Время зверей

На кровати — или по ситуации лучше называть это сооружение «нары» лежал здоровенный парень с меня ростом, но только раза в полтора шире и раза в два тяжелее. Похоже что на то и был расчет. Подойдя, я присел в ногах парня, и прижавшись спиной к стойке, поддерживающей второй ярус нар застыл, прикрыв глаза и стараясь как можно меньше вдыхать мерзкого табачного дыма и запаха грязных, потных тел. В камере было жарко — все-таки июнь на дворе, а скопление трех десятков разгоряченных тел никак не добавляет атмосфере в камере чистоты и прохлады.

— Эй! Внатури! Ты чо тут приземлился? Пошел отсюда! Не видишь, занято!

Я открыл глаза и повернул голову в сторону источника раздражения. Ну да, бычара. «Скучно это все, девочки!» Где-то, в каком-то голливудском боевичке видал. Почему-то там это считается хорошей шуткой — назвать своих собеседников девочками. Перевод хреновый? По смыслу — герой похоже что называет их «петухами».

— Ну чо уставился! Свали отсюда, чушкан!

Бычара сел, спустив ноги с нар, а вся камера замерла в предвкушении — скучно! Развлечений нет! А это какое-никакое представление. Прекрасное представление! Нет ничего лучше, чем посмотреть, как опустят мента!

— А может тебе лучше свалить? И за чушкана можешь ответить— равнодушно, как можно более бесцветно — Мне смотрящий сказал, чтобы я устраивался на твою койку.

— Да мало ли что сказал! Он не знал, что тут занято! — бычара крепок, видать из спортсменов. Качок — то ли борец, то ли просто накачал дикого мяса. Я против него прутик березовый.

— Тебя как звать, парень? — я спросил доброжелательно, с доброй улыбкой. Я же хороший! А хороший, даже делая гадость, обязательно должен сохранять лицо!

— Кега я! И чо теперь? А ты что за хрен с горы?! Обзовись.

— Я Самурай.

— Да мне похрену! Хотьяпонский император! Свалил отсюда, быстро!

— А то что? — спрашиваю скучно, уже досадуя, что события развиваются так медленно. Ну давай, быстрее соображай что надо заглушить этого козла — ну типа меня.

— Да я тебя щас! — тянется рукой к моей шее. Я подпускаю поближе, перехватываю руку у запястья и начинаю ее сжимать. Бык вначале недоуменно таращится на меня, потом краснеет, глаза его лезут из орбит, он начинает дергаться, вопит, захлебываясь криком. А потом слышится хруст костей. Отчетливый такой хруст, ясный. Я не знаю, сумеет ли он восстановить свою руку. Похоже, раздавил ему сустав. Я бы мог вообще ее оторвать, эту самую руку, но зачем мне кровь? Не надо мне крови. Мне надо продержаться здесь максимальное время до тех пор, пока Сергачев меня отсюда не вытащит. Почему именно Сергачев? А кто еще? Это было сделано точно против его желания. Ну…мне так кажется.

— В больничку иди — посоветовал я, глядя на белое, как мел лицо парня — Вот и место освободилось. А ты говорил — занято! Скажи спасибо смотрящему. Ах да! Вещи свои забери — мне чужого не надо.

Я сбросил на пол какое-то шмотье — олимпийку, спортивную сумку, еще что-то, расшнуровал ботинки и аккуратно поставил их под нары. Потом снял свой покоцанный в двух местах пиджак, сложил, положил в изголовье. Белая рубашка на предплечье пропиталась кровью, рука болела, но царапина точно была небольшой. Так…слегка обожгло, да кожу распороло. Мне эти сволочи даже перевязку не сделали! Отрывать присохшую рубашку не стал — пусть себе залепляет рану. Снял галстук и улегся на спину, заложив руки за голову. Вот теперь можно слегка расслабиться — насколько это возможно в месте, где тебя истово хотят убить.

— Забыл предупредить — поворачиваю голову к медленно поднимающемуся с пола покалеченному парню — Если попробуешь повторить, я сломаю тебе вторую руку и еще ногу. И я всегда выполняю свои обещания!

