Время зверей

— Эй, мусор! Твое место у параши! Свали отсюда, я здесь спать буду! Место мусора рядом с петухами!

«Петухи» тут были. Я заметил двух жеманных молодых парней, которые хихикали на нарах возле огороженной тканью параши. Парашу здесь представляла собой возвышение с площадкой наверху, с дыркой, в которой постоянно журчала вода. Тут же рядом был кран со старой, ржавой раковиной. Ходить на парашу было целым приключением — одна на тридцать с лишним рыл, да еще и не каждый раз на нее сходишь — когда обитатели камеры едят сидеть на параше нельзя — могут и опустить. Надо ли говорить, что о туалетной бумаге тут и речь не шла. Хорошо, если есть газета…

Я медленно сел, снизу вверх глядя на здоровенного придурка, и думал о том — специально его сюда заслали, или нет. И чем дольше думал, тем больше во мне крепло убеждение, что случайности никакой нет — подослали. Вот только с какой целью? Просто по уголовному беспределу, место забрать, или же это происки «кума»? Оперативная, так сказать, разработка?

Думал я вообще-то всего секунды три. Не то место, чтобы долго раздумывать. Нужно что-то делать. А что именно? Пока поговорить, время потянуть!

— А кто так сказал? — холодно спросил я

— Я так сказал! — ухмыльнулся бугай.

— Ты — это кто? Я Самурай. А ты, пацанчик, кто? У тебя вообще-то есть имя?

Бугай, как ни странно, вдруг притух. Неужели знает обо мне? Тогда может отстанет?

— Да мне похрен, кто ты такой! Ты мусор поганый! Свали отсюда, я здесь сплю! На этой шконке!

— Нет. Ты не на этой шконке спишь. Ты спишь ПОД ней! — медленно сказал я в наступившей тишине, и сильно, резко ткнул парня в печень. Тот ойкнул, вытаращил глаза, потом глаза закатились, и бугай медленно рухнул на пол. Я с интересом посмотрел на его тушу и недоуменно пожал плечами:

— Что это с ним? Стоял, стоял, и вдруг упал! Видимо, у него падучая! Болезнь такая — постоят вот так люди, и падают! Молодежь сейчас такая хлипкая…

Я снова улегся на шконку, прикрыл глаза и сквозь полуприкрытые веки наблюдал за тем, что происходит вокруг меня. Пробил я бугаю очень даже качественно, бил сложенными в лодочку пальцами, и боль от удара в печень просто ужасающая. Вот он и рухнул, потеряв сознание от болевого шока.

Удар по печени очень коварен. Ударив по печени «как следует», можно просто-напросто убить человека — если не сразу, то по прошествии нескольких дней. После моего удара бугай может и не умрет — все-таки организм молодой, и наверное тренированный, но то, что последствия этой травмы он будет ощущать еще несколько дней, а то и недель — это совершенно точно. Скоро у него под ребрами образуется гематома вследствие внутреннего кровоизлияния, и любое движение будет причинять боль. Печень нежный орган, хотя и самовосстанавливающийся.

Нет, не жалко! Ненавижу мразей. Вот так взять, подойти к незнакомому человеку и выгнать его с законного места! Это…хмм…фашизм какой-то! А фашистов надо наказывать!

Парень очнулся только минут через десять или пятнадцать. Долго лупал глазами, не понимая, что с ним случилось и где находится. «Братаны» ублюдка согнали какого-то несчастного с его шконки, и уложили болезного на спину. Смешно, но он не помнил, что случилось! Я слышал это по разговорам — мол, подошел, сказал, и упал. Никто из не не видел моего удара. Во-первых, нокаутированный заслонил их своей широкой тушей, потому и не видели. Во-вторых…я специально бил резко, без замаха, и очень, очень быстро. Так быстро, как этим уголовникам и не снилось. Они даже не поняли, что я ударил их «братана»!

— Валеран, ты чо, внатури?! Валеран, чо случилось?!

Я же слушал этих ослов и думал, как пережить ночь.

— Самурай, как ты его, а?! — возле уха послышался шепот Юрки — Круто! И они даже не поняли, что случилось!

— Тихо! — приказал я — Молчи! И вот что еще…ночью придется тебе подежурить. Понимаешь, почему?

— Еще бы не понимать! Кто-нибудь да видел, как ты его ударил!

