Все случилось на Джеллико-роуд

— Что ты видишь?

— Ничего, — ответила я.

— А знаешь, что вижу я? Отсюда, с такого расстояния, все выглядит жуть как идеально.

Я всмотрелась вдаль и увидела свою мать. Я никогда ее такой не видела: она сияла. Поэтому я отправилась искать ее и в этом сне нашла ее душу, но, проснувшись утром, решила, что должна найти мать во плоти.

Тогда-то я и увидела кадета на платформе железнодорожной станции Джеллико. Я тут же его узнала. Не каждый день слышишь о мальчике, который убил своего отца. По крайней мере такие ходили слухи. Стоя на платформе рядом с ним, я невольно верила всему этому. В нем читалась едва сдерживаемая ярость. Он отчетливо напоминал запертого в клетку дикого зверя.

— Ты не знаешь, когда будет следующий поезд в Ясс? — спросила я у него.

— Иди к черту, — ответил он, но в его глазах был такой отчаянный страх, что я не смогла отвести взгляд.

— Туда меня уже посылали. Поверь, ничего там интересного нет.

И по какой-то неведомой причине Джона Григгс ответил мне улыбкой, в которой крылась непонятная тоска. Она задела какую-то струну в моей душе, и меня до сих пор пугает мысль об этом. Там, в поезде, внутри у нас обоих открылась какая-то дверца. Он почти ничего не сказал о себе, кроме того, что впервые расстался с матерью и братом, и теперь ему отчаянно необходимо убедиться, что те в порядке. А я рассказала ему все. Свое первое воспоминание о том, как я сижу на плечах великана — несомненно, моего отца — и могу дотронуться до неба. Как лежу между двух взрослых, которые читают мне сказки о дикой природе и путешествиях с драконами, и эти ласковые голоса наполняют меня любовью и безмятежностью. Как видите, я помню любовь. Почему-то этого никто не понимает. И еще помню, что, рассказав об этом кадету в поезде, я ненадолго обрела подобие умиротворения.

Потом поезд сошел с рельсов, и мы решили добираться сами. У нас не возникло даже мысли о том, чтобы разойтись. Мы планировали держаться вместе и найти мою мать. Но на третью ночь ему что-то приснилось, и он нас предал.

— И что мне ему сказать?

Голос Бена возвращает меня к реальности.

Что сказать кадету? Спроси у него, почему он позвонил в свою школу и попросил забрать нас, когда мы были так близко к цели нашего путешествия. Спроси, почему он так поступил, зная, что всего через два часа я могла бы добраться до своей матери.

— Скажи, что мы хотим заключить сделку.



Я прохожу мимо спален седьмых и восьмых классов, где успешно захватила власть Джесса Маккензи. Остальные слушают ее, разинув рот, и я не видела на их лицах такого оживления уже… Да никогда не видела. Главы Локлана всегда держали младших в ежовых рукавицах. Вместо десяти заповедей была одна, повторенная десять раз: «Никакого веселья». Но теперь Джесса и ее ватага то ли истерически хихикают, то ли пугают друг друга страшилками. Все увлечены ее рассказом, и я даже замечаю Рафаэллу, которая сидит на одной из кроватей с заинтригованным видом.

— Он убил десять человек за двадцать лет, — говорит Джесса.

— Но ведь не в наших местах? — Это Хлоя П., которая, скорее всего, теперь всю ночь пролежит парализованная страхом.

— Те ребята, что пропали пару лет назад, были из Траскотта. Это посередине между нами и Сиднеем, — возражает одна из восьмиклассниц. — Довольно близко.

— Отбой, — объявляю я.

Все поворачиваются ко мне. Чистенькие личики детей, которые понятия не имеют, кто я такая. Только знают, что я теперь главная.

— Я рассказываю им про серийного убийцу, Тейлор, и что он…

— Очень далеко от нас, — перебиваю я.

Я подхожу к ней, а слушатели тем временем разбредаются. Я замечаю вырезки из газет, разложенные на кровати. Лица погибших и пропавших, такие молодые и счастливые, и я невольно думаю: неужели они мертвы? Вот эти дети с широкими улыбками на школьных фото, которые люди обычно стараются никому не показывать.

Но хуже всего фотографии родителей. Запавшие глаза, сраженные горем лица. Они так хотят вернуть своих детей. Я смотрю на лица окружающих меня девочек и спрашиваю себя: стал бы кто-то так горевать хоть о половине из них? Случись что со мной, чье лицо напечатают на первой странице газеты с мольбой меня найти? Если у человека есть кто-то, кто будет плакать о нем, значит ли это, что его жизнь ценнее других?

Я смотрю на Джессу Маккензи и пытаюсь понять, каким надо быть ненормальным, чтобы собирать вырезки с умершими детьми и отчаявшимися родителями. Насколько свихнулся этот ребенок, хихикающий с соседками, которые влюблены друг в друга просто потому, что они ровесницы, а весь остальной мир кажется им таким старым?

Эти трое обнимаются и болтают так, будто не виделись много лет. Иногда я смотрю на своих одноклассниц, с которыми мы столько лет провели на одном факультете, с которыми живем на одном этаже, и осознаю, что я их совсем не знаю.

Впервые с тех пор, как меня назначили главной, я понимаю, почему сказала Ханне, что хочу уехать. Это все страх. Но я боюсь не переговоров о территориях, не войны, не ответственности за ее исход, который обязан быть успешным. С этим я справлюсь даже с завязанными глазами.

Меня больше пугает другое. Те, кто был старше меня, ушли. Я отвечаю за пятьдесят детей, которым плевать на территориальные войны. Они просто хотят, чтобы о них заботились, а я понятия не имею, как это делается.





