Возможная жизнь

– Крикет.

– Секс.

– Похоть.

– Думаю, довольно. У вас есть девушка?

– Нет. Я же в армии. Мы женщин почти не видим.

– А до войны?

– В школе, где я преподавал, женщин не было. Только прислуга, но их набирали из приюта для душевнобольных. В университете я приглашал девушек-землячек на балы нашего колледжа.

– Вы с кем-нибудь из них спали?

– Нет. Нет, это были девушки другого сорта.

– Сильное ли у вас либидо?

– Не знаю. Смотря что считать нормой. Девушки мне вообще-то нравятся.

– У вас возникали когда-либо гомосексуальные чувства? Например, в армии?

Джеффри, вспомнив потных «мушкетеров», подавил смешок.

– Там тоже люди другого сорта.

Доктор Сэмюэлс откинулся в кресле.

– Попав за границу, вы можете увидеть такое, чего не видели никогда. То, чего никто из нас не видел. Мы не знаем. Вы могли бы назвать себя устойчивым человеком?

– Да, думаю, мог бы.

– Когда вы в последний раз плакали?

Джеффри надолго задумался, потом покачал головой.

– Не помню. Наверное, лет в девять, в десять.

– Вы не испытываете дискомфорта наедине с собой? Есть у вас внутренние ресурсы? Мысленные?

– Надеюсь, что есть.

– Вы единственный ребенок в семье?

– Да.

Сэмюэлс встал.

– Беседа окончена. У меня больше нет вопросов.



– Господи, Тальбот, ты должен пристроить меня к этим французским делам, – сказал Трембат, выслушав тем же вечером рассказ Джеффри.

– Посмотрю, может, и получится. Правда, твой французский, сколько помню, не так уж хорош.

– Тебе-то откуда знать? Мы же учились на разных курсах.

– У нас была пара общих занятий по разговорной практике со старой мадам, как ее, – когда ваш преподаватель заболел, помнишь?

– Смутно, – ответил Трембат. И погладил усы – он отпустил их с тех пор, как получил офицерское звание. – Может, дашь мне пару уроков, а? Ну, чтобы освежить мой французский. Мне отчаянно хочется делом заняться. Я свихнусь, если просижу в этой дыре еще немного.

Впрочем, до приказа о назначении Джеффри у них остался единственный вечер, который они посвятили пластинкам Шарля Трене.

– Выучить французский проще всего, подражая кому-нибудь, – сказал Джеффри. – Как будто ты играешь на сцене. Я всегда стараюсь изобразить моего деда, garagiste[6]из Клермона. Замечательный был старый чудак.

– Вот оно, – сказал Трембат, – то самое. Произнося garagiste и Clermont, ты глотаешь r. У тебя кадык аж под верхнюю пуговицу уползает. Но, однако же, не забывай, Тальбот, я не имел удовольствия знать твоего деда.

– Ладно, тогда представь себе, что ты – Шарль Трене.

Когда с оформлением документов было покончено, Джеффри вернулся в Лондон. Он испытывал смутное желание попрощаться с «мушкетерами», но уже в поезде признался себе, что на его сентиментальную преданность полк взаимностью не отвечал. Возможно, думал Джеффри, настанет день, когда «мушкетерам» повезет, их отправят в Северную Африку, – и какое крещение огнем получат они там, в песках Туниса? Даже сомневаться нечего, будут сидеть в резерве, охраняя армейское снаряжение в каком-нибудь алжирском порту.


При последнем собеседовании к мистеру Грину присоединился человек по фамилии Доулиш, понравившийся Джеффри куда меньше. Грин вполне мог быть прогрессивным управляющим какой-нибудь семейной компании; а от этого Доулиша исходило что-то лживое и жестокое. Он словно явился из какой-то другой, давней секретной службы: в его глазах читался многолетний опыт холодного расчета. Джеффри легко представил себе, как Доулиш, ни на миг не задумавшись, отрекается от попавшего в беду агента: «Тальбот? Никогда о таком не слышал».

– Психиатр дал вам великолепную характеристику, – говорил Грин. – Высший балл. Небольшая неприятность, которая приключилась с вами в Норфолке, для нас значения не имеет. Я бы даже назвал ее вашим преимуществом. В нашем деле образцовые пехотинцы ни к чему. Многие наши рекруты – и вовсе иностранцы. Большинство – из штатских. Нам требуются люди неприкаянные, не нашедшие себе места в обычной жизни. Понимаете?