— Ничего ты не понимаешь! — вздохнул я — Как думаешь, почему Костыля убрали, а сюда сунули этих отморозков?

— Да ладно! Неужели по твою душу?!

— Вот тебе и ладно. Юр, подежуришь? Я немного подремлю.

— Конечно! Спи! Я посмотрю, не беспокойся!

Вот все-таки гуманитарий. Достаточно было всего лишь сказать: «да» — и вопрос исчерпан. Но ему обязательно надо выдать целую фразу! Пустую, не несущую особого смысла. Как только он выжил в таких условиях? Его давно должны были перевести в разряд «опущенных» — просто за то, что не похож на других — длинные волосы, симпатичное лицо. Одного этого достаточно, чтобы кто-нибудь да попытался наехать. Хмм…странно, да. Может его ко мне подставили? «Наседка»? Ох ты ж паранойя моя параноидная…цветешь ты ярким цветом и пахнешь!

Поспать мне не дали. Через полчаса после того, как Валеран мешком свалился на пол, ко мне подошел парень что был у Костыля в шнырях — накрывал ему на стол, исполнял поручения. Типа — его прислуга. Так вот этот прислужник подошел ко мне и не скрывая своего удовольствия сообщил:

— Тебя смотрящий к себе зовет. Базар есть!

Мда. Похоже на то, что не выйдет у меня дождаться ночи. Не будут они ночи ждать. И действительно — что, днем нельзя спроворить? Завали «мусора», и спи себе спокойно! Интересно, что скажет Монгол?

Я встал со шконки и пошел к сидящему за столом смотрящему. Тот сидел так же, как и его предшественник — в торце стола. Рядом сидели подручные — тот, кому я разбил печень был бледен, на лбу его выступил пот, и я со злорадством подумал, что досталось придурку очень даже недурно. Если бы я хотел его убить — сделал бы это легко и свободно. Но мне нельзя убивать прямо сейчас. Нельзя давать повод меня осудить. Потому что ничего у них не выйдет с этой самой бойней, которую они устроили на шоссе — не получится вину повесить на меня. Шито все белыми нитками. Оружие у меня легальное, а отбирать автоматы у террористов чтобы потом в этих самых трерористов стрелять — никому не возбраняется! Святое дело!

Кроме тех, кто сидел на скамьях, рядом клубились еще человек десять — я узнал прежнее окружение Костыля, но были и те, на кого не обращал внимания.

— Косяк за тобой, Самурай! — взял быка за рога смотрящий — Мало того, что ты мусор, волачара поганишь нашу хату своим присутствием, так ты еще и зашиб пацана, который попросил тебя уступить шконку! Руку поднял на черную воровскую масть! Против закона пошел! Как объяснишь свой косяк, перед тем как братва примет решение насчет тебя?

— А я должен уступать место любому придурку, который подойдет ко мне и скажет, что я должен жить с петухами? Так что ли, Монгол? Такая твоя правда, такой закон? А если я сейчас подойду и потребую твое место? Тогда как?

— Ты — мусор поганый! Как ты можешь сравнивать его (он показал на бледного, с бисеринками пота на лбу пострадавшего) и себя?! Он бродяга по жизни, а ты…волчара позорный! Петушара!

Камера замерла. Стихли разговоры, пролети сейчас муха — ее было бы слышно так, как если бы вокруг не было ни одного человека. Спектакль удался! Зрители в предвкушении затаили дыхание, не хрустят печеньем, не трещат развертываемые шоколадки. Не дай бог пропустить каждый миг этого зрелища! Сам себе потом не простишь!

— А ты меня петушил, чмо болотное? — голос мой стал бесцветным, спокойным, будто я стоял не перед кодлой убийц, пришедших за моей жизнью, а просто спрашивал случайного прохожего — «как пройти к вокзалу?» — Беспределишь, тварь?!

Я весь обратился в слух, в одно сплошное ухо. Никакое движение не могло пройти мимо моего внимания. Движение воздуха, тихое частое дыхание, запах потеющего от возбуждения и страха человека, покрадывающегося сзади — я все это чувствовал, осязал, видел.

Тишину резанул яростный голос Юрки:

— Самурай, сзади!


И крик тут же оборвался звуком удара, стоном, хрипом. Но я не мог отвлекаться на посторонние звуки.

