Время зверей

Юра жил все эти дни как в тумане. Он боялся своего спутника, но при этом он им восхищался. Это был не человек. Человек не мог двигаться с такой скоростью. Человек не мог творить того, что творил его напарник. Он убивал с такой легкостью, так небрежно, что казался ангелом смерти, спустившимся с небес, чтобы покарать грешников. Ни малейшего сомнения в правильности своих действий, никаких угрызений совести или самокопаний. Просто, легко и даже с легкой улыбкой — увидел таракана, раздавил его, пошел дальше. Разве таракана жалеют?

Лицо. Лицо этого мужчины — оно притягивало взгляд. Жесткое, с глубоко запавшими будто горящими глазами, оно иногда становилось мягким, улыбчивым, и тогда Юра видел того, прежнего Андрея Каргина, не Самурая. Он знал историю Каргина, ему рассказали. И Юра сочувствовал Андрею до глубины души. Но при этом все-таки боялся. Если Самурай решит, что Юра мешает его планам — он уберет его с дороги, как кучу мусора.

У Самурая имелись свои принципы. Он был палачом, и убивал только тех, кто этого заслуживал. С его точки зрения. Он присвоил себе право судить и карать, и ни одно государство мира с таким поведением своего гражданина никогда и ни за что не согласится. И не согласилось. И теперь Самурая травят, как волка за флажками. И какой бы Самурай ни был умелый, сильный, быстрый — с государством ему точно не сладить. Государство раздавит любого, ибо его ресурсы — людские и финансовые — поистине безграничны. И Юра это прекрасно понимал, он не был дураком.

Но Юре хотелось быть рядом с ним. Впервые в жизни он делал что-то важное, пусть даже и не укладывающееся в рамки закона. И Юра хотел быть похожим на Самурая. Бесстрашным, непобедимым бойцом, не знающим сомнений.

После того, как Самурай перебил сутенеров, Юра вдруг задумался — а что будет, если он и в самом деле останется рядом с Каргиным? Что его ждет? И недолго думая, спросил об этом самого Самурая.

— А сам ты как думаешь? — Самурай задумчиво посмотрел на Юру.

— Ты же меня не убьешь? — серьезно спросил Юра, не сводя глаз с собеседника.

— Нет. Не убью — кивнул Самурай с самым что ни на есть серьезным выражением лица — не за что. А просто так я никого не убиваю.

— А мое предательство? Я же тебя сдал гэбэшникам!

— Предают родину. Друзей. Я не родина и не друг. Так как ты мог меня предать? Ты делал то, что нужно было сделать для выживания. И я тебя не виню. Я тебя понимаю, хотя и не одобряю.

— Я могу остаться с тобой?

Самурай помолчал, посмотрел на Юру, и тому вдруг почудилось, что в глазах Каргина мелькнула грусть. Да такая грусть, что сердце вдруг заледенело и засбоило. Юра понял, почему тот назвал себя самураем.

— Ты понимаешь, почему я назвался Самураем?

Юра едва не вздрогнул. Он что, мысли читает? И тут же сам себя отругал — читает! Сам говорил — читает! Но только прикоснувшись, на расстоянии не может. Или может?!

— Почему?

— Потому что я иду к смерти. Настоящий самурай всю жизнь готовится к смерти. Он ищет ее. Вся его жизнь — путь к смерти. И все, кто окажется рядом с ним, когда он найдет смерть — умрут. И ты умрешь, если останешься рядом со мной. Лучше будет, если ты отойдешь в сторону, займешься своей жизнью, своими делами. Обещаю, я не забуду тебя, и если сумею вытащить те деньги, что ты мне посулил — подкину тебе на жизнь. Не забудь — тебе еще мать хоронить. Если пойдешь со мной — не похоронишь. И потеряешь всю свою жизнь. А еще — ты мне помешаешь. У тебя нет документов, а придется выехать за границу. Я выехать смогу. Потому завтра я отвезу тебя туда, откуда ты сможешь добраться до своей квартиры, а сам поеду на кладбище. Я должен похоронить мою подругу. Должен!

— Прости…не обижайся только, ладно? А зачем тебе ее хоронить? Ее ведь там нет. Это тело всего лишь оболочка, душа улетела. И ты подвергнешь свою жизнь опасности только ради того, чтобы увидеть, как пустое тело закопают в землю?

