Вспомни меня

– Ты его еще больше приваживаешь, – ворчит она, когда мы остаемся одни. – От него теперь вообще не избавишься.

– Сама всегда говоришь, что мне надо чаще выбираться из дома. Чем же ты недовольна?

Она передергивает плечами.

– Ладно, только меня не впутывай.

Однако когда Алан заезжает за мной на своем видавшем виды автомобиле, она выглядит довольной, что я в самом деле решилась выйти. От предложенных соседом старых туристических ботинок я отказываюсь и надеваю свои красивые ярко-бирюзовые кроссовки, черные легинсы, того же цвета кофту с капюшоном и красную непромокаемую куртку.

– Как бы в таких ногу не подвернуть, – говорит Алан, с сомнением глядя на мою обувь. – Да и запачкаются. Мы ведь не на показ мод идем…

– Вся жизнь – показ мод, – возражаю я.

– «О, женщины, тщеславие вам имя», – вздыхает Алан, но мне кажется, что на самом деле ему это даже нравится.

Сегодня один из тех дней, когда небо белое как бумага, а над горизонтом висит странная серо-сизая дымка, так что в очертаниях вздымающихся и опускающихся холмов видится силуэт спящего гиганта. Задремав в машине, я просыпаюсь, когда мы уже петляем по узким проселкам, спускаясь в глубокую, покрытую деревьями долину. Выворачивая шею, я смотрю на поднимающиеся к небу обширные травянистые склоны. Алан включает пониженную передачу, и старая колымага с трудом взбирается вверх по тесной тропе. Наконец мы оказываемся на открытом пространстве, где во все стороны, насколько хватает глаз, стелятся багряным морем заросли вереска. Наша машина останавливается на небольшой парковке рядом с микроавтобусом престижной частной школы.

– Богатенькие любят сюда приезжать, – замечает Алан.

Я их понимаю. Здесь, на высоте, чувствуешь какой-то прилив энергии. Горизонт раздвигается, видны все складки и изломы местности, глубокие расселины, где некогда прошел ледник, и вымытые талой водой лощины. Перед тобой картина действовавших на протяжении тысячелетий сил, и твои проблемы по сравнению с этим кажутся мелкими и смешными. Я втягиваю наполненный вересковой сладостью воздух – тут, наверху, дышится так легко…

Обернувшись, ловлю на себе взгляд Алана.

– Просто чудо, правда? – улыбается он. – Душа отдыхает.

Да. Здесь я могу по-настоящему расслабиться. Вокруг никого. Даже школьников с рюкзаками и картами нигде не видно. Только объедающие вереск овцы время от времени блеянием подзывают отбившихся ягнят.

– В будни тут безлюдно, так что можно не бояться кого-то встретить, – говорит Алан, словно читая мои мысли. И добавляет со смехом: – Ну и криков тоже никто не услышит.

Я бросаю на него резкий взгляд. Конечно, это неуклюжая попытка сострить, но должен же он понимать, что никакой женщине не понравятся такие шутки от малознакомого мужчины, с которым она осталась наедине в глуши.

Даже странно, насколько легче дается здесь ходьба. Иногда говорят, что мозг – это мускул; что ж, тогда мой, похоже, был напряжен и сжат с того момента, как я вышла из комы, а теперь я практически чувствую, как он мало-помалу расслабляется, тугой узел понемногу подается и распускается с каждым вдохом этого воздуха, этого неба, одинокого клекота кружащего ястреба…

Алан практически не умолкает, но здесь, на открытой местности, мириться с его болтовней проще – половину слов уносит ветер. Мы встречаем пару других гуляющих, однако никто не ждет от нас общения по долгу вежливости, достаточно кивков и короткого приветствия. Взбираясь по заросшей тропе обратно к машине, я слегка задыхаюсь – не от панической атаки, просто от физических усилий. Когда мы наконец останавливаемся, ноги у меня дрожат, как у новорожденного ягненка, но это приятная усталость. Передо мной наконец открывается путь назад, к прежней, полноценной жизни.



