Возможная жизнь
Часть 33 из 38 Информация о книге
Я всегда верил, что написанное Аней останется навечно, и вдруг сам попал в герои такой песни – это казалось непостижимым. Рефрен, мелодичный на грани попсы, вдруг переходил в минор, мелодия становилась более сложной и мрачной, словно Ане не хотелось, чтобы ее интимную песню полюбили слишком многие и заездили до смерти на радио. Два куплета с проигрышем между ними, два рефрена, третий куплет, такой же смиренный и почтительный, как первый, – словно некая девочка разговаривает с отцом. И вдруг обрыв. Ни третьего рефрена, ни постепенного затихания, ничего. Возможно, то была самая красивая из всех написанных ею мелодий, музыка сердца, не содержавшая ничего, кроме любви. Но почему же тогда она звучала столь немыслимо грустно? Третий альбом получил название «Без возврата». При работе над ним Аня предоставила мне куда большую, чем прежде, свободу и даже предложила ввести партии медных духовых и струнных. Она по-прежнему предпочитала дабл-трек, и мне это нравилось, поскольку инструмент звучал объемнее и лучше оттенял голос. Впервые у нее в трех песнях появился женский бэк-вокал. Образ «девушки с гитарой» отошел в прошлое, но и в новом звуке Аня оставалась «певицей соло». Тексты тоже стали более трудными для восприятия; далеко не все были так же просты, как строки из «Фредди». Турне по США в этот раз устраивать не стали, однако Аня выступила по национальному телевидению и на фестивалях в Сан-Франциско, Британии и Франции. Я не мог, разумеется, сказать Ане, что не жду для «Без возврата» большого успеха. Конечно, приятно читать в общенациональных газетах, какая ты великая, да, собственно, в альбоме действительно присутствовало несколько великолепных моментов. И все-таки получилась мешанина. Джазовые ритмы Аня чувствовала, но джазисткой не была; ее корни уходили в фолк– и до некоторой степени в поп-музыку: сказались несколько лет, проведенных ею в бруклинском аналоге «Брилл-Билдинга». Честолюбие – штука хорошая, однако своего рода антологии влияний я предпочитал чистую, концентрированную Аню Кинг. Ничего этого я ей не сказал. Мы говорили о том, какая из песен могла бы сгодиться для сингла. «Эм-Пи-Ар» с запозданием выпустила «Ты в следующий раз», и пластинка неожиданно стала хитом, даром что большинство знакомых нам людей относилось к синглам презрительно. Аня считала, что выдернутая из контекста песня многое теряет, ведь мы потратили столько времени на «согласование» треков, на попытки добиться целостного звучания альбома. Впрочем, со временем люди меняются. Как-то раз мы слушали на ферме «Без возврата», пытаясь понять, выдержит ли какая-нибудь из песен альбома бесконечное повторение по радио, в клубах и барах. Аня подошла, присела ко мне на колени, как иногда любила, и свернулась там по-кошачьи. – Ты действительно хочешь выпустить сингл? – спросил я. – Хочешь попасть в телевизионные чарт-шоу для подростков? Она состроила гримаску. – Ну, против хита я не возражала бы, Фредди… Мы прекрасно ладили с ней – благодаря тому, что я держал свои музыкальные мнения при себе, впрочем, во всем остальном оба были честны; и в последнее время Аня многое рассказала мне о том, как она жила до встречи со мной. В семь лет – ее мать тогда еще не сбежала из дома – Аня заболела ревматической лихорадкой и просидела дома целую школьную четверть. У нее не спадала температура, которую поначалу объясняли ангиной. И только когда начались боли в суставах, Аню положили в больницу, чтобы обследовать сердце. Мать стеснялась ее болезни, считая ревматизм болезнью трущоб, а их семья была хоть и бедной, но приличной. Однако приехавший к ним из Дулута врач сказал, что с бытовыми условиями болезнь никак не связана, а объясняется аллергией на определенные бактерии. Через два года случилось еще одно обострение, Аня снова попала в больницу. Но затем, как она выразилась, проклятая зараза отстала, правда, оставив по себе память: все подростковые годы Аня была тощей и болезненной. Когда ей было четырнадцать, отец лишился работы на фабрике стекловолокна и впал в депрессию. Вернувшись из школы, Ане приходилось еще и прибираться в доме. Отец к тому времени уже спал перед телевизором, окруженный пустыми банками из-под пива. Чтобы иногда сбегать из дома, она стала учиться водить отцовскую машину, но толком не выучилась – не хватало времени. В конце концов пришлось искать