Все цветы Парижа

Она кивнула, и мы с папой пошли к двери.

– Мама!

Я повернулась к ней.

– Я не боюсь, – сообщила она с улыбкой, вызвавшей у меня слезы. – Знаешь почему?

– Почему, милая? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

– Потому что у меня есть месье Дюбуа! – Она прижала к себе любимого медведя, сильно потрепанного и одряхлевшего. Надо не забыть пришить ему левое ухо – в который раз.

– Да, доченька. Ты никогда не бываешь одна. – Я поцеловала ее.

– Угу, точно, – подтвердила она.

Я улыбнулась и сразу поняла, что ей хочется услышать от меня те же слова, какие говорила мне моя мама, когда мы расставались. Мама смотрела на меня большими, любящими глазами и говорила: «Ne pas s’envoler, mon petit oiseau» – «Не улетай, моя маленькая птичка».

– Ne pas s’envoler, mon petit oiseau, – повторила дочка.

Я поцеловала дочку и закрыла за собой дверь. Я поддерживала папу под руку, и мы медленно спустились по лестнице. Квартира Эстер была на первом этаже. Я постучала два раза в ее дверь и вскоре услышала шаги. Долгое молчание, потом дверь приоткрылась, и в полутемный холл упала узкая полоска света. На нас глядела пара карих глаз.

– Селина? – спросила Эстер, открыв дверь чуть шире.

– Да, – ответила я. – Мы тут с моим отцом, Клодом. Я понимаю, уже поздно, и мне неловко беспокоить вас, но… нам нужна ваша помощь.

– Конечно, – ответила она, не колеблясь ни секунды, открыла дверь шире и с опаской посмотрела на лестницу за нашей спиной. – Заходите скорее, – сказала она и, впустив нас, торопливо закрыла дверь на щеколду.

Ее квартира была гораздо меньше нашей, но по-своему прелестной и такой стильной, что я даже не ожидала. Стены были покрашены приятным оттенком бургундского, мебель тоже была уникальной. Меня впечатлила ваза с павлиньими перьями; уверена, что дочке она бы тоже понравилась. Квартира находилась в задней части дома и выходила окнами в садик, где у нас с Кози была маленькая грядка.

– Пожалуйста, садитесь, – ласково пригласила Эстер, показав на софу.

Нашу соседку нельзя было назвать модницей или светской дамой; она коротко стриглась и носила муслиновые платья, и все же в ее манерах сквозило врожденное благородство. Она была моего возраста или чуть моложе, но за десять лет, которые она жила в нашем доме, я ни разу не видела ее с мужчиной. Печально, подумают некоторые. Но Эстер, казалось, всегда без труда довольствовалась работой в больнице, а отработав смену, приходила домой к своей кошке Жижи.

Я обратила внимание на небольшой письменный стол с пишущей машинкой и толстой пачкой машинописных страниц, перевязанных двумя резинками. Эстер заметила мой взгляд и кивнула.

– Я пишу книгу, – сообщила она.

– Книгу?

– Да, – ответила она. – Ну, это коллекция всяких историй. За годы работы я слышала много интересного от моих пациентов и решила все это записать.

Я взглянула на папу и усмехнулась, пытаясь его развеселить.

– Гляди, мы можем тоже попасть в эту книгу!

– Конечно, – отозвалась Эстер, а папа слабо улыбнулся. – Вы найдете себя в девятнадцатой главе. – Она нахмурилась, когда я рассказала про папины травмы, и внимательно рассмотрела его раны. – Сейчас мы вас починим, и вы будете как новенький. Но перед этим я хочу предложить вам чай.

– Нет, спасибо. Не беспокойтесь.

– Никакого беспокойства, – сказала она. – Я и сама с удовольствием составлю вам компанию.

Я ужасно волновалась за папу и даже не заметила, что Эстер была в ночной рубашке и халате. Мы либо разбудили ее, либо она просто ложилась спать. И все же она не высказала ни малейшего недовольства. Через несколько минут она вернулась, неся в одной руке горячий чайник, а в другой три чашки.

– Вы так добры, – сказала я Эстер. – Мы невероятно благодарны вам за помощь. Перед этим я позвонила доктору Бенниону и…

Эстер спокойно покачала головой, наливая чай.

– Можете больше не говорить. – Она протянула чашку папе, потом мне. – Я рада, что вы пришли ко мне. Доктор Беннион – ненадежный человек.

Я вспомнила, сколько раз он лечил папу, Кози и меня. Тогда он был приветливым. Неужели я так ошибалась все эти годы?

– Грустно, но эта война высветила в некоторых людях самое плохое, – сказала Эстер. – И доктор Беннион – один из таких людей. Ни один врач не имеет права отказывать больному в помощи, особенно по расовым мотивам.

Я решила, что она говорила про папу, но она продолжала.

– На прошлой неделе к нам пришла трехлетняя девочка с ужасным кашлем. Бедняжка с трудом дышала, ей немедленно был нужен кислород. Она была еврейка: я заметила звезду на пальто ее матери. Доктор Беннион отказал ей, заявив, что у него нет времени. – Она неодобрительно покачала головой. – Он солгал. В тот день я дежурила и видела его расписание приемов.

– Я не понимаю таких людей, – сказала я со вздохом. Она кивнула.

– Некоторые вещи невозможно понять. Как зло.

– Но доктор Беннион вовсе не… злой, – возразила я.

– Может, и не злой, – ответила Эстер, – но он все равно подвержен ему. Кто знает причину? Потому что он хочет защитить себя, свои доходы и свое положение? Потому что боится? Я не знаю. – Она посмотрела в угол комнаты, где на маленьком столе мурлыкала ее кошка.