Парень потащился к двери, начал в нее стучать. Цирик появился минут через пять, и на его роже я заметил следы ясного и неприкрытого интереса — кто же стучит?

Может ждал, что у дверей уже лежит мой труп? Скорее всего так и есть, потому что прежде чем открыть дверь, он взглядом обшарил всю камеру и нашел меня, лежащего у стены и наблюдающего за его действиями. Сразу рожа поскучнела, и только тогда он осведомился, какого хрена и кто именно нарушил его монарший покой.

Потом болезный Кега уныло собрал свои шмотки и быстро покинул место обитания. То, что он не врет можно было видеть невооруженным взглядом — кисть руки распухла, посинела, и торчала под углом 90 градусов в сторону, что не совсем нормально для этой части тела.

Мне не было его жалко. Каждый в этом мире заслуживает справедливости, и справедливость в его случае заключалось в том, что я его все-таки не убил. Хотя мог и хотел. Виском об угол стола, и трендец гаденышу. Почему гаденышу? Да насмотрелся я в своей жизни на этих ублюдков, которые так и норовят испортить людям жизнь. Теперь он сто раз подумает, прежде чем наехать на незнакомого человека. И на знакомого — тоже.

Задремал — настороженно, вполглаза, время от времени просыпаясь и прислушиваясь к происходящему в камере. Но все было в порядке — никто не шел ко мне с заточенной ложкой, никто не собирался толпой, чтобы навалиться и задушить. Ночью все это будет. Развлекуха. Эта комедия с быком была просто пробой сил — чего от меня ожидать. Сейчас потихоньку договорятся и вперед, к светлому будущему. Для них светлому — как они думают.

Костыль не дурак, понимает, что лучше выждать до ночи, когда большинство сидельцев будут спать, и уже тогда мной заняться. Зачем ему свидетели? Тридцать пар глаз — тут небось и стукач какой-никакой есть. Мало ли что начальник обещал, мол, сойдет с рук, и все такое прочее — сегодня дал слово, завтра его забрал! Ведь этого его слово, а он его хозяин. Дал — забрал назад. С ментами и цириками глаз да глаз нужен!

Костыля я знал еще со времен службы в ментовке. Известная личность — «ООР». Особо опасный рецидивист. Память на лица у меня хорошая — я и когда был участковым его знал, и когда в опера перешел — тоже сталкивался. Ну как знал…приводили его в отдел, допрашивали. Я не участвовал, но видел. И знал, что это ООР, и что у него несколько ходок по тяжким статьям — начиная с разбоя, и заканчивая убийством. Лет ему сейчас уже около пятидесяти (а может так кажется — тюрьма точно годов десять набрасывает к возрасту), сухой, крепкий, взгляд умный. Меня он точно знает — заочно, не как мента, а как Самурая. И вот теперь надо думать — как мне с ним разговаривать о жизни нашей непростой. И главное — о его жизни.

Потом принесли обед. Я дождался, когда получат пайку самые нетерпеливые, пошел к «кормушке», получил свое — в алюминиевой миске подозрительную баланду, кусок серого хлеба, какой не купишь в магазине (его пекут специально для зеков, я это знал точно), и кружку теплого жидкого чая. За стол садиться не стал — съел все сидя у себя на нарах. С трудом съел. Баланда была неудобоварима, хлеб — вязкий и мокрый, липкий, как непропеченный, чай — несладкий и отдавал стиральным порошком. Но я все съел и выпил. Мой организм требовал еды — сила и скорость, которые дала мне мутация, требовали много горючего, особенно после запредельных физических нагрузок. Таких, например, как вырывание привинченного к полу стального табурета.

Поев, сложил посуду сбоку, у стены — ее сдам назад на ужине — и задумался, что же делать дальше и как пережить эту ночь? Да, я сильный, быстрый, обучен убивать. И что? Мне когда-то все равно надо будет спать, а если я засну — меня все равно убьют. Воткнуть заточенную вилку в горло — дело одного мига. Или гвоздь в ухо. Сактируют, как умершего от сердечной недостаточности, и все, кранты! Что-то надо делать! В самом деле — не убивать же смотрящего и всю его камарилью?

