Вперед, русичи!

Несмотря на холод, Павла бросило в жар. Лицо его горело так, будто кто-то надавал ему пощечин.

– Погоди! – крикнул он севшим до хрипоты голосом.

Но Гридя даже не обернулся.

– Да постой ты! – крикнул еще раз и, догнав парня, схватил его за плечи, поворачивая к себе. – Ты хоть объясни, что задумал.

Тот хоть и остановился, но молча сопел, не поднимая головы.

– Помочь-то я не против, – заторопился Павел, – только пойми, времени у меня мало. Ты объясни, что делать надо, я все равно поначалу утра хотел дожидаться. Может, и управимся?

– Теперь нам с ханом не разминуться, – заговорил Гридя, – много крови будет. А с тобой бы мы монголов обманули.

– Но как?

– Как? Да просто! – В глазах юного воина вновь появился азартный блеск. – Ты бы сейчас побежал к нашим, к утру бы добрался. А меня пусть монголы везут в свой лагерь. Я их утром поведу к роще. Ты же упредишь наших, они им устроят ловушку.

Павел задумался, а Гридя с надеждой, но настороженно смотрел на него.

– А куда идти надо?

– Я же тебе говорил, верст десять вверх по Угре, туда, где меня полонили, да потом с версту от берега до рощи. Там и стоим. Только осторожней иди, кабы не поймали, монголы здесь часто шастают.

– А вдруг не дойду или не найду, – с сомнением проговорил Павел, – а ты утром монголов приведешь к лагерю. Тебя ж за изменника сочтут и наших полусонных побьют.

– Надо дойти! – насупившись, ответил Гридя.

– Если и дойду, – продолжал рассуждать Павел, – поверят ли мне? А то решат, что монголы им ловушку готовят, меня подослали. Ведь на Куликовом поле меня чуть за их разведчика не посчитали.

Гридя в раздумье почесал голову.

– Да-а, – наконец протянул он, – однако ничего не получится, – и, повернувшись, пошагал дальше.

– Стой ты! – закричал Павел и зло добавил: – То чуть не убить готов, то сам бежит. Тут подумать надо. Может, какой другой план придумаем.

– А какой? – остановился Гридя и затем медленно вернулся к костру.

И тут Павел, неожиданно даже для самого себя, вдруг выпалил:

– Тебе надо к нашим бежать, а меня пусть монголы забирают.

У костра повисла напряженная тишина.

– Это как так? – наконец ошарашенно-вопрошающе прошептал Гридя.

А Павел, стараясь не думать о последствиях, попытался развить пришедшую мысль.

– Монголы тебя в лицо-то и не разглядели. Пусть меня у костра подберут, если вернутся. Я соглашусь их вести утром по берегу. А ты за это время доберешься до наших и все им расскажешь. Тебе-то они поверят.

Выпалив все это, он замолчал. У него вдруг щемяще засосало под ложечкой. В глубине души ему очень хотелось, чтобы Гридя сам отверг этот рискованный план. Он старался не думать, что могут сделать с ним монголы в лагере. Как он вообще сможет выбраться из этой переделки, даже если задуманное удастся, а русские одержат победу. В конце концов, и Гридя может не дойти до рощи, мало ли что случается, тогда верная смерть будет грозить ему с двух сторон. Все эти мысли в одну секунду пронеслись у него в голове. Но отступать было поздно, и он с тревогой ожидал ответа Гриди.

– А чего, – снова разгорелись у того глаза. – Годится! – И, глядя на Павла, уважительно добавил: – Русич!

У того же похолодело внутри. Но чтобы этот далекий предок не заметил проснувшегося в нем страха, произнес:

– Сам погибай, а товарища выручай.

– Сгинуть мы тебе не дадим, это точно, – уверенно произнес Гридя, уже захваченный новым планом и не сомневаясь в его успехе.