работу – на каникулах продавщицей в хозяйственном магазине, по выходным – бебиситтером у соседей. Большая часть заработанных денег уходила на хозяйственные расходы, однако ей удалось скопить сумму, которой хватало, чтобы доехать поездом до Сиэтла. Впрочем, она проехала лишь несколько станций – до Вулф-Пойнта, главного города индейской резервации Форт-Пек. – Я сошла там просто потому, что название понравилось, – сказала она. – И что ты там делала? – Бродила. Ты не понимаешь, Фредди, тогда все было иначе. Не так уж много лет прошло, но то были пятидесятые. Низкие прямоугольные дома на Мэйн-стрит. Большинство мужчин носит ковбойские шляпы. Куда ни глянь – холмы и овраги до самого горизонта. Пшеничные фермы, скотоводческие ранчо. А в городе – ломбарды, комиссионки, заправочная станция, на которой ребята в комбинезонах заливают баки машин, проверяют давление в камерах, моют ветровые стекла, и все за тридцать центов. Пятьдесят центов – уже деньги. И никакого рок-н-ролла, никакого сходства с нынешним миром. В Вулф-Пойнте она познакомилась с мужчиной, обычным бродягой. Тот отвез ее на своей машине в городок Джордан на берегу огромного озера. Они зашли в бар под названием «Адский ручей» – неоновая вывеска изображала язычки пламени. Там они основательно выпили, потом ушли. Что произошло дальше, она мне толком не рассказала. Насколько я понимаю, бродяга ее изнасиловал. Аня никому жаловаться не стала и провела с ним еще примерно неделю, хоть ей и было всего четырнадцать. Думаю, она решила резко повзрослеть – ребенком ей быть надоело, да и отцу требовалась теперь в доме настоящая женщина. По-видимому, такой жестокий переход из одного возраста в другой представлялся ей неизбежным. Рассказывая об этом, она не плакала. – Я не собираюсь описывать тебе все, что случилось. Но одно скажу. Я знала, что делаю. Думала, что должна сладить с болью и сжиться с ней. Мы сидели на веранде фермы, глядя на деревья, за которыми прятался Гудзон. – Но почему? Зачем тебе понадобилась боль? – Я уже понимала, что хочу заняться искусством. Разглядывала репродукции картин в книгах, в журналах. Во время еще одних каникул съездила автостопом через Гранд-Форкс в Миннеаполис, в большую картинную галерею. И увидела там одного австрийца, Эгона Шиле. Я глазам не поверила. Получается, ты не обязан воспринимать мир буквально, ты можешь видеть его так, как тебе хочется. Посмотрев картины Шиле, я захотела заняться живописью. Однако рисовала я неважно и потому решила отдать все силы музыке. – Но какое отношение все это имеет к бродяге из Вулф-Пойнта? Аня вздохнула: – Если ты собираешься черпать что-то из собственной жизни, тебе нужно прожить ее всерьез. – То есть ты пожелала боли, чтобы после ее описывать? – Нет, чтобы узнать, что это такое. Иначе мне было не понять, кто я и каков мой путь. – И что это значит? – Что любое решение я принимаю, исходя из того, как оно скажется на моей музыке. Вообще-то я боялся услышать нечто подобное, и, наверное, она заметила тревогу в моих глазах. – Не беспокойся, Фредди, я не мазохистка и не сумасшедшая. Она засмеялась, а я ощутил странную опустошенность. Мне была неприятна мысль, что в юные годы Аня много страдала из-за бегства матери. Но теперь я столкнулся с чем-то большим. Непонятная, жутковатая сила ее натуры проявилась бы при любом раскладе, и я трусливо прикидывал, чем эта безжалостность Ани может в один прекрасный день обернуться для меня. В шестнадцать лет она закончила школу и поехала учиться музыке в Чикаго, подрабатывая по вечерам, чтобы оплачивать занятия. Однако доучиться до конца ей не удалось, и в девятнадцать она оказалась в Нью-Йорке, бездомной. Некоторое время спала в парках и подворотнях, а потом кто-то пожалел ее и приютил. И меня только тут вдруг осенило: ведь в «Дженевив» она рассказывала о себе. Неудивительно, что ей стоило такого труда писать эту песню в студии Ларри Бреккера. А я-то, дурак, воспринимал Анины песни буквально: если рассказ в них велся в третьем лице, значит, они написаны о другом человеке, если шел от первого, значит, о ней. Она же сама сказала мне, что почти во всех ее песнях дело обстоит наоборот. Я сам решил, что продюсировать следующий ее альбом не буду. Чувствовал: Ане необходим свежий взгляд со стороны, а я уже дал ей все, что мог. Мы с Риком Кёлером по-прежнему оставались ее менеджерами, последний альбом расходился хорошо, все