надеетесь впечатлить их знанием теоремы Пифагора, или что?

Я поняла, что даже Берт Кук, каким бы мрачным воображением он ни был наделен, не способен представить истинную цель моей миссии, догадаться, что бурлит у меня в крови здесь и сейчас, на последнем этапе пути в семьсот миль из цивилизованного Берлина сюда, в самое сердце зла, – нет, не зла, а невыносимой космической неизбежности, в средоточие интеллекта и холодной логики дарвинизма.

Но, возможно, Берт прав. С марсианской точки зрения и, вероятно, с точки зрения наших далеких потомков, которым придется столкнуться с угасанием Солнца и замерзанием Земли, как это случилось с родной планетой марсиан, отвратительное обращение с женщиной, лежащей сейчас в этой яме, – это первый шаг к новому этапу эволюции и благороднейший дар, который марсиане нам преподносят.

Так или иначе, Берт Кук сказал, обращаясь ко мне:

– Кажется, пора вам показать, чем все заканчивается.





34. Сток