Джеффри всегда полагал, что сильнее всего в нем развито качество прямо противоположное: способность потихоньку приспосабливаться к чему угодно. Но, чувствуя, как Доулиш сверлит его взглядом сквозь очки в роговой оправе, решил, что лучше промолчать.

– К подготовке приступите немедленно, – сообщил мистер Грин. – Учебные курсы резидентов возле Брокенхерста, в Нью-Форесте. Там и будете жить. Вот проездные документы.

По пути в Саутгемптон Джеффри заглянул к родителям и с удивлением увидел, что мать подстригает жасмин, разросшийся у дома. Прежде она терпеть не могла возиться с садом, считая это английской причудой, и с неодобрением наблюдала за сражениями мужа с газонокосилкой. Во Франции трава росла сама по себе.

Отец Джеффри в обеденный перерыв приходил домой, и семья обедала за столом в саду. Миссис Тальбот приготовила молодые кабачки из собственного огорода и подала к ним вчерашний рис. Получилось на удивление вкусно, хоть отец и ворчал, что не следует есть «тыковки», пока те не созрели.

– А в полковой столовой прилично кормят? – спросил он.

– Вполне. Кухня – гордость полка. – Джеффри опустил на стол стакан с пивом. – Мне нужно вам кое-что сказать. Я перехожу в другие войска.

– Надеюсь, не в авиацию, – сказал отец и взглянул в небо. – Нет, они, конечно, дьявольские храбрецы и прочее, но…

– …больше нескольких недель не живут, – закончила мать.

– Нет, не волнуйтесь. Это войска нерегулярные.

– Диверсанты? – спросил отец.

– Не совсем. В подробности я вдаваться не могу. Но скоро я отправлюсь во Францию.

– О, саботаж! – догадался отец.

– А куда во Францию? – оживилась мать.

– Пока не знаю.

– Я бы тоже хотела поехать. Je voudrais bien voir[7].

Миссис Тальбот вздохнула и откинулась на спинку кресла. Где-то еле слышно гудел одномоторный самолет, возможно, «Спитфайр», подумал Джеффри. Учебный полет, надо полагать, стартовал с одного из травянистых аэродромов Суссекса. Даже странно: эти самолетики, что ежедневно сражаются с люфтваффе, защищая цивилизацию, издают такой странно мирный звук – словно жужжание далекой пчелы в жаркий послеполуденный час.

С мгновение трое обитателей маленького семейного дома вглядывались друг в дружку, и Джеффри показалось, что время остановилось, что все летние дни его детства вместились в этот миг: медленные дни, когда солнце пылало на кирпичах деревенской богадельни, на ее клумбах огненных георгинов и желтофиолей, за которыми ухаживали старики в шерстяных кофтах; на вспененной воде под мостом у церкви – воде, в которую он, упав на береговую траву, окунал ладони, чтобы охладить их, и плескал ею себе на лицо; на дороге, по которой он, возвращаясь из школы домой, проезжал на велосипеде мимо домиков сельской больницы и видел, как в дремотное послеполуденное время из ее открытых дверей, откуда чуть слышно доносились звуки радио, выкатывают на травку пациентов в креслах-каталках.



И вот шасси «Лизандера» коснулось земли Франции – ночью настолько темной, что любой состоявший на секретной службе офицер оперативного планирования лучшего и пожелать не смог бы. Маленький самолет прошел ниже зоны действия береговых немецких радаров и летел, не набирая высоты, еще полчаса, прежде чем Джеффри почувствовал, как колеса коснулись травяного поля. Самолет резко остановился, так что Джеффри отбросило назад на спинку кресла.

– Благодарю вас, леди и джентльмены, – сказал пилот, услышав, как пассажиры расстегивают кресельные ремни. – Мы приземлились в пункте назначения. Пожалуйста, не забудьте ваш багаж.

Джеффри и еще один агент, женщина, выбросили сумки на траву и спустились по приставленному к борту боковому трапу. Из полудюжины посадочных огней остался только один – в лесу за полем, где Джеффри и его спутницу приветствовали безмолвными рукопожатиями, после чего они разошлись каждый в свою сторону. Заправившийся топливом «Лизандер» уже разворачивался к ветру, собираясь на взлет.