Глава 5




Он исчез в один из самых прекрасных дней из всех, что Нани видела за шестнадцать лет своей жизни. В один из таких дней, когда она просыпалась, и ей по-настоящему хотелось жить.

Целые сутки они вчетвером звали его, сначала с раздражением, потом с тревогой, паникой, гневом и горем. А потом с отчаянием.

На третий день к ним успела присоединиться вся школа, горожане и кадеты. Но птицы все так же пели, и журчала река, и цвели цветы. А потом голоса стихли, и четыре души окаменели. Они перестали быть теми, кем были раньше. Потому, что лишь благодаря ему они были теми, кем были.

Через пять дней после его исчезновения она нацарапала слова и цифры на стволе Молитвенного дерева:


«ОТ МАТФЕЯ 10:26.»

И поклялась, ни за что не покидать это место, пока он не вернется.





Глава 6




Во сне мне снова является мальчик на дереве. В последнее время он стал приходить чаще. Я спрашиваю, почему, и он говорит, что ждет кого-то. Впервые за все время меня пронзает ледяной страх. Я пытаюсь узнать, кого он ждет, но мальчик не отвечает. На ум почему-то приходит Ханна, и становится жутко. Я уже готова задать новый вопрос, но вдруг чувствую, что на дереве есть кто-то еще. Этот кто-то, больше похожий на тень, сидит на самом конце ветки, но лица я разглядеть не могу. Мальчик встает во весь рост и прыгает в воду, и я слышу, как тень всхлипывает. Этот звук так ужасает меня, что я тоже поднимаюсь на дрожащих ногах и готовлюсь прыгнуть. Уже вот-вот прыгну.

— Тейлор?

Я смотрю на часы. Шесть утра. Возле моей кровати стоит Рафаэлла.

— Бен. Только посмотри, что с ним сделали кадеты.



Они решили пройтись по пальцам, будто знали, чем он дорожит больше всего. Главы его факультета вечно так с ним поступали. Бен — музыкант. Он обожает все, из чего можно извлечь мелодию, и, разумеется, когда кто-то им недоволен, он получает по пальцам. А Бен такой человек, что на него постоянно кто-нибудь злится. Рафаэлла заклеила ему пальцы пластырями. Он не сразу находит в себе силы посмотреть на меня. Я вздрагиваю от увиденного.

Полагаю, вокруг глаза расползется синяк, и еще в ближайшие пару дней Бену будет непросто есть, судя по количеству крови вокруг рта. Рафаэлла приводит его в порядок с ловкостью человека, который занимался этим всю жизнь, и я пытаюсь не отвлекаться от происходящего, но мысли то и дело невольно возвращаются к прерванному сну.

— Значит, ты передал мое предложение, — говорю я.

Он кивает, и даже это движение выглядит болезненно.

— Им оно не понравилось?

— Он хочет вести переговоры с «девчонкой». «Разве не она там командует?» Вот что он сказал. Как я и думал. Помнишь, я предупреждал, что он предпочтет говорить с тобой?

— Значит, он трус, который заставляет своих дуболомов делать грязную работу за него?

— О нет, — отвечает Бен, отталкивая руку Рафаэллы и пытаясь помотать головой. — Он все сделал сам. В этом ему не откажешь. С грязной работой он справляется сам.

Я вижу, что Бен злится.

— Я имею право передавать часть своих дел заместителям, — заявляю я с излишней резкостью.

— Да, знаю. Но ты не передавала дело. Ты избегала встречи с ним, а досталось мне. Ты посмотри на меня. Во мне роста — метр шестьдесят. Я слабак. Я разбираюсь в рыцарских турнирах и играю на скрипке. Жизнь меня к боли не готовила. А вот он — трехметровый бугай.

— Значит, попробуем еще раз и пока что постараемся дать ему то, чего он хочет, — говорит Рафаэлла.

— Мы понятия не имеем, чего он хочет.

— Это произошло на нашей территории или на их?

— Какая разница? В любом случае больно. У них везде капканы. Как будто в отстойном фильме восьмидесятых годов с Чаком Норрисом про вьетнамскую войну.

— Значит, им скучно? — спрашиваю я.

— Так скучно, что их крохотные мозги уже плавятся. Они обнаружили, что здесь не ловит сеть. Поскольку возможности переписываться нет, они будут терроризировать нас. Растяжки стоят через каждый метр. Нужно вызвать Ричарда и других глав факультетов на собрание и напомнить, почему так важны границы. Потому что если кто-то из младших влезет на чужую территорию, будут жертвы, учителя начнут задавать вопросы, а остальные факультеты взбесятся.

— Тогда сегодня пойдем проверять границы.

— Я не пойду!

— Пойдешь, Бен. Ты моя правая рука.

— И ты выбрала меня только потому, что не хотела брать Ричарда. Не воображай, будто я не знаю, что это единственная причина. Меня всегда выбирают не просто так. Знаешь, почему я стал главой факультета? Потому что наш идеальный кандидат уверовал в Иисуса Христа и теперь радостно прихлопывает в такт песенкам в церкви Хиллсонг[4] в Сиднее. И, знаешь, я уже готов к нему присоединиться.

— Тогда возьму Ричарда. Из всей кучки заговорщиков-предателей он самый лучший. Ты не будешь против? — бросаю я, после чего выхожу и хлопаю дверью, гневно топая вниз по лестнице.

Учитель, который замещает Ханну, проводит перекличку с столовой, и все ведут себя так, будто ничего не случилось. Все, кроме меня и Джессы Маккензи. Она сидит на нижней ступеньке в ночнушке с выражением тоски и беспокойства на лице.

— Иди завтракать, — велю ей я.

— Ты пойдешь к Ханне?

— Не твое дело, — бормочу я, хлопая входной дверью.