Павел же его уверенность никак не разделял. Он, конечно, мог бы еще сесть в кресло и перенестись в другой, менее жестокий век. Ведь никто его здесь не видел, никто не мог уличить в трусости. Но… сам он никогда не сможет этого забыть. Лучше было бы не лезть со своим языком. Бабушка про это не раз ему говорила, а заканчивала всегда так: «Не дал слова – крепись, а дал – держись».

Бабушка… Вроде бы совсем недавно он покинул свой волжский город, свой такой понятный век, а вспоминались они ему как что-то далекое, нереальное. Павел грустно вздохнул. Увидит ли он еще когда свою родную Волгу, поест ли румяные бабушкины пироги. И от мыслей этих ему вдруг очень захотелось… есть. Он только сейчас вспомнил, что давно уже не завтракал, не обедал и не ужинал.

– Давай что-то делать, – сказал он, пытаясь скрыть растерянность и нахлынувшие чувства.

Гридя уже был полон энергии и вовсе не заметил состояния напарника. Когда цель была для него ясна, он предпочитал действовать, а не раздумывать.

– Ложись скорее, я тебя свяжу, а сам побегу. Время дорого.

– Погоди, – досадливо поморщился Павел, – сразу уж и ложись. А кресло, а костюм?

Энергичный Гридя и сообразительный Павел, объединившись, быстро закрутили дело. Кресло и магнитофон спрятали под навесом из корней берегового тополя. Закидали ветками и бегом вернулись назад. Затем обменялись костюмами. Со страхом, но одновременно трепетно надел на себя нехитрую, но добротную амуницию русского воина Павел. Гриде же пришлось повозиться. Хотя с не меньшим восторгом и трепетом принял он штаны и куртку, увешанную металлическими побрякушками, но надеть их без помощи хозяина не сумел.

А Павел во время переодевания заметил, скрывая улыбку, как подобрал с земли Гридя брошенный ранее талисман и, осенив себя крестным знамением, поцеловал, прежде чем спрятать. Как оказалось, все приготовления были закончены очень вовремя, так как из ночной дали послышался еле уловимый перестук лошадиных копыт.


– Ложись скорее, – прошептал Гридя.

Павел покорно повалился на землю. Сыромятным ремнем Гридя крепко связал ему руки и ноги.

– Не боись! – шепнул он ему на прощание и скрылся в темноте.

Павел, напряженно вслушиваясь в приближающийся топот копыт, удивился только ловкости парня, даже многочисленные побрякушки его костюма ничем не выдали юного воина, он будто растворился в ночи. К его удивлению, стих и звук лошадиных подков.

Костер почти потух. Холод и голод вновь напомнили о себе. Павел заерзал, закрутился на месте, пытаясь согреться.

«Вот черт, – подумал он, вслушиваясь в тишину, – а если монголы не вернутся? Тут же окочуришься до утра! А если они другого языка нашли или же с перепугу передумали возвращаться за пленником, кто поможет? Гридя с полком и до обеда в засадах просидят. Даже если и не забудут обо мне, сдохнешь тут в этом дурацком веке, и вспомнят о тебе только лет через пятьсот».

Павел с удвоенной энергией начал извиваться у костра, пытаясь ослабить узел на руках. Но ничего не получалось.

«Намертво завязал, вояка, – со злостью подумал он, – ишь, обрадовался, а на меня-то наплевать».

Тут он вспомнил эпизод из одного виденного ранее фильма, как попавший в плен герой мужественно пережег спутывавшую его веревку в огне, опустив туда руки. Павел подполз ближе к еще тлеющим угольям и осторожно приблизил к ним узел, стараясь по возможности уберечь руки. Но какой-то зловредный уголек попал ему прямо под кисть. Громко взвыв от боли, он быстро откатился от костра. В кино все выглядело проще…

Он не видел, как за всеми его манипуляциями из темноты внимательно наблюдали три пары глаз. Монгольские разведчики, утомив бешеной скачкой лошадей, но еще не доехав до своего лагеря, очухались и остановились. Возвращаться назад смертельно не хотелось. Такого ужаса, как от неожиданно раздавшегося громкого свиста и появления самого дьявола или его приспешника на троне, они никогда не испытывали.