Самурай посмотрел на Юру пустым, холодным взглядом, и у того сердце ушло в пятки. Вот сейчас двинет, и башка с плеч! Что в голове у этого странного типа? Ох…язык мой — враг мой!

— Мне нужно побывать на похоронах. Кое с чем разобраться — медленно, глядя в пространство ответил Самурай после недолгой паузы — А потом я свободен. Относительно свободен. Абсолютно свободных людей нет. Хотя…если только какой-нибудь святой отшельник в тайге? Да и то он зависим — от дичи, от людей, приносящих ему подношения. От погоды. От здоровья.

— Неужели тебе не хочется жить? — снова вырвалось у Юры — я не понимаю! Ведь ты еще молодой! Я знаю, что у тебя погибла семья, но ведь ты мог бы найти любимую женщину! Она бы родила тебе детей! Зачем умирать?! Я не хочу, чтобы ты умирал! Ты хороший человек, я знаю! Не надо тебе умирать! Ты посмотри, сколько подлецов живут, и ничего им не делается, живут себе, и живут, а ты умрешь?! Это ведь несправедливо!

— У меня была женщина — лицо Самурая сделалось каменным — и завтра я буду ее хоронить. Я должен выполнить свой долг перед ней. Хотя бы так.

Он помолчал, бросил взгляд на Юру, и его лицо вдруг озарилось слабой улыбкой. Самурай на несколько секунд сделался тем, кем он в принципе и был — молодым мужчиной с приятным, хотя и немного резковатым лицом, на котором не было никакой печати — «убийца». Печальные глаза, тонкие губы со складкой в уголках — просто человек, а не супермен, способный уничтожать врагов, как клопов.

— Ты правда считаешь меня хорошим человеком? — спросил Каргин, продолжая улыбаться — Даже после того, что ты рядом со мной видел?

— А что я видел? — пожал плечами Юра — ты заступился за несправедливо обиженного человека, убил негодяев. Наказал плохих людей. Освободил из рабства девушек, которых мучили бандиты. При этом не пострадал ни один хороший человек! Так в чем ты плох?

Самурай вдруг нахмурился, отвел глаза, будто что-то вспомнил и не хотел об этом говорить. Потом тоже пожал плечами:

— Может быть и так. А может и не так. Я старался быть справедливым. Я хотел справедливости — всем. Но это утопия. Не может быть справедливости для всех. С точки зрения волка — справедливо было бы сделать так, чтобы овцы своим мясом утолили его голод. Он ведь не может есть траву! А справедливо ли это с точки зрения овец? Все относительно, Юра. Жить…наверное, все-таки мне хочется жить. Но при этом я понимаю, что скорее всего скоро умру. Меня будут ждать на похоронах. Обязательно будут ждать. И уйти оттуда будет очень трудно. Глупо, правда? Когда знаешь, что идешь практически на верную смерть — и все равно идешь…

Мы выехали из коттеджа около десяти часов утра. Именно выехали, а не вышли — я сидел за рулем крузака, который обнаружил в гараже. Новенький черный крузак, пахнущий краской и рыкающий мощным движком. И самое главное — пока что нигде и никак не засвеченный. Девушки, которые сидели в подвале его не видели. Прежде чем выехать, я сходил в подвал и бросил в одну из клетушек связку ключей от всех камер. Так что пока девицы открывались замки, мы уже успели уехать.

Ночь девушки провели в подвале, но это вряд ли сказалось на их самочувствии — мы натащили им еды, питья, и даже спиртного — благо, что вина и водки в доме было запасено на месяцы вперед. Бросили им всякого тряпья — матрасы, одеяла, подушки — чтобы можно было поспать, ну и ведра — чтобы справлять нужду. Ничего, не рассыплются. Ругались, конечно, мол — отпустите, ироды, прямо сейчас отпустите! Но я само собой не поддался. И на слезы — тоже.

Когда бросал ключи, сказал, что они могут грабить дом сколько хотят, но если не хотят, чтобы их обвинили в убийстве сутенеров — пусть как можно быстрее сваливают из города. То есть повторил то, что говорил ночью — авось до них все-таки дойдет.

То, что они опишут меня и моего спутника ментам, если (когда) попадутся — в этом я не сомневался. Зачем им меня беречь? Своя рубашка ближе к телу.