Наши прогулки становятся регулярными. Не каждую неделю, конечно, однако по меньшей мере раз в месяц. Скоро я уже в состоянии пройти миль семь-восемь. Мышцы укрепляются, и нога слушается гораздо лучше, как будто соединение с мозгом каким-то образом вновь наладилось. Иногда мы берем с собой Джеймса и с улыбкой глядим, как он шлепает по лужами или пытается поймать рыбку в стаканчик из-под йогурта. Когда племянник устает, Алан, отлично подражающий голосам, развлекает его сценками из любимой телепередачи, так точно копируя всех персонажей и их ужимки, что даже я начинаю хохотать.

Благодаря ему мы много узнаем о природе. Он учит нас определять по хвостовому оперению ястреба и канюка, различать характерную скрипучую трель мелькающих между деревьями соек, отыскивать в зарослях дикую чернику… Джеймсу Алан показывает, как пускать блинчики по зеркально-гладкой поверхности озера, и мы все вместе ликуем, когда мальчику наконец удается запустить камешек далеко по воде.

О самом соседе я теперь тоже знаю немного больше. Его родители работали в частной школе-интернате к северу отсюда – хотя в каком качестве, я так и не поняла. Как Алан любит повторять: «Меня учили доброму и хорошему. Но все мы в конце концов одинаковы. Как говорила моя старая матушка, на родильном и смертном ложе и в уборной люди равны».

В Ланкашире он работал в машиностроительной компании, выпускавшей какие-то детали для автомобильных двигателей или что-то подобное. Раньше времени вышел на пенсию по нетрудоспособности. Я заметила, что он слегка прихрамывает на правую ногу, но в детали он не вдавался. «Не все проблемы видны невооруженным взглядом, вам ли не знать», – ворчливо ответил Алан, когда я продолжила выпытывать.

Я так и не поняла, почему он переехал в Шропшир, в маленький незнакомый городок. Может быть, Алан даже упоминал об этом, но я пропустила мимо ушей; его рассказы похожи на запутанный узел – если не знаешь, за какой кончик потянуть, ничего не ясно. О своей личной жизни мой спутник по прогулкам тоже не слишком распространялся: «Мне просто не повезло встретить хорошего человека, Сара. Не у всех складывается так удачно, как у вашей сестры». Не лучший пример, конечно, – счастье Джоанны закончилось тем, что ее муж погиб в автокатастрофе меньше чем через два года после свадьбы.

Пару раз Алан захватывает дробовик и учит меня стрелять. Целиться в животных я бы ни за что не смогла, но мне нравится разносить всякие импровизированные мишени. Мой мозг словно пробуждается от глубокого сна, сосредотачиваясь на освоении нового навыка.

– У вас верный глаз и хорошая координация, – отмечает Алан, когда я успешно сшибаю небольшие деревянные кегли, спрятанные в кустарнике.

Я буквально расцветаю от похвалы. И почему никто не сказал мне этого, когда я была девочкой? Хотя, помнится, учительница физкультуры пыталась записать меня в команду по нетболу, однако мама была против: «Нечего тратить время, Сара». А чем мы тогда занимались, кроме класса по изучению Библии и раздачи листовок в торговом центре, призывающих грешников вместо шопинга ходить по воскресеньям в церковь? Я ведь могла и в других областях достичь успехов, если бы только мне дали такой шанс.

Алан поговаривает о том, чтобы увеличить дистанцию наших вылазок. Есть двадцатимильная тропа, которая ведет в горы Бервин…

– Нам по силам замахнуться на это, – убеждает он. – Нужно развивать успех. Еще немного, и мы дойдем до моей хижины. Я иногда ночую в ней после долгих переходов. Там водопады, пещеры, заброшенные шахты. Подземные ходы идут прямо под ногами. Наверняка там раньше был приют контрабандистов.