Тем не менее как я могла осуждать доктора Бенниона? Разве каждый из нас не старался спрятаться от нацистов, опустить голову, избежать любых конфликтов – чтобы защитить то, что ему дороже всего? Я делала то же самое, когда следовала совету Люка, и редко показывалась в нашей лавке.

Но были такие люди, как Эстер, которые сказали себе: «Я не хочу, чтобы меня арестовал эсэсовец, но я хочу помочь нуждающемуся человеку, хотя это может навлечь на меня неприятности».

Она взяла свою медицинскую сумку и включила возле папы лампу.

– Так, давайте поглядим. – Она сняла повязку, которой я забинтовала папину голову.

Слезы вскипели у меня на глазах. Я наклонилась к Эстер и прошептала ей на ухо (справа от папы – у него плохо слышало правое ухо):

– Сегодня они нарисовали звезду на окне нашей лавки.

– Я знаю, – спокойно ответила она. – Я видела.

Я вытерла слезу. Конечно, она видела. Эстер и все остальные соседи. Теперь уже слухи об этом разлетелись повсюду. Я подумала о наших власть имущих, гражданах Франции, которые продолжают жить так, словно Париж не оккупирован, словно, несмотря на реальную угрозу всему миру, они могут беззаботно жить в роскоши – давать роскошные обеды и ужины и украшать их изысканными цветочными композициями. Да, какое-то время мы ухитрялись как-то выкручиваться, оставаться незамеченными, но только потому, что прятались за обманчивое ощущение безопасности. Но теперь покров сброшен, мы разоблачены, и все отвернутся от нас.

– Мы лишимся работы еще до Рождества, – прошептала я.

– Нет, – решительно возразила Эстер. – Этого не случится. У вас полно порядочных и благородных клиентов-французов, которые уважают вашего отца и поддержат вас.

– Таких, как доктор Беннион? – спросила я, качая головой.

Она тяжело вздохнула.

– Хорошие люди будут стоять до последнего, – ответила она, твердо глядя мне в глаза. – Не забывайте об этом. Не позволяйте злу заставить вас забыть о том, что в мире много добра. Все-таки цветов в Париже больше, чем сорной травы.

Она протянула мне носовой платок, и я взяла его. На нем были вышиты инициалы ЛРЖ, и я подумала, не принадлежал ли он когда-то близкому ей человеку.

– Спасибо, – пробормотала я, промокая глаза.

Передо мной была женщина, которая работала день за днем в больнице, ставшей военным госпиталем, лечила французов и немцев и, кажется, не знала страха. Я решила, что тоже хочу жить, как Эстер, без страха и с открытым сердцем. Смогу ли?

Я рассказала про нападение на папу, и Эстер нахмурилась, доставая из сумки бинты.

– Сейчас, – сказала она папе, придерживая рукой его подбородок, – будет чуточку больно.

Эстер очистила рану и стала сшивать его кожу так же, как я девочкой занималась рукоделием. Папа поморщился только один раз.

– Вот, – сказала она наконец, отступила на шаг и полюбовалась на свою работу. – Как новенький.

– Вы очень добры, – сказала я, когда мы с папой встали и пошли к двери. – Огромное спасибо. – Меня просто потрясла ее доброта.

– Приходите ко мне всегда. Я сделаю все, что в моих силах, – ответила Эстер и направила долгий взгляд сначала на папу, потом на меня. – Знайте, что мы вместе в эти времена.

– Да, мы действительно вместе. – В голосе папы звучала усталость.

Я взяла Эстер за руку и сжала ее.

– Пожалуйста, позвольте угостить вас ужином.

– С огромным удовольствием, – улыбнулась она.

Мы с папой вышли на лестницу и собирались подняться к себе, но замерли, внезапно услышав голоса на площадке второго этажа.

– Теперь их цветочная лавка наверняка прогорит, – сказал женский голос.

– Давно пора, – ответил ей другой голос. – Надеюсь, они уберутся из нашего дома. Нам меньше всего тут нужна еще одна еврейская семейка.

Мы с папой переглянулись, а женщины продолжали болтать, а потом зашли в квартиру. Мы с папой знали, в какую: где жили Франсина и Максвелл Тулуз. Их дочка Алина училась в школе вместе с Кози и много раз бывала у нас дома. Она была всегда приветливой, в отличие от ее чопорных и холодных родителей. Я решила, что дело было в моих довольно скромных платьях или в какой-то другой не менее глупой причине, поскольку у Франсины всегда был изысканный гардероб. Максвелл был единственным сыном крупного предпринимателя, строившего железные дороги. Ходили слухи, что отцу не нравилась его лень. Разочаровавшись в сыне, он просто давал ему деньги на комфортное существование, но не более того. Остальное богатство Максвелл должен был получить после смерти отца. Судя по частым жалобам Франсины на их квартиру, всем, кто знал эту парочку, было ясно, что они ждут не дождутся того дня.

– Не беспокойся, – прошептал мне папа, когда мы двинулись дальше. – Это просто безобидные сплетни.

– Но вдруг они…

– Тсс. Все будет нормально.

Я посмотрела на часы; прошло больше тридцати минут, и я сразу пожалела, что оставила Кози одну. Нужно было взять ее с нами, но… Я не хотела пугать ее. Но все же нас не было дольше, чем я рассчитывала. Последний пролет я одолела почти бегом, свернула за угол в коридор, который вел к нашей двери, а она… была распахнута.

– Кози? – позвала я, вбежав в квартиру. Когда мы уходили, я закрыла дверь, а Кози знала, что ей нельзя никуда уходить.

– Кози!

– Кози! – подключился ко мне папа.