Прежде чем ехать на кладбище, поехали в центр города. Существовал, конечно, риск того, что машину узнают — не всю же диаспору я вырезал, кто-то да остался. Ну и узнали, и что? Стекла тонированные, кто сидит внутри — не видно. Гаишники остановят — так деньги все решат. Слава богу, нужды в деньгах у нас нет. Откупимся. Вот от гэбэшников не откупились бы. А от этих — запросто.

Купил, все что мне нужно было в небольшом магазинчике, о котором многие и не знают. Парик, краску для лица, и все такое. Потом заехал в магазин для…хмм…в общем — для бедных. Ужасные штаны «прощай молодость», ужасные ботинки, в которых ногу стягивало так, что казалось — сунул ее в «испанский сапожок». Орудие пыток инквизитора.

Кстати, всегда поражало — почему дорогие итальянские ботинки надеваешь в магазине и пошел, кажется, что ходишь в них всю жизнь и давно разносил? А если купить ботинки фабрики «Скороход» и попытаться выйти в них в город — обезножишь на неделю, сотрешь ноги в кровь. Ведь вроде все похоже — кожа, нитки, ничего больше! Но те носятся годами и не убивают твои ноги, а эти стирают их до кровавого мяса!

В общем — нашел более-менее мягкие стариковские ботинки невероятного уродства (и где они такие только берут?!), и теперь пытаюсь их «разносить», сидя на кожаных сиденьях джипа и делая зверскую рожу.

Похоже, что рожа моя настолько сейчас зверская, что мой напарник серьезно обеспокоился — чего это я так озверел? Пришлось объяснить. И чувствую — паршивец еле сдержался, чтобы не расхохотаться. А что смешного? Здоровые ноги — это очень важно. С больными ногами далеко не убежишь!

А потом я стал стариком. Согбенным, морщинистым, дряхлым стариком с деревянным батожком. Жаль, что батожок мой не такой, как у Сазонова, который, кстати, и навел меня на мысль об изменении внешности. Я конечно героический парень, и вообще самурай, но вот как-то перехотелось мне умирать. Хочется посмотреть на мир — я же ведь нигде еще и не был! Ничего не видел! А чтобы посмотреть — надо, как минимум, выжить.

Я не обольщаюсь — мол, нарядился, и стал невидимкой. Но мне нужно подойти к могиле, а я боюсь, что если пойду в своем обычном виде — подойти мне не дадут. Начнут действовать раньше, чем мне это надо.

Странно, правда, только мне ужасно захотелось пожить. Ну, просто пожить — для себя! Не только для того, чтобы судить и карать! Жить, как большинство людей в мире — тихо, скучно, обыденно. Как в анекдоте:


«— А что ты будешь делать, когда выйдешь на пенсию?

— Куплю домик с верандой, кресло качалку. Сяду на веранде в кресло-качалку и буду так сидеть — день, два, неделю…

— А потом?

— А потом начну качаться»

Закончил трансформацию за полчаса до времени «Ч». Как раз, чтобы спокойно доехать до кладбища, припарковаться и влиться в ряды скорбящих. Чтобы завершить свое преображение, я загнал машину в посадки за городом рядом с кладбищем, и пользуясь зеркалами джипа все устроил.

На парковке у кладбища как всегда сидят женщины, торгующие искусственными цветами (неужели у них кто-то покупает эдакое убожество?). Кто делает все эти венки, искусственные розы и гладиолусы? Целыми днями крутить из бумаги кладбищенские цветы…спокойная, бесцветная жизнь!

Нет, я не хочу такой спокойной жизни. В моем представлении спокойная жизнь выглядит несколько иначе. Например — небольшой такой домик на острове Керкира. Веранда, и на ней кресло-качалка. А я сижу, смотрю на море, на закат и тихо-тихо так начинаю раскачиваться. Ну да, просидев неделю без раскачивания. Или две.

Юру оставил в машине, строго-настрого наказав не высовываться и сидеть «до победного». Перед тем как подъехать к кладбищу, в тех же посадках устроил тайник, в который сложил оружие и самое главное — деньги. Вдруг придется бросить машину и бежать что есть сил — не с дипломатом же скакать? Да еще и отбиваясь от преследователей. Конечно, я рассчитывал, что никто не обратит внимание на седого старичка с отшельничьей бородой, но кто знает? Не надо считать противника идиотом. Чревато.