И в лагерь возвращаться нельзя. Там, без сомнения, ждала позорная смерть. Хан и без этого в гневе от последних неудач, так что никакие оправдания про нечистую силу даже и выслушивать не станет. Головы с плеч покатятся наверняка! Ханская немилость страшнее любой преисподней.

Поэтому, не сговариваясь, повернули они коней. И к удивлению своему, приметили, что в страхе ускакали довольно далеко от костра. Но возвращались не спеша, придерживая коней и озираясь по сторонам, готовые в любую минуту вновь дать стрекача. Когда же увидели впереди неясный огонек затухающего костра, вовсе спешились.

Неслышно ступая во тьме, они подобрались ближе и, к своему удовлетворению, увидели, как перед костром отчаянно извивается пришедший в себя их пленник, тщетно пытаясь освободиться от пут. Ничего тревожного или незнакомого поблизости не было. Они так и не смогли понять, что же их напугало. Думать об этом было некогда. Выскочив к костру, закинули связанного пленника на коня и, вскочив в седла, так же молча поскакали к своему лагерю, огни которого, хотя и не так скоро, показались вдали.

«Поехали», – с тревогой подумал Павел, когда его, как мешок с поклажей, забросили на конский хребет. Больше за всю дорогу думать он ни о чем не мог, мечтая о том, чтобы выжить в этой бешеной скачке. Ведь каждое движение, каждый скачок отдавал во всем теле нестерпимой болью. Он был уверен, что все его ребра переломаны, и, приходя в себя от очередного толчка, удивлялся, что все еще жив.

Когда кони наконец остановились, чьи-то руки, сбросив его с коня, развязали ремни и принялись растирать затекшие руки и ноги, Павел застонал от нестерпимой боли. Монголы, встав, обменялись непонятными фразами, видимо довольные тем, что пленник очухался. Затем принялись отряхивать пыль со своих костюмов, совсем не отличавшихся богатством, протирать лица. В это время из высокого шатра вышел их соплеменник, по его окрику Павла подняли с земли и, подталкивая, повели прямо в откинутый полог.

Нельзя сказать, что Павел ничего не боялся. Да он просто отчаянно трусил и физически страдал от всего пережитого. Но, к чести своей, никак не хотел обнаружить страдания перед пленителями. Поэтому когда в шатре его грубо подтолкнули в спину, чтобы он, как и вошедшие монголы, пал ниц перед их повелителем, он устоял. Хмурое лицо хана не предвещало ничего доброго. Хотя он как будто и не замечал пленника, глядя мимо него.

Наконец он взмахнул рукой, и поднявшиеся с земли разведчики, оставаясь согнутыми в раболепном поклоне, пятясь задом, вышли из шатра. Павла отвели в сторону, и он немного огляделся. Помимо продолжавшего потягивать какой-то напиток хана здесь находилось три стражника, два у входа и один подле повелителя. Позади того стоял обнаженный до пояса человек довольно жуткой наружности с лицом исполосованным шрамами.

Перед ханом в полупоклоне стоял еще один человек, совсем не похожий на монгола. «Скорее всего, русский», – подумал Павел и, как оказалось впоследствии, не ошибся. И лишь один старичок с клиновидной седой редкой бороденкой сидел на коврике в ногах у своего повелителя. Он что-то шептал ему, изредка жестикулируя. Причем дважды показал в сторону пленника.

О чем шел разговор, Павел понять, конечно, не мог. И язык был незнаком, да и слишком тихо говорил старик. Когда тот закончил, хан по-прежнему молчал. Если бы не боль во всем теле, то всю эту обстановку можно было бы принять за какую-то инсценировку, розыгрыш. Павлу на миг даже представилось, что вот-вот откроется полог шатра, зайдет сюда какой-нибудь кинорежиссер, одетый нормально, как принято в родном двадцатом веке, и скажет: «Снято».