Заточка — здоровенный гвоздьсантиметров тридцать длиной — и откуда здесь такой взялся?! Или не гвоздь? В любом случае — хрен редьки не слаще, тридцатисантиметровая штука, с одного конца заточенная до игольной остроты, с другой — обмотанная чем-то вроде ниток, или тонких полосок ткани, скрепленных между собой чем-то вроде клея (жеваный хлеб?)

Он целил мне в затылок. Зажатый в кулаке штырь прошел мимо меня, и человек, наносивший удар по инерции провалился вперед, прямо на покалеченного мной отморозка. Типичная ошибка человека, не знакомого с ножевым боем — нельзя вкладывать в удар столько силы. Вдруг если промахнешься? И вообще, чтобы воткнуть нож в противника не нужно применять очень уж много силы. Достаточно направить нож в определенную точку, и он войдетв тело как в масло. Только надо знать эти самые определенные точки. А еще — суметь нанести удар так, чтобы его не смогли отразить.

Не повезло покалеченному мной отморозку. Штырь пробил ему грудь, отморозок забавно ойкнул, вытаращил глаза, закашлялся, и на губах его расцвели розовые пузыри — явный признак пробитого, наполненного кровью легкого.

Я ударил кулаком — будто заколачивал гвозди. В основание черепа. Сильно ударил, с целью сломать, убить. И цель эта самая была достигнута — шея несостоявшегося убийцы хрустнула, голова запрокинулась назад, вытаращенные глаза уставились в потолок.

Монгол только начал подниматься с места, тянуться куда-то там за пазуху — видать у него был припрятан какой-то сюрприз, который мог бы меня остановить. Но сейчас меня можно было остановить только из пулемета, да и то…не сразу.

Шаг вперед, удар! Переносица вмялась в череп, куски кости вошли в мозг. Хорошая смерть — если смерти вообще бывают хорошими. Ни на кол тебя, мразь, не посадили, ни на дыбе не повисел, ни живьем в землю не закопали. Вспышка! И вот ты уже в аду, нормально поджариваешься на сковороде. Если он есть, этот ад, конечно.

За последние годы я все больше утверждаюсь в мысли, что ад — это Земля. И мы тут отбываем свой срок. Отбыл — и вернулся. Куда? Да кто знает — куда! Вернулся, да и все тут. Домой. Надеюсь, когда я вернусь, меня там будут ждать жена и дочка. Очень надеюсь…

Но это позже! Пока — надо расставить по своим местам всех и вся!

Шаг в сторону захват — удар головой об угол стола. Виском. Еще одной «торпедой» Монгола (или Костыля?) стало меньше.

Еще один! И типа каратэ знает? Нна тебе каратэ! Нельзя задирать ноги выше уровня пояса, это тебе что, балет?! На лоха — сработает, на дурачка, неспособного провести контрприем. А на меня ваши маваши ни хрена не действуют! Вначале тебе яйца разбить, а когда согнулся и зажался — аккуратно так взять за голову, потянуть вверх и в сторону, а потом — рраз! Рывком в противоположную сторону! Ты инстинктивно напрягаешь шею, когда я тяну голову влево, и тем самым мне помогаешь — достаточно быстро рвануть в противоположную сторону, и мои усилия, твои усилия — все вместе приводит к нужному результату. Позвонки хрустят, шея повисает. Наверное, какое-то время ты еще понимаешь, осознаешь, что тебя убили, но ничего поделать не можешь — с такими повреждениями не живут.

Читал где-то, что отрубленная голова после казни живет еще некоторое время — глазами поводит, шевелит бровями, моргает…меня, как прочитал — аж мороз по коже продрал. Вот так понимать, что тебя уже убили, осознавать, что ничего изменить не можешь — что может быть хуже? Впрочем — много чего. Человек в своем патологическом желании убивать себе подобных придумал очень много способов особо мучительной, мерзкой, и невероятно болезненной казни. Чем и отличается от животных.

Монгол ничем не шевелил. Нет, ну так-то он вначале слегка пошевелил — подергался, поскреб ногами по полу, но потом затих и больше своим шевелением меня не отвлекал. Потому я смог посвятить всего себя великому делу очистки этого мира от всякой пакости.

Вначале зашиб оставшихся «торпед» Костыля.