были довольны – по крайней мере, внешне. Однако по мере того как и музыкальная пресса, и солидные газеты уделяли Ане все большее внимание, ее музыка, казалось мне, все больше утрачивает индивидуальность. И в этом, на мой взгляд, равно виноваты были и ее честолюбие, и скромность. Честолюбие требовало внимательно относиться ко всему новому, не отставать от него. Живя в Нью-Йорке, мы каждый вечер проводили в каком-нибудь клубе или на чьем-то концерте, слушая африканскую музыку, фолк, классику почти так же часто, как рок. Аня впитывала разнообразные ритмы и размеры и тут же принималась со всем этим работать. Оно бы и ладно, но из-за собственной скромности Ане всякий раз казалось, будто все новое, в особенности если оно исходит от какой-то другой культуры, лучше, чем то, что делает она сама. Я поехал с ней в Лос-Анджелес на запись ее четвертого альбома «Атлантик Палисейдс» – и потому, что она попросила меня об этом, и потому, что нам обоим не хотелось разлучаться. Название обыгрывало лос-анджелесский Пасифик Палисейдс, но также отсылало к Восточному побережью и дальше, к Европе. Однако при всех новых мелодических влияниях сюжеты песен казались взятыми из прошлого, как будто нынешняя жизнь Ани уже не давала ей вдохновения. Одна, с довольно запоминающейся мелодией, называлась «Не говори по-испански» и выросла из Аниных переживаний из-за меня и Лори. Другая, «Kalimera[38] Калифорния», не лишенная политического подтекста – была песней об американцах за границей и воссоздавала памятную нам ночь в греческой портовой таверне. Третья, «Город на холме», любовно описывала отель в Сан-Франциско и содержала юмористические строки: «От трамваев окно дрожит, / У влюбленных отшибло стыд, / Джин по мутным стопкам разлит. / Это, милый, La vie bohème![39]» Тексты остальных выглядели смутными, малопонятными, и меня не покидало неприятное ощущение: это не потому, что в них говорится о сложных материях. Просто Аня пытается таким образом замаскировать немудрящий факт – сказать-то ей особенно и нечего. Мы договорились о нескольких концертах с исполнением песен из нового альбома, каждый в городе на выбор Ани. Ее страх сцены делал невозможными большие турне, но при условии тщательной подготовки выступлений и полноценном отдыхе между ними мы смогли согласиться дать по два концерта на каждой из семи намеченных площадок. И, заручившись поддержкой Хоффмана, Дэниэлса и Ла-Роша, тронулись в путь. Второго мая мы приехали в Остин, штат Техас. За десять минут до начала выступления Аня выглянула из-за кулис в зал, увидела собиравшуюся публику, развернулась, побежала в гримерку, и там ее вырвало. Она вернулась на сцену, во влажный, душный зал. Посередине первого отделения она стала задыхаться. Музыкальная группа осталась играть что-то свое, а я увел Аню со сцены, дал ей воды и здоровенную порцию «Джека Дэниэлса», чтобы ее запить. Мы стояли лицом к лицу под яркими лампами гримерной. Зрачки Ани расширились от диазепама и марихуаны. Она склонилась над раковиной умывальника (теперь нам выделяли гримерки, обставленные получше прежних), плеснула себе в лицо холодной водой и снова повернулась ко мне, вся в потеках туши и теней для век. – Какого хрена я делаю, Фредди? Я сжал ее дрожащие ладони. Вспомнил, как в детстве мне дали подержать кролика, как трепетал в руках пойманный зверек. – Не знаю, милая. Вообще-то ты ничего никому не должна. Ну, то есть эту поездку надо бы закончить. Но в следующий раз. Просто выступи на телевидении. Играть вживую имеет смысл, когда только добиваешься известности. Или когда тебе это нравится. Аня досуха вытерла лицо полотенцем и бросила его на стул. – Можно, я уеду? – спросила она. – Я хочу вернуться на ферму. Сейчас любимое мое время года. – И вот-вот начнется время сенной лихорадки. – Я старался свести все к шутке. – Мы и так вернемся туда через две недели. А выходить из игры сейчас нельзя. Я знал, что «Эм-Пи-Ар» в принципе страхуется от срыва выступлений, поскольку сам обсуждал с их финансовым отделом прежние Анины проблемы. Но считал, что мы обязаны закончить турне, а главное – дать два последних концерта в Лос-Анджелесе, билеты на которые разошлись в считаные минуты. Взгляд Ани посуровел: – Да кто там вообще в зале сидит? Долбаная деревенщина. На самом деле публика была хорошая, знавшая толк в музыке, просто вечер выдался неудачный. Звук так себе, Аня устала. – Хочешь, чтобы