– Контрабандисты в горах, так далеко от моря?

– Они и по рекам плавали – по Северну, например.

Ну, раз он так говорит… Сама я не очень дружу со знаниями. Никогда не была прилежной ученицей, а после аварии у меня большие проблемы с концентрацией внимания. Возможно, и это можно поправить, как уже получилось с ходьбой. Начать читать – понемногу, что-нибудь короткое, – и постепенно увеличивать нагрузку.

– А сокровища там есть? – пищит Джеймс, не сводя глаз с ползущей по руке божьей коровки.

– Очень даже могут быть, – кивает Алан. – В старые времена люди постоянно закапывали клады. Банков, чтобы хранить деньги, не было, а по стране то и дело проходили армии, грабя дома мирных жителей. «Именем короля» и все такое.

– Или королевы, – откликается Джеймс, привыкший дома к женскому правлению.

– В основном все-таки «короля».

Вечером мы возвращаем племянника Джоанне, как следует отдохнувшей без нас двоих, и Алан приглашает меня в паб.


– Там как раз скидки на ранний ужин. Мы заслужили это после всей ходьбы вверх-вниз.

Я колеблюсь, не желая подавать ложных надежд. Однако Алан был так добр к нам – возил меня на прогулки, развлекал Джеймса, – что отказать, обрекая на очередную одинокую трапезу дома, выглядело бы черной неблагодарностью.

Вечер, конечно, складывается не лучшим образом. Я вообще теперь не очень люблю выходы в свет, к тому же чувствую себя замарашкой в джинсах и кроссовках – другие женщины в пабе явно готовились, а у меня с собой нет даже подводки для глаз или губной помады. Алана здесь знают и рады, что он пришел не один. Парочка посетителей, здороваясь, отмечают это обстоятельство. Все вполне по-дружески, но мне они незнакомы – или наоборот, не могу сказать, – так что мы еще не успеваем сесть за столик, а я уже нервничаю и чувствую, как кровь приливает к лицу.

– Не обращайте внимания, – говорит Алан. – Они думают, у нас свидание. Хотя видно же – мы в разных категориях…

Он слегка усмехается, ожидая, очевидно, возражений с моей стороны, сигнала, что мы и правда движемся куда-то в сторону свиданий и прочего. Однако мне до этого на самом деле как до Луны.

Я заказываю бокал вина – просто за компанию, с расчетом сделать глоток-другой, – но от нервов выпиваю его весь и слишком быстро. Начинаю болтать без умолку, лишь бы не возвращаться к теме свиданий. Когда приносят еду – рыбу с кита размером, железнодорожные шпалы картошки фри и огромный соусник переваренного зеленого горошка, – я проглатываю ее в один присест, чтобы нейтрализовать алкоголь и не превратить вечер в катастрофу. Зато Алан теперь говорит и говорит, перебивая одну историю другой, так что его порция стынет, а я как дура сижу над пустой тарелкой. Подошедшая официантка забирает ее, пытается и у него взять посуду – он уже столько времени не поднимал свою чертову вилку, что можно подумать, он закончил есть. Опомнившись, он принимается за ужин. Повисает невыносимое молчание…

Алан уговаривает меня посидеть еще, заказать пудинг («Ну же, Сара, мне нечасто приходится ужинать в такой приятной компании»), но я отговариваюсь тем, что нехорошо себя чувствую. И, в общем-то, не выдумываю. Я ощущаю жар и подступающую панику, сердце бьется неровно, будто то и дело пропуская удар. От вина или жирной пищи? Я почти уверена, что если я не выберусь отсюда как можно скорее, меня стошнит или хватит инфаркт. У Алана вытягивается лицо, он определенно рассчитывал не на такое завершение вечера. Однако заботливый как всегда, он быстро рассчитывается, отвергнув все мои попытки заплатить за себя, и сажает меня в машину. Мы едем с открытыми окнами на случай, если меня все же начнет тошнить. К двери дома я спешу почти бегом.