Хмм…а вообще-то и это выход. Почему бы и нет? Перебить всех до одного, всех, кто с Костылем, и пусть потом доказывают, что это сделал я! С Сергачевым я уже договорился, потому — какая разница, сколько на мне висит трупов? Но предварительно поговорю со смотрящим. Всегда лучше начинать с переговоров, даже если в оконцовке предстоит свернуть башку твоим переговорщикам.

Я встал с нар и пошел к окну, туда где на своем месте лежал и листал какую-то пухленькую книжку спокойный и умиротворенный Костыль. Кстати — он-то баланду не жрал. Он и его приближенные достали из сидоров домашнюю жратву — сало, яйца, сгущенку, и полчаса сидели, чавкали, перемалывая продукты как завзятая бетономешалка. Мрази. Небось отобрали передачи у своих сокамерников! Вернее так — не отобрали, а «взяли на общак». Не все, но половину — точно.

Дорогу мне преградили два здоровяка, разукрашенные синими уголовными татухами, и я сообщил о цели визита:

— Со смотрящим надо перетереть кое-что.

Костыль, лежа на нарах, молча махнул рукой и меня пропустили. Я подошел, он так же молча указал на край нар, я сел, и Костыль пристально уставился на меня:

— Чо хотел, мент?

— Я не мент. Я Самурай. А хотел…дай мне твою руку.

— Что?! — Костыль не ожидал такого ответа, брови его поднялись он вытаращился на меня, как на морского змея. Всплывшего из глубин моря. Затем криво усмехнулся, спросил:

— Что, хочешь и мне руку сломать?

— Обещаю — ничего такого не будет. Рука будет цела! Просто дай мне руку, я подержу пять секунд и отпущу. Мне это нужно! А потом поговорим.

— Я те чо, баба, что ли?! За руку меня хватать! — Костыль явно рассердился — ты чо, внатуре, берега попутал?! Самурай, ты тут никто! Мент поганый! И радуйся, что еще жив! А то, пожалуй…

— Жить хочешь? — прошипел я, наклонившись почти к лицу Костыля — жить, говоришь?! Обещаю — как только кто-то из твоих подойдет ко мне без моего позволения, если я пойму, что вы собираетесь меня завалить — ты умрешь! Дай руку, говорю! Не ссы! Я обещал, что не трону!


Костыль замер, не зная, как поступить с наглецом, и тогда я просто протянул руку и схватил его за голое предплечье (он был в майке-алкоголичке). Схватил, и замер, захлестнутый потоком информации, рванувшей мне в мозг. Выйти из этого потока, остановить ненужный фонтан было задачей не менее трудной, чем пытаться его запустить. Заболела голова, застучало в висках — что-то я перестарался, вытягивая из информацию.

Отпустил руку, наклонился к смотрящему, тихо сказал:

— Ты давно у них на крючке, да, Костыль? Зачем ты подписку давал, дурак? А братва ведь не знает! Считает, что ты в авторитете! Хочешь, я им расскажу, как все было? Как Федулов тебя подписал? Хочешь?

— Чего тебе надо? — Костыль даже не изменился в лице. Старая школа! Умет держать удар!

— Мне надо, чтобы ты забыл обо мне. Вообще. Куму скажешь, что не было никакой возможности меня завалить. Скоро меня отсюда вытащат, ты знаешь, зачем меня сюда посадили. Я знаю, как они тебя зажали, знаю, что не можешь отказаться. Но здесь выбор только один — или ты живешь, или не живешь. Если откажешься от мысли меня убить — будешь жить еще неопределенно долго. Если попытаешься убить — гарантирую, что тебя убью. Костыль — я не мент, я Самурай, понимаешь? То, что ты слышал обо мне — это жалкие сказки! Я гораздо хуже, чем в этих сказках, понимаешь? Потому заткнись, и скажи своим придуркам чтобы ко мне и не думали докопаться. Вот и все, что я тебе хотел сказать.

Я собрался было встать, но Костыль меня удержал:

— Стой! Подожди…а что это было? Ты зачем меня за руку держал?