Юре сказал, чтобы он ждал меня два часа. Если по прошествии двух часов я не появлюсь — идет куда хочет. Или — куда может. Значит, я не смог появиться. Возможно — уже мертв.

По дорожкам, под палящим солнцем, постукивая палочкой. Уступаю дорогу похоронным процессиям, упорно тащусь вперед, горбясь и прихрамывая.

Сегодня день похорон, автобусы-«пазики» с черной полосой по боку медленно, скрипя сочлениями и попердывая вонючими глушителями, пробираются по асфальтированным дорожкам, доставляя свой груз до выкопанной в желтой глине яме. Все там будем. Кто-то в глине на Жареном Бугре, как местные называют район кладбища, кто-то в черноземе на Березиной речке, кто-то на горе в Заводском районе. А кто-то вылетит из трубы черным дымом, чтобы оставить после себя только горстку пепла. Из праха вышли, в прах уйдем.

Здесь, на кладбище, как никогда понимаешь бренность своего бытия. Может и правда мы живем в Аду? Отбываем свой срок, чтобы умерев отправиться лучший мир? Или просто придумали себе утешение, ведь так обидно признавать, что твоя душа, твой разум, твоя личность отправится в небытие! Насовсем. Навсегда.

Где именно находится участок я узнал в администрации кладбища — там на стене висит огромная карта кладбища, этого города мертвых, и на ней все участки помечены. Если ты обладаешь пространственным воображением и не совсем идиот в картографии — найти искомое место вовсе не сложно.

Когда подошел к выкопанной яме, возле которой уже торчала металлическая табличка с фамилией, именем, отчеством покойницы, катафалка еще не было. Но стояла группа рабочих — четверо, и среди них мужчина одетый почище, явно или бригадир, или мастер. Остальные трое в потертых, выцветших робах, с лицами не отягощенными лишним интеллектом.

Кстати сказать, только совсем ничего не смыслящие в жизни люди могут думать, что землекопы, копающие ямы под могилы — совсем опустившиеся в жизни люди, алкаши и бомжи. Отнюдь, на место могильщика-землекопа всегда была чуть ли не очередь, и брали сюда совсем не всякого. Очень высокие зарплаты, а еще — чаевые от клиентов. Знаю одну бандитскую группировку, которая поднялась именно на кладбище — все землекопы были ее участниками. Конечно же, со временем они уже не держали в руках ничего кроме рюмки и ствола, но начинали именно так — с рытья могил. Странные годы, странное время… Время зверей.

Возле этих четверых стоял памятник, на камне которого было выгравировано лицо моей покойной подруги, и ее данные. Сазонов постарался, точно. Денег небось вывалил кучу — чтобы за такое короткое время все суметь организовать. Но я отплачу ему — если останусь жив.

Стоя чуть в сторонке, на дорожке, я мониторил обстановку вокруг себя, внимательно отслеживая любых потенциальных противников, но пока что ничего опасного не замечал. Да, я отметил для себя «Волгу», стоявшую в тридцати метрах на противоположной дорожке, и «БМВ» с наглухо тонированными стеклами в пятидесяти метрах — с другой стороны. Но больше никаких достойных внимания объектов не было. Если не считать четверки рабочих, которые слишком уж внимательно смотрели по сторонам, и лица которых не очень соответствовали потертым робам. Слишком чисто выбриты, да и прически у них…не как у могильщиков. Скорее, как у оперов. Похоже, что ждут меня. Ага…вон как зыркают по сторонам! И выправка не как у работяг. А я было хотел подойти, поговорить насчет установки памятника…

Кстати — а чего они его притащили? Вообще-то, насколько я знаю, памятник устанавливают не сразу, а через несколько месяцев после похорон. Чтобы сгнил гроб и земля осела. Впрочем, возможно я и ошибаюсь. Нет у меня опыта в могильных делах.

Я на могиле жены и дочки не был несколько лет. Трусость? Нет, скорее — самосохранение. Я не уверен, что на их могиле не вышибу себе мозги. Не могу видеть их лица на памятнике. Живые, смеющиеся, такие родные лица.