Джоанна, выключив телевизор, одаряет меня взглядом, в котором читается: «А я говорила».

– Я предупреждала, что ничем хорошим это не закончится, Сара. Алан – одинокий, ранимый человек. И он не просто парень из бара, которого подцепила, а потом бросила, как ты раньше делала. Он наш сосед, с ним нельзя так поступать, нам жить рядом с ним. Что, по-твоему, он станет о тебе думать?

У меня челюсть отваливается. Ее заботит Алан? Да это я ранимая, а не он, я пытаюсь выкарабкаться и вернуться к нормальной жизни! И нечего мне морали читать. Что с того, что в молодости я меняла парней как перчатки? Я была свободна и привлекательна. Честное слово, порой Джоанна говорит прямо как наша матушка.

После случившегося я начинаю избегать Алана. Мы еще выбираемся несколько раз на природу, теперь уже всегда с Джеймсом, потом появляются отговорки. Сперва нога, потом грипп – это по-настоящему, три недели я болею и еще почти два месяца прихожу в норму, – ну а после все, порядок нарушен. Племянника, правда, Алан иногда по-прежнему берет с собой. Они возвращаются с наловленными в банки божьими коровками, найденными фазаньими перьями, один раз даже с выбеленным солнцем овечьим черепом. Джоанна принимает все подарочки не моргнув глазом – как-никак, эти прогулки дают ей хоть немного свободного времени по выходным, когда она может пройтись по магазинам или не торопясь почитать газету за чаем. Никому из нас не кажется странным, что ближайший друг мальчика – мужчина за пятьдесят.





Глава 15




Домой меня отвозит констебль Краун. Джеймс рано утром уехал – мол, нужно на работу. Я пыталась его отговорить, убедить, что шропширские водители как-нибудь обойдутся без него еще хотя бы неделю, но он твердо стоит на том, что ему будет лучше отвлечься.

Он составил для меня список дел – позвонить адвокату, в банк, в страховую компанию и местное отделение министерства труда и пенсий.

– Научись мыслить практически, тетя Сара, – замечает племянник, видя панику на моем лице. – Надо как-то оплачивать счета – нельзя упустить ничего из того, что тебе причитается.

– И когда ты успел повзрослеть? – говорю я сквозь слезы. Меня гложет чувство вины – этим должна была заниматься я, мне следовало составлять списки и помнить о практических вещах. Нельзя стать для него обузой, хватит и того, что я сидела на шее у Джоанны.

– Тяжелая жизнь на жестоких улицах Шрусбери заставила, – шутит он, криво улыбаясь.

– Оставайся всегда таким, Джеймс, – прошу я, прикладывая ладонь к его лицу. – Ты хороший мальчик. Мама так тебя любила…

После этого мы почти не говорим – нас обоих душат слезы. Я рыдаю, хоть и обещала себе, что буду держаться и не стану взваливать на него еще и свое горе. Тоже пытаясь не расплакаться, он неловко шаркает к выходу, вскидывает рюкзак на плечо и машет рукой. Прощание выходит скомканным, а я еще столько хотела сказать племяннику. Что я очень люблю его, что мы родные люди, и я позаботилась бы о нем… Он мог бы остаться со мной в Маркет-Лейтон, снова попробовать встать на ноги, пересдать те злосчастные экзамены. Он ведь умный мальчик, зачем зарывать свой талант, работая на какой-то заправке? Его просто нужно немножко подтолкнуть в нужном направлении, дать время, чтобы найти себя.

Снаружи довольно свежо, по голубому небу быстро скользят белые облака. Резкий ветер и ярко сияющее солнце становятся серьезным испытанием для моих органов чувств после стольких дней в кондиционированном, с приглушенным светом уютном коконе гостиничного номера. У меня стучат зубы – то ли от весеннего холодка, то ли от страха.