— Про экстрасенсов слышал? Вот я этот экстрасенс. Взял тебя за руку, и все прочитал. Ну ты вот цыганок встречал, которые по руке гадают? Ну вот это наподобие, только не цыганский развод, а настоящая экстрасенсорика. Я в Чернобыле был, радиации хватанул, вот у меня такие способности и появились. Только никому не говорил — только тебе сказал.

— Гонишь ты, внатури! — ухмыльнулся Костыль, но глаза его остались прежними — внимательными и холодными — Ладно. Считай — договорились. Не тронут тебя. Но должен будешь.

— В пределах разумного — усмехнулся я — если вдруг что-то понадобится, скажи, ежели не глупости всякие и не срамота, я тебе помогу.

— Забились! — кивнул Костыль, и взялся за книжку, на обложке которой я прочитал «Эрих Мария Ремарк. Три товарища».

Вот же времена настали! Это же просто какая-то деградация уголовного мира! Лежит вот особо опасный рецидивист, и читает Ремарка! Скажи кому — и не поверят.

А вот я бы поверил. В своей жизни встречал всяких уголовников, в том числе и авторитетных, по типу Костыля. И вот что заметил — дураков среди авторитетов нет. Среди «пехоты» — сколько угодно, это ведь пушечное мясо, а чтобы добраться до верха, занять место в уголовной иерархии — тут одних мускулов и «духовистости» не хватает. Тут надо еще и мозги. А что лучше всего развивает мозги? Конечно, книги. Да и срок свой мотать с книжкой как-то поинтереснее.

Ну ладно, будем считать — контакт со смотрящим налажен. Хотя я в этом совсем даже не уверен. Уголовник соврет — как высморкается. Кто я ему? Мент поганый, которого обмануть сам бог велел. Никакие договора с ментами не возможны — по определению. Менты кидают, и ментов кинуть — святое дело. Да и вообще я не верю матерым уголовникам — на генетическом уровне не верю. Человек, который поставил своей профессией грабеж, воровство, обман, мошенничество — по определению не может быть нормальным человеком. Это мое мнение, знаю, что в жизни всякое бывает, но вот такие как Костыль — точно не заслуживают доверия.

Тут ведь еще как — все подобные типы делят людей на две категории: это они сами, «черная масть», и все остальные, которые им «должны по-жизни». Не люди, можно сказать. А нелюдей можно кинуть, и вообще делать с ними что угодно. Человек, гордящийся тем, что он «бродяга по-жизни», и что у него ничего нет — как он может быть нормальным человеком?

До вечера больше ничего не произошло. Я подремывал, прислушивался к камерному шуму, а когда принесли ужин (клейкую перловку на воде и кусок хлеба) — получил свою пайку и механически, стараясь не ощущать вкуса этого клейстера — все съел.

Вечером случился небольшой скандал — кого-то били, он визжал, когда его загоняли под нары, что-то важно вещал смотрящий — вроде как поймали этого типчика на крысятничестве, из «сидора» банку тушенки тиснул — но я не прислушивался. На кой черт мне это все безобразие? И только когда шум стал нарастать, решил поинтересоваться — что же все-таки происходит. А происходило вот что: этого парня смотрящий решил наказать, и наказать не просто так — его собирались искалечить. Копчик ему сломать.

Слышал я про такую мерзость — берут человека за руки, за ноги, приподнимают, и с размаху сажают на пол. Копчик ломается, человек становится инвалидом на всю оставшуюся жизнь.

Парню на вид лет двадцать, тощий, патлатый, что сейчас, во времена лысых спортсменов-бандюков выглядит совсем уж вызывающе. Парень вопит, рыдает, из его воплей разбираю только то, что он ничего не брал, что на него наговорили, и что банка, которую у него нашли ему подброшена.

Мне стало противно. Парнишка явно не был похож на «крысу». Какая к черту из него крыса, типичный ботаник! Как он вообще тут оказался, в СИЗО?! Сцука ну что за система такая — следаки арестуют подозреваемого, и он месяцами сидит в камере, дожидаясь, когда у следователя дойдут до него руки! А следак — в отпуск отправился на сорок пять дней! А когда вышел — дел невпроворот! А потом пишет в прокуратуру на продление срока содержания под стражей — ибо обвиняемый опасен и может куда-нибудь слинять! А ему, следаку, просто плевать на работу и он делает ее через пень колоду! А человек-то сидит! Без всякого решения суда сидит! Возможно — еще и невиновный!