Впрочем, их там нет, моих любимых. Они во мне. В моем сердце, в моем мозгу. А там…там просто оболочки, в которых нет души. И мне ужасно хочется, чтобы загробный мир и правда существовал. Ведь тогда я смогу с ними встретиться…

Катафалк подъехал в половине первого. Опоздал на полчаса. В нем не было никого, кроме угрюмых парней, явно работников похоронного агентства, и распорядителя похорон, юриста, которого Сазонов нанял, чтобы тот проследил за всеми процедурами. Мать Надина умерла полтора года назад — рак. За месяц сгорела. Так что никому о похоронах не сообщили. Наверное у Нади была какая-то родня, но ни я, ни Сазонов о ней не знали, потому сообщить о смерти их родственницы никому не могли.

Да и зачем? Что им Надя? Наследство? Что у нее есть, чтобы родня активно возбудилась по поводу наследства? Квартирка в Ленинском районе? «Старый фонд», построена еще пленными немцами. Вещички, кое-какие украшения, что я ей дарил — все осталось в моей квартире, в которую я со времени нападения на меня на шоссе ни разу даже не попробовал войти — по понятным причинам. Когда-нибудь, возможно, я все-таки туда вернусь. Но не сегодня, не сейчас. А может и никогда не вернусь. Вскроют квартиру чужие люди, выкинут наши фотографии, наши вещи — что получше возьмут себе, остальное, как и фото — на помойку.

Гроб с телом Нади поставили на табуреты возле могилы и отошли в сторону, повинуясь жесту юриста. Прощаться с моей женщиной было некому. И уходит она в иной мир среди грубых, равнодушных мужиков. И виноват в этом я. Косвенно виноват, конечно — не я же ее убил. Но виноват. И ничего с этим не поделаешь.

Я поднялся со скамеечки возле одной из могил, и заковылял к гробу. Я старался изобразить все так, будто какой-то старик заинтересовался чьими-то похоронами и решил подойти — совершенно случайно. Нет, я не обольщался в том, что меня, де, невозможно узнать. Узнают. Но какое-то время мне это даст — время, чтобы уйти. Или — чтобы принять решение.

Снайперов я не боялся — здесь нет высотных зданий, негде засесть снайперу. А все возможные места, где можно стрелять с земли я обошел, осмотрел. Бугор, он и есть бугор — все, как на ладони.

Бледное лицо, накрашенные губы. Хотели сделать так, чтобы Надя выглядела как живая. Свои деньги они отработали.

На лбу бумажка с молитвой. Я не атеист, и не воцерковленный, я вообще непонятно кто. То ли верю, то ли не верю. Но даже если бы я не верил — пусть будет, хуже-то не будет. Хуже уже некуда. Прах и тлен.

Я наклонился над телом, дотронулся до руки Нади и едва не вздрогнул от холода. Ее рука была ледяной, и странно, если бы было иначе. Сердце сжалось от боли, защемило, и глаза заволокло влагой. Все. Теперь — все!

— Опускайте! — скомандовал распорядитель, и сотрудники агентства взялись за ремни. Глухо застучал молоток. Гроб тихо ушел в прохладное зево могилы, а я поднял горсть земли и бросил ее на крышку. Все. Долг исполнен. Теперь надо уйти живым.

Я повернулся, и оценил ситуацию: отход был перекрыт «рабочими». Они уже не прятались под своими личинами — стояли, держа в руках пистолеты, расслабленно, но готовые взорваться фонтаном движений и пуль.

Из «Волги» вылезли пятеро.

Из «БМВ»…да, это они. Трое моих бывших друзей, и с ними вместе два человека, одного из которых я знал — Сергачев. Пока четверо держали меня на мушке, мои друзья подходили ко мне шаг за шагом, и я с тоской вглядывался в их лица. Сколько вместе пережито! Сколько раз плечом к плечу я с ними сражался против всего мира! И вот…

Как так вышло? Почему? Деньги? Страх?

— Почему? Деньги? Страх?

Я сам не заметил, что сказал эти слова вслух. Они услышали, лицо Янека исказилось в гримасе ярости и досады. Потом оно снова разгладилось и приобрело выражение, которое никогда не с летало с его смазливой физиономии — проказливое, насмешливое, доброжелательное.

— Андрюх, ну а ты как хотел? У нас семьи! Ты не забыл, что мы женились? Что у нас дети теперь есть? И кстати — мы не подписывались участвовать с тобой в акциях по ликвидации! Извини, ты сам по себе, мы сами по себе.

Косой и Казак потупили взгляды. Им было стыдно. Но они согласны с Янеком. Янек всегда был шустрее остальных. Вот и сейчас он выступил первым. И ни малейшего стыда.