я пошел на сцену и объявил, что ты не можешь закончить выступление? Если хочешь, сделаю. Аня смотрела в пол. Потом подняла взгляд на меня, и мое сердце наполнилось любовью. Лицо ее было таким скорбным, таким гордым, таким измученным. – Я не понимаю, зачем мне все это, – сказала она. – Зачем убивать себя ради такого дерьма. Если хочешь знать, ночью я буквально кровью срала. Чувствовала себя так, точно продраила сердце металлической мочалкой, и теперь у меня из жопы кровь течет. Я поцеловал ее, прижал к себе. А через миг она молча направилась к двери и пошла по коридору к сцене. Я шел за ней, сердце у меня ныло. Наверное, какая-то часть моего сознания успела понять, что меня ожидает – теперь уже в любой из ближайших дней. Аня села за рояль. – Прошу прощения, – сказала она в микрофон. – Непредвиденные. обстоятельства. Надеюсь, наши музыканты не позволили вам заскучать. Сейчас я спою песню из нового альбома. Она называется «Kalimera, Калифорния». Голос ее не дрожал. Можно было подумать, что она просто сбегала в уборную. На следующий день мы прибыли в Денвер. Мне всегда нравилось заглядывать в этот город. Стоит он в высоких предгорьях, воздух там кажется свежим, прохладным, особенно когда подлетаешь с юга. На душе сразу становится лучше. Остановились мы в центре, в отеле девятнадцатого века, треугольном здании из песчаника, похожем на манхэттенский «Флэтайрон-билдинг». Я был так доволен, что, войдя в номер, выдал коридорному, не считая, несколько долларовых бумажек и плюхнулся на кровать. Аня ушла в ванную привести себя в порядок. В тот день мы были свободны. Могли и пообедать, и поспать, прежде чем хотя бы задуматься о проверке звука. Поесть мы решили тут же в отеле и спустились вниз. Интересное оказалось место. Стоя в вестибюле, ты мог задрать голову и увидеть большой стеклянный купол в восьми этажах над собой и небо за ним. Имелся здесь и шикарный ресторан, и первоклассный бар с телевизором, по которому показывали бейсбольный матч, – мы сидели на табуретах у стойки, пили вино, ели жареные креветки с салатом, Аня выкурила сигарету. Она выглядела расстроенной и бледной, но я отнес это на счет усталости от выступлений. И попытался обговорить с ней программу завтрашнего и послезавтрашнего вечера. Я думал, что, если Аня будет петь в основном ранние песни, ей перестанет казаться, что она насильно втюхивает бедной публике свой новый альбом. Однако она просто кивала, повторяя: – Может быть, ты и прав, Фредди. Может, и прав. Она положила руку мне на бедро, взглянула на меня с любовью – впрочем, в глазах ее присутствовало и что-то еще. – Знаешь, милая, – сказал я, – нам сегодня весь день делать нечего. Давай поспим. А вечером выберемся в город, я отыщу для тебя лучший ресторан Денвера, после него заскочим в какой-нибудь клуб, вернемся не очень поздно, выкурим косячок, благо Рик дал мне травки, и продрыхнем аж до девяти. Она снова кивнула, но, похоже, не нашла, что ответить. Мы поднялись в номер, опустили жалюзи, сбросили одежду и свернулись рядышком под одеялом. Заснул я, должно быть, мгновенно. А проснулся уже поздним вечером. И никак не мог сообразить, где нахожусь. На ферме? В квартире на Седьмой улице? В Остине? Я нажимал на кнопки моего сознания, но они не срабатывали. Тогда я подошел к окну, поднял жалюзи. Денвер. Ну конечно. Аня Кинг. Любовь моя. Теперь вспомнил. От мыслей о завтрашнем концерте и сегодняшнем ужине чаще забилось сердце. Дверь в ванную стояла открытой, однако Ани я за ней не обнаружил. Обвел взглядом номер – и здесь никаких ее следов. Вернулся в ванную и увидел, что щетка, которой она чистила зубы перед обедом, исчезла. Я раз пять обошел номер по кругу, пытаясь понять, в своем ли я уме. Ведь она же была здесь, так? Мы вместе поели. Галлюцинациями или чем-то похожим я никогда не страдал. И наконец я увидел его. Конверт с отпечатанным названием отеля и с моим именем, выведенным Аней карандашом: «Джеку Уайетту». Что говорить, вскрывать его мне не хотелось, однако признаться себе в этом я не мог. Короткая записка, написанная дрожащей рукой. Дорогой мой, ты лучший мужчина, какого я знала. Мне не хочется, но я должна уехать. Может быть, когда-нибудь я смогу все объяснить, но сейчас не пытайся найти меня, дай мне совершить ужасный поступок, который я обязана совершить. Не горюй о своей девочке. За все и эту жизнь – я так люблю тебя, Фредди. А. Целую.