– Сейчас мы разогреем эту малышку, – обнадеживает моя сопровождающая, констебль Кейси Краун, возясь с тумблерами и кнопками у руля.

Я выдавливаю слабую улыбку, хотя внутри меня раздирает мука. С каждой милей пути все больше кажется, что дом будто притягивает нас невидимой нитью через весь город не только к месту убийства, но и назад во времени, к тому моменту, когда, едва не задушив меня саму, убийца встал перед моей сестрой и пырнул ее ножом в живот.

Машина движется по Хай-стрит мимо благотворительных магазинов, аптеки и пекарни-закусочной, возле которой слоняются несколько детей. Сердце бешено колотится. Что, если тот человек следит за домом, поджидая меня? Что, если притаился в засаде, чтобы завершить начатое? Сможет ли констебль Краун меня защитить? Однако еще больше страшит чувство потери, с которым я неизбежно столкнусь дома, понимание того, что больше никогда мне не услышать, как Джоанна подпевает радио; никогда не ворчать на нее из-за вечных сериалов или не смеяться вместе с ней над фотографиями новых моделей одежды в воскресной газете. Мы шутили, что этот бросающийся в глаза кошмар, наверное, специально создан для страдающих прозопагнозией. Никто уже никогда не будет понимать меня так, как сестра. Мы вместе научились справляться с моим расстройством и разработали систему, чтобы я могла жить нормально. К сожалению, с другими моими проблемами совладать нам не удалось…

Машина сворачивает на Чешир-роу, проезжает библиотеку и супермаркет. До дома остается не больше минуты, и я с трудом справляюсь с желанием распахнуть дверцу и выскочить наружу. Мы движемся не очень быстро, вряд ли я серьезно покалечусь. Хуже, чем сейчас, мне точно не будет…

Окно с моей стороны вдруг приоткрывается.

– Дышите глубоко, – командует Краун. – И, ради бога, если вас вырвет, постарайтесь, чтобы наружу.

Как она заметила мое состояние, если полностью сосредоточена на дороге? Впрочем, я часто замечала, что люди, которые не болтают без умолку, обычно более восприимчивы. Наверное, мозгу проще функционировать, когда не приходится сознательно генерировать словесный поток.

Наконец мы на месте. Спелдхерст-роуд, ничем не примечательный ряд домов, построенных в семидесятых. Просто коричневые коробки, хоть и неизбежно однообразные, зато с большими окнами, уютными комнатами и протяженными садиками позади. Мне всегда казалось, что наше жилище по характеру чем-то напоминает саму Джоанну. Вот и сейчас нахлынула любовь к этому месту, которое сестра изо всех сил старалась сделать нашим общим домом.

«Тут родилась наша маленькая семья», – любила говорить она, сидя закатными вечерами с бокалом вина на скамейке под плетями вьющейся розы сорта «Гертруда Джекилл». Джоанна посадила ее так, чтобы видеть пышные цветы из окна кухни за мытьем посуды. Сестра всегда старалась изменить все вокруг к лучшему. Даже меня.

– Тебя я тоже выдрессировала, – шутила она, когда я выносила мусор или разгружала посудомоечную машину.

– Ну, выдрессировать можно и собаку. А вот пробки она сумеет заменить? – откликаюсь я со смехом, довольная, что в таких вещах всегда была лучше.

– Нет, ты не домашнее животное, ты скорее как муж, только лучше – по крайней мере, не оставляешь поднятым сиденье унитаза.

– А еще нам не грозит развод, – подхватываю я, но шутка повисает в воздухе. Нам обеим не хочется думать, что мы повязаны вместе навсегда, что ничего уже не поделать.

И вот все изменилось. Вышло по формуле «пока смерть не разлучит нас». Ох, Джоанна, лучше бы на твоем месте была я!.. По щекам вновь начинают течь слезы. Я украдкой вытираю их, однако поток не уменьшается.