Потом сходил, узнал, кто же разбил нос и подбил глаз несчастному Юрке, предупредившему меня о том, что сзади подкрадывается большой полярный лис. Оказалось — два каких-то отморозка, которые начали визжать и попытались свалить из камеры наружу, и были нокаутированы, а потом утоплены в параше. По очереди, конечно.

Ровным счетом у меня вышло одиннадцать человек. Нет, не человек — тварей. Это даже не животные, это твари, имени которым я не могу подобрать! Демоны? Бесы? Бесы, наверное. Демоны — это для католиков и протестантов, а у нас бесы.

А затем я лег на нары и стал дожидаться расплаты. За все приходится платить. За свою жизнь — тоже.

Интересно — шум-то в камере был неслабый, почему цирики не обратили на это никакого внимания? Типа — меня мочат, я визжу, и нечего мешать добрым людям причинять добро? Скорее всего, так и есть.

Выжидали они с полчаса. Потом «кормушка» открылась в нее кто-то заглянул, и через минуту дверь с грохотом открылась, и в камеру ввалились человек десять мордоворотов — с дубинками, в бронежилетах, шлемах, и все такое прочее. Такое прочее — это берцы, которыми они начали меня резво пинать, вдобавок к массажу «демократизаторами». Хорошо это у них получалось. Если бы я не умел группироваться, если бы мои мышцы не были такими развитыми — точно переломали бы кости и отбили внутренности. А так — превратили тело в сплошной синяк, и потные, довольные, поволокли меня наружу. Я даже сознание не потерял — пока тащили, смотрел в пол, не позволяя себя расслабиться и вырубиться, и убегающая подо мной полоса бетонного пола напоминала мне дорогу. Дорогу, по которой я несусь на автомобиле без тормозов. Куда вынесет меня дьявольский железный конь? Где та пропасть, в которую свалюсь? Знает только Бог. Только вот мне не скажет. У человека ведь свобода воли, ага! Мы сами выбираем свои дороги! Ох, частенько стал в этом сомневаться. С некоторых пор…

Меня тащили попинывая время от времени. Я не сопротивлялся. Что толку, если я сейчас убью пару-тройку этих придурков, которые по большому счету и вовсе-то ни причем. Им сказали — они делают. Служба! Но даже если я их положу — выйти мне точно не дадут. Снайпер пристрелит, или еще как-то достанут, но точно — не выйду. А так — даже в одиночке можно жить. Я крепкий, меня так просто не завалишь! Я Самурай! И у меня есть неоплаченные долги! Мне никак нельзя сейчас умирать, хотя вроде бы и пора. Хочется воссоединиться с семьей — на том свете, но как я могу бросить этот мир без того, чтобы расплатиться? Никак нельзя.

В одиночке не было ничего. Вообще ничего — кроме бетонного пола и стен, обработанным жутким изобретением какого-то неизвестного гения. И этот гений скорее всего сейчас в аду сидит голым задом на своем изобретении, а черти с гиканьем и прибаутками волокут его вперед, стирая зад до самой евонной шеи.

«Шуба» — так называется это изобретение. Это когда цементный раствор набрасывают на стену, и когда он застывает, получается что-то вроде гигантской терки, или скорее рашпиля. Ну — чтобы писать на стенах было нельзя. А еще — чтобы не расслаблялись и не чувствовали себя как дома. К такой стене даже притрагиваться противно — торчащие из нее цементные пупыры вонзаются в спину, и ты волей-неволей стараешься найти себе новое место, где бугорки не такие острые, и где можно опереться на стену не боясь повредить кожу.

Меня швырнули на пол, сверху еще пару раз огрели дубинками, и дверь в одиночку с грохотом затворилась. Кстати, заметил — цирики почему-то всегда закрывают двери с невероятным грохотом, будто стараются показать, что выхода отсюда нет. Как крышку гроба захлопывают. Нет, я не человеколюб, и уголовников ненавижу — все-таки я мент, а не какой-то там карманник — но глумиться над людьми, чтобы удовлетворить свое патологическое желание никогда не буду. Так поступают люди низкие, гадкие, закомплексованные. Они поднимаются в своих глазах только после того, как кого-то унизят. Таких всегда хватало в правоохранительных органах, тем более после того, как в ментовку и на зону пришли толпы озлобленных, нищих, злых на весь мир бывших военных. Сокращение армии в угоду потенциальному противнику — что может быть мерзее? И вот эти самые военные правдами и неправдами пытаются устроиться и устраиваются в милицию и ГУИН.