Ну вот чем этот патлатый опасен?! Он опасен только тараканам, какого черта его-то держать в СИЗО, отнимать место у тех, кто на самом деле тут должен быть? Вот такие, как Костыль и его «торпеды»!

— Смотрящий! — я и сам не поверил, услышав свой голос. Ну какого черта мне надо?

— Чего тебе…Самурай!? — Костыль не сразу оглянулся, посмотрел на меня с неприязнью и вызовом — Хочешь вписаться за крысу? Кто впишется за крысу — сам крыса!

— Придержи метлу, Костыль! — я спрыгнул с нар, и подошел к столу, за которым сидел смотрящий — Ты уверен, что он виноват?

— Если бы не был уверен — не говорил бы! Его пацаны накрыли, он скрысил у Михея банку тушенки! Так что не лезь куда не надо! Не твое это дело!

— Я не брал! Он нарочно! Михей — нарочно! — захлебнулся криком бледный, как мел парнишка — Я ему носки не отдал и майку! Он требовал! И передачу требовал! Я не отдал! Вот он и устроил мне подлянку!

— Чо ты брешешь, козлина?! Ты чо туфту гонишь?! Какие нахрен носки?! Мне западло от тебя, петуха, что-то брать! Слышь, братва, порожняк он гонит! Фуфло! И Джем видал, как он у меня в сидоре лазил, и Сергунь! Видали, пацаны?

— Видали! Внатури, видали! — загундосили два вихлястых лысых парня, на лицах которых интеллект не оставил совершенно никакого следа. Впрочем — как и на лице Михея — корявого мужичка лет тридцати с бегающими глазками, которого лучше не встречать темной ночью в подворотне. Типичный «бродяга по жизни», «социально близкий», как таких называли в тридцать седьмом году. Поколения предков-алкоголиков создали такой вот тип человека, для которого камера СИЗО как дом родной, который лишен любых моральных устоев, и для которого существует только один жизненный закон: «Ты сдохни сегодня, ну а я — завтра».

— Смотрящий, я предлагаю устроить расследование — правда он брал банку, или это навет на него. Я тебе уже говорил, что могу определить — врет человек, или нет.

— Ты чо, все от своих ментовских привычек не можешь отстать? — Костыль криво усмехнулся — Да какая тебе вера?! Ты мент! Мусор! Мусорам верить нельзя!

— Ты что, боишься, Костыль? — я тоже криво, максимально мерзко ухмыльнулся — Боишься, что твои дружки на самом деле на парня напраслину возвели? Оболгали его? А если я сделаю так, что виновный сознается, сам скажет, что виноват? Тогда поверишь? И еще — а скакой стати Михей назвал парня петухом? Что, парнишка на самом деле опущенный?

— Нет. Не петух. Но это его дело — спросить за базар. Ты-то какого за него впрягаешься? Сейчас он должен ответить — за себя! Вот ответит — пусть потом и спросит за петуха. А не спросит — значит, петух и есть.

— Ты не ответил, смотрящий. Если виновный сам скажет, что он виноват, поверишь? Что тогда сделаешь, по закону?

— Крыса — должен быть наказан. Если Михей погнал на Жирдяя по беспределу — он сам крыса. Только это все фуфло! Жирдяй — крыса!

— Еще раз спрошу — ты позволяешь учинить расследование? Ты поверишь, если виновный сам признается?

— Если сам признается — поверю! И накажу виноватого! — Костыль побагровел, и было видно — он едва сдерживается, чтобы не взорваться.

— Все слышали? — повысил голос я — все в хате слышали? Костыль разрешил учинить расследование, узнать, кто крыса!

— Слышали! Слышали! — загудела замершая от предвкушения спектакля камера. Я просто-таки чувствовал жадный, злобный интерес этих людей, лишенных развлечений, радостных тем фактом, что беда случится не с ним, а с кем-то иным. Им было хорошо! Они были едва ли не счастливы! Театр! Большой и малый…