Впусти меня

Помнил только, что ботинки были велики, – он надел папины, и по дороге домой они то и дело соскальзывали. Помнил, что боялся гроба, сидел и смотрел на него все похороны в уверенности, что папа вот-вот встанет, оживет, но будет уже… другим.

Целых две недели после похорон ему повсюду мерещились зомби. Особенно в темноте ему казалось, что он различает среди теней осунувшееся существо с больничной койки, потерявшее всякое сходство с его отцом, которое идет к нему, протягивая руки, как в фильмах ужасов.

Страх прошел только после захоронения урны. Присутствовали при этом только они с мамой, кладбищенский смотритель и священник. Смотритель шел с торжественным видом, неся урну прямо перед собой, пока священник нашептывал матери слова утешения, и все это казалось таким жалким и смешным. Эта маленькая деревянная баночка с крышкой в руках у мужика в рабочем комбинезоне – будто все это имело хоть какое-то отношение к его папе. Все это походило на чудовищный фарс.

Но страх прошел, и со временем отношение Томми к могиле изменилось. Бывало, он приходил сюда один, садился и касался пальцами выгравированных букв папиного имени. Вот ради чего он сюда приходил. Банка в земле ничего для него не значила, но имя…

Чужой человек на больничной койке, пепел в банке – все это был не его папа, но имя было неразрывно связано с отцом, каким он его помнил, и потому время от времени Томми приходил сюда и водил указательным пальцем по бороздкам в камне, которые складывались в имя: «Мартин Самуэльссон».

– Смотри, как красиво! – произнесла мама.

Томми оглядел кладбище.

Повсюду горели свечи. Это напоминало вид города из окна самолета. Редкие тени мелькали между надгробиями. Мама направилась к папиной могиле с фонарем, покачивающимся в руке. Томми смотрел ей вслед, и его вдруг охватила острая жалость. Не к себе, не к маме – ко всему сразу. Ко всем, кто сейчас бродил в снегу среди этих трепещущих огоньков. К этим невесомым теням, застывшим у камней, смотревшим на камни, прикасавшимся к камням. Все это было так… глупо.

Умер так умер. Больше нет.

И все же Томми послушно последовал за мамой и присел на корточки у отцовской могилы, пока мама зажигала фонарь. При ней прикасаться к буквам ему не хотелось.

Они немного посидели, глядя, как слабое пламя рисует причудливые узоры на мраморной плите. Томми не испытывал ничего, кроме стыда за то, что участвует в этой жалкой игре. Через какое-то время он встал и пошел домой.

Мать последовала за ним. Пожалуй, слишком поспешно. Уж кому-кому, а ей как раз полагалось все глаза выплакать, сидеть здесь целую ночь. Она догнала его, взяла под руку. Он не сопротивлялся. Они шли бок о бок и смотрели на озеро, местами покрытое тонким льдом. Если в ближайшее время не потеплеет, через пару дней здесь можно будет кататься на коньках.

Одна мысль вертелась у Томми в голове, как навязчивый гитарный аккорд.

Умер так умер. Умер так умер. Умер так умер.

Мама вздрогнула, прижалась к нему.

– Жутко как-то.

– Да?

– Да. Стаффан рассказал мне такую страшную вещь…

Опять Стаффан. Неужели нельзя хотя бы здесь поговорить о чем-нибудь другом?

–Мм.

– Слышал про тот пожар в Энгбю? Ну, про ту женщину, которая…

– Да.

– Стаффан сказал, что они делали вскрытие. По-моему, ужасная процедура. И как только можно…

– Да, да. Конечно.

Дикая утка шла по хрупкому льду к проруби, образовавшейся возле сточной трубы на берегу озера. Мелкая рыбешка, которую здесь можно было выловить летом, воняла помоями.

– Интересно, что это за труба? – спросил Томми. – Сток из крематория, что ли?

– Не знаю. Ты что, не хочешь слушать дальше? Тебе неприятно?

– Не-не, давай.

И весь путь домой через лес она пересказывала услышанное. Постепенно Томми заинтересовался, начал задавать вопросы, на которые мама затруднялась ответить, – она знала лишь то, что ей рассказал Стаффан. Да, Томми задавал столько вопросов, причем с таким живым интересом, Ивонн даже пожалела, что завела этот разговор.



Позже тем же вечером Томми сидел на ящике в бомбоубежище и крутил в руках статуэтку стрелка. Потом водрузил ее на картонную коробку с кассетниками как трофей. Венец мастерства.

Это ж надо – стырить у полицейского!

Он тщательно запер бомбоубежище на цепь с висячим замком, спрятал ключ в тайник, сел и задумался о рассказанном матерью. Вскоре послышались осторожные шаги, приближающиеся к двери склада. Затем тихий шепот: «Томми?»

Он встал с кресла, подошел к двери и распахнул ее. На пороге стоял Оскар и с нервным видом протягивал ему деньги:

– Вот. Деньги принес.

Томми взял полтинник, небрежно сунул в карман и улыбнулся Оскару:

– Ты, я смотрю, зачастил! Входи.


– Да не, мне надо…

– Да входи, кому говорят. Вопрос есть.

Оскар уселся на диван, сцепив руки замком. Плюхнувшись в кресло, Томми пригвоздил его взглядом.

– Оскар. Вот ты же у нас парень умный…

Оскар смущенно пожал плечами:

– Слыхал о пожаре в Энгбю? Ну, про ту тетку, которая вышла во двор и сгорела прямо перед домом?

– Ага, я читал.

– Я так и думал. Не помнишь, там что-нибудь писали про вскрытие?

– По-моему, нет.

– Вот то-то же. А ведь его делали. Вскрытие. И знаешь, что выяснилось? У нее в легких не нашли дыма. Соображаешь, что это значит?

Оскар немного подумал.

– Что она уже не дышала.

– Вот именно. А когда человек перестает дышать? Когда он мертв. Я прав?

– Да. – Оскар внезапно воодушевился. – Я об этом читал. Точно! Поэтому вскрытие обязательно делают после пожаров, чтобы установить, не устроил ли кто-то поджог в целях сокрытия убийства. Ну, чтобы труп сжечь. Это я в журнале «Дом» вычитал – там писали об одном англичанине, который убил свою жену и об этой фишке знал, так он, прежде чем ее поджечь, засунул ей шланг в горло, и…

– Ладно, ладно, вижу, что знаешь. Хорошо. Но тут-то дыма не было, и все равно та баба выбралась из дома да еще и по участку носилась, пока не померла. И как такое может быть?

– Ну, может, она дыхание задержала. Хотя нет. Так не бывает, я об этом тоже читал… Поэтому люди и…

– Ладно, ладно. Тогда как ты это объяснишь?

Оскар уткнул лицо в ладони, задумался. Потом ответил:

– Либо они ошиблись, либо та баба бегала после того, как умерла.

Томми кивнул:

– Вот именно. И знаешь, я не думаю, чтобы легавые могли так ошибиться. А ты?

– Нет, но…

– Умер – значит умер.

– Да.

Томми выдернул нитку из обивки кресла, скатал ее в шарик и щелчком отбросил в сторону.

– Да. По крайней мере, хотелось бы в это верить.





Часть третья

Снег, тающий на коже




Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,

И обернув ко мне спокойный лик,

Он ввел меня в таинственные сени.





Данте Алигьери. Божественная комедия[25]