Поначалу лежать в одиночке было даже приятно — после душной, прокуренной, вонючей общей камеры. Здесь прохладно, бетон приятно холодит отбитые бока, опухшее лицо, и кажется, что ушибы болят на так уж и сильно. Июнь, жара, а здесь холодно так, будто включили японский кондиционер. Нет, не Бакинский БК-2300, потому что в камере тихо, будто в могиле, а бакинский кондюк завывает, как фашистский «Юнкерс» с полной бомбовой загрузкой.

А потом меня стало пробирать холодом до самых костей. Бетон вытягивает из человека жизнь — по капельке, незаметно, высасывает из тела здоровье. Нельзя на нем сидеть или лежать не подложив под себя что-нибудь толстое и мягкое. Матрас, например. Но кроме моих костюмных штанов, перепачканных моей и чужой кровью, да майки-алкоголички (ну да, я не аристократ!) — на мне ничего больше не было. Не считая итальянских полуботинок, конечно. Представляю, что творится в этом каменном мешке зимой! Хорошо хоть сухо здесь, а то бы…

И тут дверь раскрылась, и на пороге появился толстый, потный сержант с ведром в руках. Он качнул ведро, и на меня вылилась хорошенькая порция ледяной воды, от которой захватывало дух и останавливалось сердце! Как из колодца набрали, твари! Где в июне можно налить такой ледяной воды?!

— Это чтобы тебе жарко не было! — хохотнул толстяк.

Дверь захлопнулась, и я снова остался один — в тишине и покое. Мокрый насквозь, как упавшая в канал мышь.

Итак, меня решили убить другим способом. Пусть и долгим, но…тоже хорошо! Посиди тут недельку без еды, в мокрой одежде, на ледяном бетонном полу — сам захочешь башку разбить о стену! Свою башку. Или чужую.

Я дрожал, сжав плечи руками, чувствовал, как впивается в спину цементная «шуба», и думал о том, как мне жить дальше. Ну…если Сергачев все-таки про меня не забыл и вытащит отсюда. Выходило — нужно будет затихариться и сидеть, не высовывая носа неопределенное время — пока не стихнет шумиха, и пока те, кто хотел меня убить не решат, что я ударился в бега и не собираюсь никому мстить.

Опять мстить! Да когда-нибудь это закончится?! Когда-нибудь я успокоюсь?! Ах, самурай, самурай…ну почему ты так стремишься к смерти? Почему умереть для тебя важнее, чем жить?

Может потому, что умереть легче, чем жить? Тоже версия, кстати! Так боятся жить, что хотят умереть! А почему бы и нет? Если это насчет меня, то все точно. Жить для меня страшнее, чем умереть.

Как ни странно — через некоторое время я забылся тяжелым, тревожным сном. Мне что-то снилось, а что именно — вспомнить потом не смог. Но не хорошее, нет! Что хорошего может присниться в карцере, когда ты весь мокрый лежишь на бетонном полу? Это как в том анекдоте: «Приходит пациент к проктологу, и говорит: доктор, что-то в у меня в попе нехорошо! А доктор и отвечает, перебирая бумажки: батенька, что же там может быть хорошего?!»

Да, в тему…я ведь в полнейшей попе! Нет — попа бывает у красивых девушек, и у детишек. А я — в заднице! Огромной такой, великанской, из которой нет ни какого выхода и просвета…

Проснулся от того, что снова громыхнула дверь. В дверном проеме показался знакомый огромный, с меня ростом, но толще и шире раза в четыре толстогубый цирик. Ну — тот самый, что облил меня водой. Он внимательно и даже как-то добродушно оглядел меня с ног до головы, ухмыльнулся, пожал плечами:

— Успел высохнуть? Силен! А мы тебе сейчас еще добавим водички! Ну чтобы не было скучно сидеть! Душ, понимаешь ли! Лечебная процедура!

Он наклонился куда-то вбок, наверное чтобы забрать ведро, стоявшее к стены за углом, и не видел, как я поднялся на ноги. А когда толстяк снова посмотрел на меня, было уже поздно. Я со всей дури врезал в широкое, добродушное лицо палача, ломая ему нос, выбивая зубы. И мне было плевать, что будет потом. Правда — совсем плевать!