Проснувшись следующим утром в деревенском доме, последнем на шедшей от центральной площади улочке, Джеффри быстро умылся и побрился, а затем сошел вниз. Одет он был, как и положено коммивояжеру, – все вещи французской выделки, не считая брюк, с которых спороли английскую этикетку, пришив взамен французскую. В кармане лежала пачка сигарет из «капральского» табака – слово «caporal» теоретически предполагало, что сырье качеством повыше простого «soldat», хотя, на вкус Джеффри, табак все же был пугающе крепким. Что же до броской булавки для галстука лионского производства, то данный штрих приходилось признать довольно удачным. Пьер Ламбер, как его теперь звали, торговал кровельными материалами.

Хозяйка дома предложила ему подобие завтрака – перестоявший кофе, вчерашний хлеб с остатками джема, но без масла. Джеффри находился в так называемой свободной зоне, которой французам дозволялось управлять самостоятельно, без присмотра немцев; ясно было, впрочем, что на столе указанная свобода сказывалась не лучшим образом. Интересно, думал Джеффри, не лучше ли живется в зоне оккупации, обитатели которой имели хотя бы нелегальный доступ к тому, что немцы доставляли туда своими самолетами. Он поел под недобрым взглядом хозяйки, проглотив все полученное и благоразумно не попросив добавки. Женщина оказалась не такой гостеприимной, как рассчитывал Джеффри, сколько-нибудь приметной благодарности за то, что он рисковал своей жизнью ради ее соотечественников, не выказала, не было произнесено ни приятных слов, ни тостов за свободу patrie[8]. Джеффри понял, что она видит в нем лишь человека из одной из пугающе многочисленных организаций, вторгшихся в ее тихую деревенскую жизнь.

Примерно за час он дошел до ближайшей деревни, в которой имелась железнодорожная станция, откуда отправился поездом в городок, где должен был встретиться с руководителем ячейки «Дантист», англичанином, известным Джеффри лишь под кодовым именем «Ален». Ехать мимо полей, поросших низкорослыми каштанами и дубами, оказалось сущим удовольствием: поезд только раз остановился – пополнить запас воды на каком-то полустанке; окна вокзального здания были забраны серыми ставнями. Здесь до Джеффри донеслось пение птиц, исполненное с таким ликованием, точно немцы все еще оставались заперты за Рейном. По дороге он читал французский роман и репетировал воображаемый разговор, в ходе которого объяснит офицерам французской либо немецкой службы безопасности, скольких превратностей исполнена жизнь коммивояжера. «Да, конечно, ездить приходится помногу. Я так скучаю по Элен, это моя жена, по нашему малышу Лорану. На фотографии взглянуть не желаете?»

По-французски Ален говорил с акцентом, который Джеффри определил как вулвергемптонский, а вид имел беспокойный и подавленный. Он объяснил, что несколько дней назад вишистская тайная полиция схватила радиста ячейки, его близкого друга.

– Не знал, – сказал Джеффри.

– Ну, откуда ж вам знать, – ответил Ален. – Передать эту новость было некому. К тому же они и рацию забрали.

Необходимо, сказал Ален, связаться с другой ячейкой под названием «Барристер», работающей в зоне оккупации неподалеку от Бордо; нужно попросить их отправить в Лондон просьбу прислать нового радиста и рацию.

– Поэтому я хотел бы, чтобы вы съездили в «Барристер». Срочно.

– Но ведь для этого существуют связные! – Джеффри ожидал, что ему поручат взорвать электростанцию, заложив, как его учили, взрывчатку под генератор. – Разве мы не можем попросить сочувствующего нам француза доставить сообщение или отправить письмо?

Они сидели в опрятной комнате пригородного домика, служившего конспиративной квартирой. За окном шла жизнь – такая же, наверное, как и много лет назад: почтальон ехал на велосипеде, у входа в лавку беседовали женщины, красноносый мужчина читал газету в баре, лошадь тащила телегу в поля. Отсутствие автомобилей придавало этой жизни облик не просто мирный, но словно вневременной.

Ничего нет хуже «сочувствующих» французов, – ответил Ален. – Вам известно, сколько служб безопасности, французских и немецких, противостоит нам? Четырнадцать. Все следует делать своими силами. И никогда ничего не записывать.

– А как я пересеку демаркационную линию?

– На поезде.

– Но его же наверняка.

– Вы поедете не в вагоне. Под тендером. Машинист вам все покажет.