Ему однажды довелось видеть съемки фильма о войне. Кругом ездили машины, шумела нормальная жизнь, а на съемочной площадке у дома актеры в ужасе прятались от бомбежки. Но как только режиссер говорил: «Снято», все опять становились обычными людьми, курили, весело перешучивались. Так, может, и хан сейчас подмигнет ему, мол, не робей, Пашка, и дружелюбно, весело рассмеется.

Вместо этого хан, по-прежнему не глядя в его сторону, произнес какую-то резкую команду. Двое стражников тут же вышли из шатра, а старичок удовлетворенно закивал головой, поглаживая бороду. Прошло совсем немного времени, и стражники вернулись, втолкнув впереди себя связанного русского воина. Павел расширившимися от страха глазами смотрел на его могучую фигуру, открытое лицо с окладистой русой бородой и следами побоев.

– Готов ты отвечать на вопросы? – повинуясь жесту хана, спросил по-русски стоявший в полупоклоне человек.

– Мой бы меч сейчас, тогда б я и поговорил с вами, погаными. А об тебя, гнида, я б его и пачкать не стал, я б тебя одним мизинцем раздавил. Чтоб землю Русскую не позорил. Холуй.

«Переводчик», – догадался Павел, когда тот, кланяясь, начал по-монгольски повторять сказанное пленником хану. Но тот жестом остановил его. Гнев и презрение в словах русича не требовали перевода. Затем, глядя прямо в глаза связанному витязю, он твердо произнес длинную фразу.

– Всемилостивейший хан дает тебе последний шанс остаться в живых, – начал переводчик, – солнце не успеет разогнать утренний туман, когда славные воины, владыки мира, разобьют непокорных. Владычество великих монголов над миром засияет новым, немеркнущим светом. Будь же благоразумен, служить сильному – не значит предавать свою родину. Хан любит преданных людей, – добавил он, – послужи ему – и господином, не простым воином домой вернешься.

Эти слова вызвали лишь гордую и презрительную улыбку на устах воина.

– Передай своему хану, что скорее Угра потечет вспять, чем он одолеет русичей. И день не успеет смениться ночью, как полетят их собачьи головы с поганых плеч, и очистится земля Русская. А твой конец будет страшен! – бросил он в лицо переводчику. – Не укроешься ты ни от людского, ни от божьего суда.

Лицо предателя исказилось от злобы, когда он переводил сказанное хану. А русич гордо оглядел шатер и вдруг вздрогнул, когда увидел Павла. Совсем юного, напуганного всем происходящим, но в такой милой сердцу воина родной одежде.

– Не робей, хлопец, – громко сказал он, – я-то думал, чего они сызнова меня сюда приволокли, а они тебя запугать хотят. Не робей! И страху своего поганым не показывай. Пусть они нас боятся. Мы же русичи!

Договорить ему не дали. Повинуясь приказу, вперед вышел стоявший позади кресла полуголый человек и с радостным хищным блеском в глазах, накинув на шею воина сыромятный ремень, стал его затягивать.

– Не смотри! – успел крикнуть тот Павлу. И уже почти прохрипел: – А доведется живым быть, сказывай нашим: Любомудр не испужался поганых…

Скованный ужасом, Павел видел, как обмякло сильное тело, как посинело лицо и страшно выкатились глаза, как начали затихать страшные хрипы, вырывавшиеся из горла пленника. Не выдержав всего этого, он на какое-то время потерял сознание и не видел, как выволокли из шатра бесчувственное тело Любомудра, как удовлетворенно кивал головой старичок и усмехался хан, глядя на него, ошалевшего от страха. Реальность происходящего вернулась к нему с вопросом переводчика, который тот вынужден был повторить дважды.

– Как зовут тебя, юноша?

– Пашка, – помертвевшими губами прошептал он.

– Ты не бойся ничего, – ласково продолжал переводчик, – хан мудр и справедлив, щедро одаривает слуг своих. А не из княжеской ли ты дружины будешь?

Павел кивнул и увидел, как загорелись глаза у присутствующих в шатре.

– А далеко ли вы встали лагерем?